Тихий омут твоего сплина

К моменту моего пробуждения Яширо уже не было. Поднявшись с постели в похоронном кимоно, снять которое предыдущим вечером была не в состоянии, я резко сбросила его со своих плеч, не желая ощущать своей кожей эту, пропитую трауром, ткань. Скомкав кимоно, я направилась в ванную, прижав черную материю крышкой бельевой корзины. Зеркало уныло отобразило мое блеклое лицо, с синевой под потерянными, темными глазами. Волосы, доходившие до середины груди, спутались и завились на кончиках и я, по привычке накрутив их на палец, внимательно всмотрелось в свое отражение. Отрешенное выражение лица показалось мне решительным и самоотверженным, несмотря на видимую пелену усталости, которая углубила юношеский залом между бровей. Я задумчиво провела рукой по своим волосам и в моей голове, неожиданно для меня самой, родилась мысль, которая четко прописанной и громкой фразой пронеслась в моей голове. Тебе нужно собраться. Это только начало. Яширо дома не было, зато Акихиро восседал за кухонным столом в банном халате брата, как тотем какого-то нехорошего предзнаменованья. Увидев его, я растерянно затушевалась в пороге, не решаясь сделать и шага, но заметив пристальный взгляд, неестественно быстро и резко вторглась в кухню, едва не запнувшись об угол гарнитура. — Доброе утро, Сетсуко, — его голос оказался таким же мягким, как и уставшая улыбка, тронувшая его губы. — Понимаю, ты немного обескуражена. Но твой брат забеспокоился и попросил меня побыть с тобой. Он не хочет, чтобы ты была одна. — Вы ему рассказали? — мое сердце ухнуло в пятки и в один момент я переменилась, на смену смущению пришло угнетающее, тяжелое чувство бремени, которое я свалила на хрупкие ныне плечи, подлив масла в огонь. Мне захотелось проглотить свой язык, стукнуться обо что-нибудь, чтобы вытрясти из своей, вновь разболевшейся головы, жгучее чувство сожаления. Я была готова клясться всеми богами, что больше ни за что и никогда не осмелюсь откровенничать с людьми. — Ты о нашем сеансе? — доктор Окамото сделал глоток кофе и удивленно посмотрел на меня. — В психиатрии так же существует врачебная тайна. Он беспокоится из-за тебя после нападения. Боится, что это повторится. Я продолжала исступленно смотреть на него, чувствуя жар, разливающийся по всему телу. Ощущая себя еще более потерянной и униженной, с раскрасневшимися щеками и несоизмеримым пылом в груди, я неловко подошла к раковине и набрала холодной воды. — Тебе необходимо хорошенько поесть, набраться сил. Надеюсь, ты не против моего присутствия? — Нет, — повернувшись к доктору, я заметила, что его волосы были распущены и неровной густой волной прикрывали его уши. За завтраком мы молчали. Постепенно я успокоилась и с меня схлынула волна раздраженной горячности, в очередной раз спровоцированная поспешностью моих выводов и множеством опасений. Доктор Окамото пил свой кофе, периодически встречаясь со мной взглядом. Его уставшее лицо говорило о бессонной ночи. Разглядывая оголенные руки доктора под подвернутыми рукавами халата, я увидела множество белых шрамов. Он заметил это и машинально спрятал их за плотной махровой тканью. После завтрака мы разместились в гостиной — сели на разные края одного дивана. Доктор Окамото казался мне растерянным в своем молчании. Сцепив руки в замок, он отрешенно блуждал взглядом по мебели, глубоко погрузившись в свои мысли. Нахмурившись и немного сгорбившись, он кривил губы, словно ощущая неприятный ему вкус. — Моя жена была такой же, как ты, — произнес он, отвернувшись от меня и я увидела, как побелели костяшки его пальцев, когда он сжал кулаки. — Такого же нрава и с такими же странностями. Ранимая, нежная, скрытная и порой вздорная. Но в, то, же время темпераментная, жесткохарактерная в чем-то. Никому не доверяла. Никогда ни с кем не вступала в дружеские связи, общение в ее глазах не имело никакой значимости. Всем своим существом она будто отрицала то, что человек стадное животное, что ему хоть кто-то нужен. Но как только я ее увидел, понял, что это моя женщина. Внезапно снизошедшее ощущение, озарение, и она в моих глазах, едва ли не с нимбом над головой… Все годы нашего брака она твердила, что не жилец, что я зазря трачу на нее время и что никогда она не будет принадлежать мне полностью. Что ее свобода — ее право смерти — всегда приоритетно. Напоминала мне глубокое озеро — сколько бы ты не плыл вглубь, никогда не найдешь дна с подводными камнями, которые хоть что-то могли бы рассказать о ней. Только плотная толща воды в ее глазах и бесконечно далекое от моего понимания, восприятие нашего мира. Я лечил ее — проводил необходимую терапию, постоянно ее позитивно подкреплял, показал ей мир — новый для нее, радушный и гостеприимный. И она радовалась, смеялась, впитывала впечатления как губка, но все равно смотрела своими тоскливыми глазами, как ребенок, на воду Венеции, цветы Испании. Она была живой