Baby, did you forget to take your meds?

У Йена было одно воспоминание из детства, которое он бережно хранил где-то под корой головного мозга. Воспоминание, которому он не позволял появляться под веками. Воспоминание, которому он не позволял вспыхивать в мозгу, и давить своей тяжестью на виски. Однажды Моника повела его на пикник. Весь день они были только вдвоем. В тот момент Йен плохо понимал, почему мать не хотела провести этот день со всеми своими детьми. В тот день это казалось самым настоящим праздником. Лето, парк, мороженое, которое пачкало пальцы, и целый день смеха. И мать, которую он видел первый раз за год. Тогда казалось, что она вернулась навсегда. Они хохотали без остановки, бегали наперегонки, падали на траву, которая отпечатывалась темными пятнами на коленях. Но никто не ругал его за это. Фиона уже давно устроила бы скандал из-за испорченных джинсов и пятен шоколадного мороженого на футболке, но Моника только хохотала и разрешала вытирать руки об рубашку. В тот день Моника разрешала ему все. Солнце било так ярко в глаза. Все вокруг казалось таким насыщенным, таким живым, таким настоящим. А может, это только сейчас, в воспоминаниях, оно выглядит именно так. Может только сейчас, когда Йен возвращается в мыслях в тот день, ему кажется, что все было хорошо. Потому что он не знал про ее биполярку. Про маниакальную фазу. Не знал, что через три дня она исчезнет снова и появится в их жизни только через год. В тот день, в тот момент, в том воспоминании он был счастлив. Так счастлив в этом своем неведении. В этой своей детской способности любить родителей, прощая им все что угодно. Моника — это главная причина всего того, через что он проходит. Моника заставила его отказаться от Микки. Моника передала ему ебучую биполярку. Моника, не дававшая ему и капли любви, взрастила внутри мысль, что он не создан для любви. Для счастья. «Ты не сломан», «Они должны принять тебя таким». Просто слова. Такие, блять, пустые слова. Вся ее жизнь — это пыль, это объедки, которые жалко бросить даже собакам. Разве Йен способен думать, что достоин большего, когда видит, во что превратилась его мать из-за долбанной биполярки? Что она сделала с ней? Порезанные вены. Твою мать. Такой знакомый сценарий. «Меня не надо чинить. Я не сломан». Йену часто снился взгляд Микки в тот момент. Чертова боль лилась из него таким потоком, что могла сбить с ног. Йену хотелось залезть в его мозг и вытряхнуть ее из него. Ты не должен страдать, Мик. Твою мать, ты не должен страдать так сильно. Это неправильно. Йену кажется, что он даже слышал звук с которым внутри Микки все сломалось, разорвалось и рухнуло вниз. Он выглядел таким жалким. Таким хрупким. Таким ненастоящим. Театр абсурда. Тот Микки, который ботинком разбивал в кровь его лицо. Тот Микки, который никогда-блять-не-буду-сучкой. Тот Микки, который «это только трах». Тот Микки, который так боялся раскрыться, что женился на русской шлюхе. Тот самый Микки сломался на раз-два-три после одной фразы. Весь мир исчез из его взгляда за одну секунду. За одну только секунду. Растворился, исчез в сточной канаве, впитался в землю, оставив после себя только запах горелой плоти. Сгоревшей надежды. Надежды, которая теперь так воняла одиночеством, воняла отчаянием, воняла сбивающей с ног беспомощностью. Потом, прокручивая этот момент, запуская его на повторе в своей голове, Йен уничтожал себя. Ненавидел. Так хотел умереть прямо там. Вместе с этой стекающей на землю жизнью, вместе с пропадающей где-то в воздухе любовью. Он все сломал. Все дерьмо, через которое они прошли, все, что они так долго разгребали, подчищали, раскладывали по