Baby, did you forget to take your meds?

Йен чувствовал себя разбитым. Вчера у него была вечерняя смена, а после нее ему так и не удалось нормально поспать. От таблеток у него часто бывала бессонница, которая превращала его ночи в сплошной кошмар. Он часами копался в себе, выуживал мысли, рассматривал их под разными углами, анализировал свое поведение и каждое свое слово. Он таращился в темноту, иногда слушая дыхание Калеба или Карла — в зависимости от того, где ночевал. Йен часто сравнивал свои ощущения с океаном. До того, как он начал принимать таблетки, во время маниакальных фаз он казался ему таким живым, всеобъемлющим, таким величественным и слепящим. Его волны достигали нескольких метров, в них играли солнечные лучи, и ему приходилось жмуриться, чтобы не ослепнуть от всей этой яркости. Йен чувствовал капли воды на своей коже и видел себя покорителем этих волн, чувствовал себя серфером, который пытается справиться с этой мощью. Эмоции захватывали его, он скользил по волнам, то достигая самого верха, то падая в самый низ, чувствуя себя почти всесильным, чувствуя себя на вершине мира, видя остальных людей жалкими точками, стоящими на берегу и неспособными поймать такие волны. Неспособными даже попытаться сделать это. А во время депрессии он видел другой океан: холодный, глубокий, темный, с грозовым небом над головой. Он чувствовал себя на дне этого океана, который давил на него, не давал дышать, высасывал всю жизнь. Он пытался бороться, но глубина и сила побеждали все его попытки. Одежда была мокрой, липла к телу и тянула еще глубже. Невидимые руки изо всех сил сжимали его запястья и лодыжки, не давая возможности выплыть на поверхность, не давая возможности сделать хотя бы один глоток воздуха. И он переставал бороться, отдавал себя на волю океана, как будто ощущая рядом боль всех тех, кого он уже погубил, чувствуя их растерзанные души, вывернутые наизнанку жизни. И спустя всего несколько часов он начинал ощущать себя своим среди них. А сейчас, когда он принимал таблетки, он видел себя не внутри этого океана, он видел себя стоящим на берегу, среди всех тех людей, которые когда-то казались ему жалкими точками. Среди всех тех людей, которые были наблюдателями, а не участниками. Он видел тихую гладь воды и серое небо, но уже не ощущал силы, не чувствовал соленые капли на своей коже, не мог вдохнуть полной грудью, ощутить, как свежий воздух наполняет его легкие. Он не слышал криков чаек, не мог проверить холодная ли вода, не мог пробежать босиком по берегу и почувствовать, как ступни утопают в мокром песке. Он мог только догадываться, только пытаться вспомнить как это — чувствовать все это. Как это — жить, купаясь в ощущениях. До того, как он начал принимать таблетки, даже во время депрессивной фазы он ощущал эту силу, которая давила на него, сжимала, выкручивала его внутренности. Он чувствовал себя живым. Пусть погребенным под толщей океана, пусть растерзанным на тысячу частей, но живым. Сейчас он лишь существовал: почти ничего не чувствуя, отдавая все на волю тумана, совершая какие-то действия, о важности которых уже не думал, улыбаясь, когда это было нужно, общаясь с людьми, когда на самом деле хотелось сбежать от всего мира. Ему так хотелось свернуться в кокон и переждать, так хотелось верить, что когда-то он снова станет живым, что будет искренне смеяться, что будет снова из-за чего-то переживать. Но этого уже не будет никогда. И иногда, в эти ужасные ночи бессонницы, ему хотелось плакать от разочарования. Кричать. Умолять. Но он лишь пялился в темноту, зная, что ему не хватит сил даже на это. И сегодня Йен чувствовал себя чуть хуже, чем дерьмово. Из-за отсутствия сна нещадно болела голова, и он молился, чтобы двойной американо, который он планировал выпить перед своей сменой, вернет его к жизни. Кафе находилось прямо возле его работы и Калебу нравилось его меню, а Йен просто соглашался на приглашения пообедать вместе, не имея никакого желания спорить. Он часто так делал. Просто соглашался. Просто позволял другим решить. Йен заходит в заведение, размышляя, не взять ли ему на сегодня отгул и хватит ли ему сил выдержать всю смену. Последнее время ему становилось все сложнее оценивать свои возможности. Он привычно улыбается Алексу и подходит к стойке. — Привет. — Йен все еще пытается справиться с непослушными прядями, которые растрепал ветер. — Сделай мне, пожалуйста, двойной американо с собой. — Тяжелая ночь? — Алекс улыбается в ответ. — Скорее утро. — Йену нравился бармен, и даже не смотря на то, что он чувствовал себя отвратительно, Алексу он улыбался искренне. — И твой любимый черничный чизкейк? Тебе не помешает немного углеводов. — Иногда казалось, что Алекс с ним флиртует, но Йен понимал, что это скорее издержки его работы — стараться быть милым со всеми. — Нет, сегодня без вашего божественного чизкейка. — Он улыбается еще шире. — Я опаздываю на смену. — Как скажешь. — Соглашается парень и предлагает: — Заходи завтра, я припрячу для тебя кусочек.  — Разве я могу отказаться? Алекс принимается за работу, а Йен, все-таки уложив непослушные пряди, равнодушно скользит взглядом по пустым столикам — в такое время тут почти всегда было пусто. И тут он, наконец, видит Микки. И несколько секунд Йен пожирает его взглядом. Он похудел с их последней встречи, темные круги кричали о том, что ему тоже не удается выспаться, а бледная кожа, казалось, стала почти прозрачной. И Йен так хорошо помнил, какая она наощупь. Слишком хорошо. Микки следит за ним внимательным взглядом, в котором столько эмоций, что Йен не способен до конца прочитать ни одну из них. Он замирает на месте, боясь сделать шаг и спугнуть его снова. Парень чувствует себя таким беззащитным, словно стоящим на краю — еще секунда и порывы ветра собьют его с ног. — Мик… — Йен не узнает свой голос, он звучит так поломанно, как будто ржавым металлом по стеклу. Микки сглатывает, явно борясь со своим голосом, стараясь сделать его не таким жалким, как у Йена, стараясь не показать слабость. Это так похоже на Микки. Слабость — это номер один в его личном списке смертных грехов. Слабость — это хуже чем боль, хуже, чем разбитые в кровь кулаки, хуже, чем смерть. Когда-то Йен был его слабостью. Тогда они рисовали шрамы на коже друг друга. Рисовали шрамы на сердце. Йен мог пальцами перебирать все грани его души, сжимать их в кулаке, гладить, ласкать, ломать и разрывать, играть с ними, чувствовать его и свою боль на одном уровне, смешивая ее, делая одним океаном. Когда-то Йен был его слабостью. А теперь между ними такая пропасть, что он мог слышать, как свистит ветер на ее дне, мог видеть ее рваные края, зная, что если сделает неправильный шаг и сорвется — то мгновенно умрет. — Привет, Галлагер. — Да, Микки справился. Смог выглядеть почти равнодушным. Если бы только Йен не знал его так хорошо. Если бы только они — и правда — были чужими. — Что… что ты тут делаешь? — Йен не мог представить, что Микки мог прийти в такое место. Прийти, скажем, ради капкейков с заварным кремом. — Работаю. — Он нахмурился. Йен буквально мог чувствовать неловкость, которую он испытывает. Где-то рядом фыркнул Алекс. — Да завали ты … И Йен едва заметно улыбается, услышав такие знакомые злые нотки в голосе Микки. Улыбается тому, что он все-таки справился с собой. — Твой американо готов, Йен. — Бармен абсолютно не обратил внимания на грубость брюнета. Видимо, это было привычным делом между ними. Рыжик на мгновение оторвал взгляд от голубых глаз, чтобы расплатиться и взять горячий стакан в руку. Когда он снова посмотрел на парня, тот подчеркнуто внимательно разглядывал стойку, больше не поднимая взгляда. И Йен не знал, что сказать. Он даже не знал, имеет ли он право говорить что-либо. Ему хотелось оказаться где-то далеко-далеко отсюда, продумать, как себя вести и вернуться с планом. Чтобы не чувствовать себя так ничтожно. Чтобы не умирать от желания сделать пропасть между ними не такой глубокой. — Я… мне пора. Моя смена начинается через пару минут. — Молчание стало почти болезненным, и Йен решил, что ему пора уйти. — Рад был тебя видеть, Мик. Тот лишь кивает, отвернувшись от него. Взгляд брюнета бегает по фиолетовым стенам, по разноцветным подушкам, по деревянным столешницам, не останавливаясь ни на секунду. На его шее бьется жилка, и Йен слишком хорошо знает, что это значит. И ему становится почти физически больно от осознания того, что сейчас чувствует Микки. Чувствует из-за него. Он выскакивает из кафе, даже не думая о том, что не попрощался с Алексом, который, скорее всего, принял его за психа, не чувствуя как кофе обжигает руки и даже не вспоминая о перчатках, которые забыл на стойке. Он думает только о том, что ему лучше больше никогда не появляться в жизни Микки. Что он должен позволить ему быть счастливым. Только достаточно ли он силен для этого?