Baby, did you forget to take your meds?

Йен снова не мог уснуть. Он думал о тумане. Но совсем не о том тумане, который покрывает землю перед рассветом, который пахнет влажностью и свежестью, несет ощущение свободы в легких и оседает маленькими капельками на коже. Йену так знаком другой туман, тот, который окутывает мысли плотным облаком, проникает в легкие и не дает делать глубокие вздохи, который сковывает все движения, проникает в чувства и вытягивает из них все краски, возводит плотную стену безразличия и апатии. «Никак». Он чувствовал себя так, будто его выпотрошили, вынули все внутренности, обдали их кипятком, они распухли, деформировались, потеряли краски, и их попытались впихнуть обратно. Но делали это крайне неаккуратно, не стараясь и не задумываясь, пихая как попало, лишь бы они не валялись у всех на виду, чтобы не приходилось каждый раз отводить взгляд и чувствовать жалость. О, Йен бы мог рассказать вам о жалости все. Он знал почти все ее оттенки. Сначала он нашел жалость в глазах Фионы. Тогда парень еще не до конца понимал, чем вызваны ее слова «ты летом можешь не вкладывать свою долю». А еще была жалость Липа, который пытался помочь найти ему работу уборщиком, не веря, что парень способен на большее. Тихая жалость Дебби, которая на мгновение даже перекрыла ее жалость к самой себе. И даже жалость Карла, который чувствовал себя слишком здоровым рядом с братом. А после того случая — одиннадцать месяцев назад — их жалость стала еще более острой. Йен понимал, что ощущал бы себя точно так же: отводил взгляд, обнимал крепче, старался избегать лишних контактов, чувствовал свою бесполезность. Но все равно, видеть их взгляды, пропитанные этим колючим сочувствием, было невыносимо. Йен видел жалость в глазах людей, когда они узнавали о его болезни. Часто она была мимолетной, просто мелькала на секунду и исчезала, а иногда полностью меняла взгляд человека. Ему казалось, что он привык, что он смирился, что больше это не трогает его, не укалывает, не заставляет чувствовать себя ничтожеством. А потом он вспоминал взгляд голубых глаз, и ему хотелось кричать. Даже сквозь гребанный туман. Ему так хотелось кричать. Йен помнит момент, когда он понял, что они с Микки больше не равны. Это случилось в тот день, когда за ним закрылась дверь психбольницы. Он до сих пор помнит этот звук. Звук, который оглушает до сих пор. Звук, который навсегда отделил его от жизни полной красок, от жизни полной Микки, от жизни, о которой он так долго мечтал и которую только-только получил. Именно после этого взгляд брюнета изменился, в нем поселилось это болезненное переживание, это блядское переживание, как будто на него постоянно смотрит частичка Фионы, следящей, чтобы никто не забыл взять завтрак в школу. Чтобы он не забыл принять таблетки. Микки перестал злиться. Это, блять, так раздражало. Он все разрешал, все прощал. Как будто Йену было нужно его ебанное прощение. Как будто он хотел чувствовать себя слабым. Чувствовать себя инвалидом, которому все прощают в силу болезни. Блять, ему ведь когда-то тоже было жаль таких людей. Но в его голове звучал тихий, почти незаметный эгоистичный колокольчик: «как хорошо, что я не на его месте». Ебучий злой рок. Ха. Это было бы даже смешно, если бы не было так дерьмово. С самого начала, с того самого первого раза, Микки никогда, никогда не боялся сделать ему больно. Все эти переживания и расставания делали их отношения такими яркими, полными, насыщенными. Такими живыми. Они всегда были смешаны с кровью, болью, вывернутыми наизнанку чувствами. Их секс так часто был почти животным, они вгрызались друг в друга, оставляли метки. Им всегда было мало. Так мучительно мало. Сначала Йену казалось, что Микки просто захотелось нежности. Той самой нежности, о которой он сам иногда мечтал, представляя, как будет медленно входить в парня, при этом целуя его лопатки, их пальцы будут переплетаться, а в комнате будет полумрак. А на фоне будет играть Blue Foundation. Как в какой-нибудь долбанной мелодраме. Но со временем он понял, что брюнет просто боится его сломать. Это читалось в его взгляде, в его этом вечно следящем взгляде, как будто он боялся, что Йен вдруг возьмет и перережет себе вены. Это было в его прикосновениях, он теперь касался его аккуратно, будто боясь причинить боль. Так бывает, когда на любимой чашке появляется скол или трещина, и ты не хочешь ее выбрасывать, потому что так сильно любишь, относишься к ней бережно и аккуратно, чтобы не разбить окончательно. Она еще с тобой, но ты никогда больше не нальешь в нее горячий чай, потому что она стала протекать. Йен не хотел чувствовать себя долбанной чашкой. Он хотел любить Микки полностью, отдаваться ему полностью, как это было раньше. Как это было всегда. Но, после того, что случилось почти год назад, он больше никогда не сможет дать ему все. Йен теперь всегда должен принимать таблетки. Чтобы этого никогда не повторилось. Он всегда будет смотреть на мир сквозь туман, который плотным облаком обхватывает и растворяет все его чувства, который делает его слишком апатичным ко всему. И Йен не хотел этого для Микки. В жизни Микки должны быть краски. Парень перевел взгляд на Калеба, и тот, как будто что-то почувствовав, заворочался во сне. Йен быстро закрыл глаза. — Спишь? — голос парня звучал хрипло после сна. Йен молчал. Ему было стыдно за это. Так, блять, стыдно. Но он знал, что Калеб захочет заняться сексом. Так всегда бывало, когда он просыпался посреди ночи и видел, что рыжик снова не спит. Что его снова мучают кошмары. Как будто секс помогает. Как будто что-то способно помочь. Йен молчал. Он сам не понимал почему, но он не хотел, чтобы его касался Калеб. Не сейчас, когда в его мыслях так много Микки. Не сейчас, когда ему кажется, что он снова способен чувствовать. Когда он услышал, что Калеб перевернулся на другой бок, то снова распахнул глаза. Четыре часа. Еще четыре часа и он снова примет таблетки, которые сделают его мир серым и терпимым. И Йен ждал. Йен привык ждать. Привык давить в себе проблески чувств, потому что это всегда слишком больно. Боль как будто скапливается за время его апатичности, а потом кто-то вынимает заглушку, и вся она выливается на него грубым потоком. Потоком, который в первые несколько минут не дает даже дышать. Боль, которая почти стирает с лица земли. Которая была так невыносима в тот раз. Да, Йен иногда любил свой туман. Почти лелеял. С туманом можно было не думать о том, как он вычеркнул Микки из своей жизни и вписал в нее имя Калеба. Не думать об отчаянии, которое плескалось в голубых глазах. Не вспоминать, какими были на ощупь шрамы на спине Микки. Какими были шрамы на его сердце. И совсем точно не вспоминать его запах, который, Йен, мог бы поклясться, уже так глубоко проник под его кожу, что стал частью его крови. Стал его частью. Четверг. Сегодня был четверг, и его туман был не таким плотным. Он пропускал тонкие иголки боли, которые со всей яростью впивались в мир Йена, руша его, лишая тишины, лишая серости. В четверги Микки был ближе. Он мог быть ближе. Йен Галлагер по-настоящему ненавидел четверги.