полкам, позволяя, наконец, солнцу проникнуть в их комнату, осветить ее, сделать почти пригодной для жизни. Он все раскурочил. За одну гребанную секунду. Одной гребанной фразой. В тот день ему казалось, что он никогда не сможет снова быть для Микки кем-то. Кем-то, кого он любил. Кем-то не сломленным, кем-то целым, без отколотых краев и трещин. Микки не видел его живым. Микки больше никогда не смог бы увидеть его прежним. Тем самым Йеном, которому он не боялся выбить зубы, растереть по коже кровь, сказать гадость. Микки не целует в макушку. Микки не приносит таблетки. Микки не следит за количеством выпитого пива. Микки не водит на свидание. Микки бьет. Микки матерится. Любит грубый секс. Не сдувает с него ебучие пылинки. Йену хотелось убрать из своей жизни всех тех, кто считал его слабым. Кто видел его болезнь, кто жалел его, кто носил ебучие таблетки. Заглядывал в глаза. Проверял его в комнате каждый час. Йену не хотелось быть слабым. И тогда, услышав в голосе Микки столько гребанного переживания, он решился окончательно. Он не хотел быть как Моника. Тогда он все еще пытался переубедить себя. Доказать себе, что он не такой. Выгнать Микки из своей жизни, потому что он слишком сильно верил, что Йен уже сломан. Слишком жалел. Слишком опекал. Слишком любил. Делал таким неполноценным. Таким нуждающимся в любви. Ему снова хотелось чувствовать себя на вершине волны, чувствовать на себе скользкие и похотливые взгляды, когда каждое его движение вызывает вздох. Как в клубе. Когда его хотят. Когда он горит так ярко. Когда кажется, что весь мир — это покрытая разноцветными мазками картинка и только он такой четкий, такой настоящий, такой завешенный. Такой совершенный. Такой не сломленный. Рядом с Микки он больше не чувствовал себя на вершине. Он хотел быть совершенным и ярким для Микки. Но стал тусклым и больным. Навсегда. Каждый раз, когда Йен думал о детстве, о счастливом детстве, которое могло бы быть у него где-то в параллельной вселенной, он вспоминал этот день с Моникой. Этот пикник и шоколадное мороженое. Каждый раз Йен вспоминал этот день, как пример абсолютной лжи. Как пример своей губительной детской наивности. Ты можешь быть счастлив в своем неведении. Ты можешь быть счастлив, закрывая глаза на правду, оставляя ее где-то далеко за собой, пряча в карманах, расталкивая по пыльным ящикам в подвалах и на чердаках. Он мог бы жить так. Мог бы врать Микки, что в порядке, мог бы закрывать глаза на излишнюю заботу, на болезненное внимание, на это его искрящееся в глазах переживание. Мог бы. Они бы могли жить в этом нарисованном мире еще долго. Но такая жизнь безвкусна, подобно шоколадному мороженому, она только пачкает пальцы и дает минутное удовлетворение. Принять друг друга. Понять. Почувствовать до самой глубины. Это невозможно, когда они не равны. Невозможно, пока Йен не понимает самого себя, не может принять. Сейчас, после всего через что ему пришлось пройти после разрыва с Микки, Йен знает, что не поступил бы так с ним. Не так, как на том крыльце. Не купался бы в его боли. Не давился бы своим эгоизмом. Тогда ему казалось, что он сможет это пережить. Что таблетки сотрут все в порошок, выметут всю его боль, растворят желание все вернуть, желание ходить к Микки каждый четверг. Растворят желание думать о нем. Хотеть его. Так, твою мать, сильно хотеть. Спасать чьи-то жизни, жить с Калебом, вписать Калеба в свою жизнь, принимать таблетки. Делать все правильно. Это нихрена не работает. Микки все равно в нем. Все равно держит его внутренности в напряжении. Срывает защитную маску, отсеивает ложь, стаскивает безразличие. И плавит мысли. Не дает спать