и эмоциональной. Тоска по чему-то ушедшему всегда была фоном любого ее настроения, который оттенял ее животрепещущую радость. Как какой-то паразит, которого я изо всех сил пытался вытащить из его молодого тела, но он не желал поддаваться. Я обожал ее и она стала моим непостижимым смыслом. И однажды, так же задорно смеясь, поцеловала меня на ночь, после долгой и счастливой прогулки по Парижу, побежала в номер, сказав, что хочет нарисовать вид из окна. Она даже мертвая улыбалась. Последние слова написала на скомканном клочке бумаги. «Спасибо за смерть в Париже». Яркий и пронзительный свет в ванной раздражал мои, привыкшие к темноте глаза. Присев на краешек чугунной ванной, я набросила темные пряди на лицо, чтобы спастись от красной пелены перед глазами, выжигаемой на сетчатке энергосберегающей лампой. В отражении лезвия я увидела свои глаза — спокойные, решительные, беспощадные. Первый порез на верхней трети предплечья — совсем неглубокий, выше всех остальных, уже заживших — я посвятила себе самой, в честь всех своих последних переживаний. Он отрезвил меня и отозвался ноющей болезненностью. Второй — страданиям Яширо, который потерял самое дорогое, что было у него в жизни. Порез был глубже, я увидела расходящиеся края раны и белую подкожную клетчатку, постепенно заполнившуюся кровью. Самый глубокий, от боли, которой я поморщилась и закусила губу — Мэйко. Спи крепко… Стекающие струйки крови, сливающиеся вместе и образующие общее кровавое пятно на запястье, приносили мне облегчение, словно эта жидкость, порочная и зараженная, покидая мое тело, очищала душу. Открыв кран, я подставила руку под струю воды, наблюдая, как она окрашивается в бледно-розовый. Некоторые пороки стоит тщательно избегать, ведь попробовав что-то разрушительное однажды, будет сложно избавиться от этого в последующем. Табачный дым, проникая в легкие, вызывает зависимость, делая тебя своим рабом, с пропахшими куревом волосами и постепенно развивающимися болячками. Проснись ты хоть на необитаемом острове, в окружении трех пальм и раскаленного песка, первой мыслью, ударившей тебя по голове, будет крепкая затяжка, которая пустит волну расслабления по измученному и обезвоженному телу. Порезав себя однажды, в любой ситуации, нарушающей душевный покой, ты будешь тянуться за орудием, способным пустить тебе кровь, ведь в твоем искаженном восприятии, это действие плотно укрепится как «избавляющее от страданий». Промыв раны, я задумчиво осмотрела плоды своих стараний. Снова будет неприятное соприкосновение порезов о ткань длинных рубашек и джемперов, значительно чаще придется просыпаться от того, что ночью ненароком задену их. Я закрыла воду и задумчиво потянулась к шкафчику за антисептиком. Когда-нибудь я прекращу это, во мне хватит сил запретить себе портить собственную, уже изрубцованную кожу. Я услышала скрип двери за своей спиной и невольно сжалась. Как назло, в футболке с коротким рукавом, как назло, лезвие осталось на краешке раковины. Не решаясь поворачиваться, я знала, кто стоит за моей спиной — ощущая запах парфюма, знакомое мне молчание. Подняв глаза на зеркало, я поняла, что не ошиблась. Доктор Окамото стоял, в растерянности, отчужденно глядя в отражение над моим плечом. Его глаза показались мне безумными, отчаянными, смотрящими на что-то, чего не существует в этой комнате и что точно не явится моему взгляду. Он сделал несколько шагов ко мне и в следующее мгновение, я почувствовала крепкие объятия, в которых хрустнули мои ребра, ощутила дрожь его тела, передавшуюся мне. Доктор зарылся носом в мои волосы, шумно дыша, сжимая меня все сильнее и я, расплакавшись, прижалась к нему всем телом, почувствовав сильное головокружение. Мы лежали на моей кровати, переплетенные плотным и тугим комком. Я чувствовала дыхание Акихиро на своей шее, на продрогших плечах, обоженном румянцем лице. Он целовал меня в каком-то бреду, резко скользя влажными губами по моей коже, по свежим порезам, пачкаясь кровью, слизывая ее. Моя голова кружилась от запаха его волос и кожи, от прикосновений сильных и больших рук, которыми он пытался согреть мое тело, прижимая меня все ближе, сжимая мои ступни и кисти. Его быстрые и сильные поцелуи горели на моих веках, уголках губ, мочках ушей и ложбинке между грудьми. Вся ситуация абсурдная и головокружительная была такой естественной и неизбежной, словно пробуждение и мы, погрузившись в эту низвергнувшуюся на наши головы пучину, тонули в ней, разделяя тепло наших тел. Ощущая вкус его шероховатых губ и нежной кожей шеи соприкасаясь с двухдневной колкой щетиной на его щеках, я замирала и вздрагивала от полноты новых для меня, захватывающих дух эмоций. Когда Акихиро снял с меня одежду, так же судорожно целуя каждый сантиметр оголившейся кожи, я интуитивно развела ноги в сторону, чувствуя судорожную истому, принимая тяжесть его тела и содрогнулась от новых, интригующих ощущений.