по ночам. Не дает чувствовать свою безысходность, упиваться своим безразличием, тонуть в своей апатии. — Что у вас с ним, а? — Голос Калеба врывается в его мысли, почти заставляя поморщиться. — Ты странно себя ведешь. Я понимаю, он твой бывший, но клянусь богом… — Ты о чем? — Голос Йена звучит устало. Так привычно устало. — Ты ел чизкейк, который он притащил. А я уже не раз просил тебя начать есть, Йен. Но меня ты не слушал. Зато когда он принес долбанный чизкейк… — Ты ревнуешь? — Йен изо всех сил давит в голосе признаки раздражения. Он был благодарен Калебу за отсутствие ревности и сейчас, когда он решил опуститься до ее проявления, это ужасно раздражало. — Нет. — Калеб останавливается и берет Йена за плечи, разворачивая к себе. — Я просто пытаюсь понять тебя. — Это просто торт, Калеб. Я реально не хочу это обсуждать. — Йен отводит взгляд. Все, чего ему хочется — это оказаться где-то не здесь. Не посередине этой улицы. Не посередине этого разговора. — С тобой творится что-то странное в последнее время, Йен. Я не понимаю тебя. Я не понимаю, что происходит с нашими отношениями. — Калеб не отпускает его плечи и Йену хочется по-детски вырваться. — Все в порядке. Это просто торт. — Нет. Я знаю, что этот парень значил для тебя. Я знаю, что это как какая-то долбанная история первой любви, которая никогда не забывается. И я должен знать. — Теперь Калеб отводит взгляд. — Йен, я должен знать, закончилось ли все на самом деле. Должен знать, что теперь ты со мной. Он снова ловит его взгляд и несколько минут они просто смотрят друг другу в глаза. И Йену так хочется. Просто рассказать ему все. Выложить перед ним все то, что уже столько месяцев горит огнем, гноится, пульсирует от боли, давит и не дает дышать. Просто дать ему это все. Кинуть под ноги. Хоть на минуту избавиться от всего этого, эгоистично кинув в лицо человеку, который совершенно искренне хочет помочь. Совершенно искренне переживает. Такой правильный, такой неиспорченный Калеб. Такой чистый. Такой совсем-не-для-тебя. С ним все хорошо. С ним всегда все будет хорошо. Все будет как надо. Как пишут в книжках и снимают в фильмах. Он не Микки. Он совсем, совсем не Микки. Не такой горчащий Микки, отдающий пеплом, пахнущий дешевыми сигаретами и вчерашними рубашками, пустой жизнью, загубленным будущим и темным прошлым. Не такой Микки, который так ярко горит внутри Йена, так не отпускает. Микки, который так глубоко чувствует, Микки, который способен на все. Который переступает через себя, который ломает все в себе, сносит свои барьеры ради Йена. Микки, который как ураган вырывает деревья с корнем, и Калеб, который как легкий ветерок где-то в поле. — Послушай, Йен, я выслушаю все что угодно. Я даже смогу понять что угодно. Просто…. — Хорошо. — Йен перебивает его, больше не в силах слушать все это. — Я расскажу тебе. Блять, клянусь, я не хотел. Но, я больше так не могу. Мне кажется, что я обманываю тебя и…. Его голос тонет в визге шин. Где-то рядом тормозит машина, и они резко разворачиваются на звук. Йен замирает, пытаясь осознать происходящее. Темно-красный потрепанный мерседес, которому, кажется, уже лет сто. Дверь со стороны пассажирского сиденья распахивается и Микки, громко крича что-то, машет ему рукой, призывая подойти. Еще минуту Йен смотрит на него, пытаясь разобрать слова. Но у него как будто отобрали слух. Он все еще чувствует руки Калеба на своих плечах и видит безумную панику в глазах Микки. Его голос звучит слишком громко, слова сбиваются в кучу и все что он может разобрать: — Твою мать! …в ебанную машину! … сукаблять! Йен, наконец, скидывает с себя руки Калеба и подходит к машине. — Мик, что такое? Он ловит его взгляд и отшатывается. В нем перемешались ужас, паника, и дикая ярость. — Садись в машину, твою мать! — Но что…? — В машину! — В голосе Микки такая злость, что Йен слушается, совершенно забыв про Калеба, который тоже что-то кричит за спиной. Он не успевает захлопнуть дверь, как Микки срывается с места. Несколько минут проходят в абсолютном молчании. Йен слушает тяжелое дыхание парня, за стеклом мелькают дома, которые начинаются сменяться деревьями. Они выезжают за город. — Ты можешь мне объяснить, что происходит? Но вместо этого Микки достает телефон и жмет на кнопку вызова. — Я забрал его. Да, передай Алексу от меня… да. — Микки вслушивается в голос в трубке. — Будь добра, постарайся задержать его как можно дольше, пока мы не свалим из города. Да, блять. И пусть Игги… да. Все. Микки кидает телефон на приборную панель и сжимает переносицу. Медленно выдыхает. И Йен, наконец, замечает, как дрожат его пальцы. — Твою мать. Мик. Что происходит? Я бросил Калеба и он… — Нахуй Калеба. Просто, блять, замолчи. Дай мне секунду. — Микки пристально следит за дорогой, но Йен готов поспорить, что он избегает его взгляда. Он откидывается на спинку сидения и еще несколько минут проходят в молчании. Но Йен снова не выдерживает. — Мик, у меня сегодня вечерняя смена и если ты не объяснишь какого хуя происходит, я… Микки резко сворачивает на обочину и тормозит. Он разворачивается к Йену, в его глазах столько эмоций, что Йен снова отшатывается. — Блять! Терри выпустили. Понятно тебе? И эта ебучая сучка Сэмми… Блять! Он ищет тебя. Хочет отомстить за сыночка, или еще какая-то хуета. — Он сжимает руль так сильно, что, кажется, он сейчас треснет. — Поэтому никаких смен. — Куда ты меня тащишь, Мик? Я могу постоять за себя. Какого хрена происходит? — Йен злится. Микки снова опекает его. Снова долбанный режим курицы-наседки. — Замолчи, Йен. Просто замолчи. Я не дам моему отцу… блять, просто нет. — Микки хватает его за плечо. Прикосновение отзывается во всем теле. — Но мы не можем… — в голосе появляется неуверенность. — Можем. Твой дружок нашел нам отличное место. Игги решит все вопросы пока мы проведем там несколько дней. — Голос Микки становится тише. Он почти успокаивается. Как будто прикосновение к Йену наконец-то позволяет ему обрести равновесие. Понять, что все в порядке. Он тут. С ним все в порядке. Йен помнит этот взгляд. Он видел его в больнице, в тот день, когда он украл Ева. Микки смотрел так же. Как будто весь его мир сосредоточен в Йене. Как будто все вокруг лишь размытое пятно. И этот взгляд так пугает. Сносит крышу. Никто никогда не переживал за него так сильно. Даже Фиона не умела. Ее любовь всегда делилась на пять. Йену всегда доставалась лишь часть. А любовь Микки… она на сто процентов только его. Она такая, что совсем не видно дна. Как будто смотришь со скалы вниз, боясь сорваться, но так желая, так мечтая ощутить этот полет. Когда от восторга захватывает дух, а ветер отдается во всем теле мурашками удовольствия. И даже если в конце ты разобьешься, тебе разнесет на куски, разорвет на части, впечатает в грубый камень. Этот полет, он этого стоит. — Хорошо, Мик. Я поеду. — Йен сжимает его ладонь и почти физически ощущает, как облегчение заполняет салон старой машины. А Микки на секунду прикрывает глаза, как будто стараясь, справиться с этим облегчением. — Только… Только есть одна проблема. — Йен на секунду замолкает. — Мои таблетки. У меня нет с собой таблеток, Мик. Микки распахивает глаза. И облегчение, которое уже почти сделало его прежним, растворяется за одну секунду. Никогда не бывает слишком просто. Блять, никогда.