Если бы...

Ночь уже царствовала над городом, огни были погашены, только звезды освещали небольшой каменный дом со знаком креста на воротах. Однако, несмотря на поздний час одна из жилых комнат была освещена, хотя и была пуста. Хозяину Тортоза не спалось. Выйдя на широкий балкон можно было увидеть грозного защитника города–прецептории с кубком вина в руке, разнежено лежащего в глубокой деревянной ванне, которую каждое утро наполняли чистой водой, чтобы за день вода нагрелась естественным путем. Одним из пунктов устава было правило: никакого купания, дабы уберечь братство от содомии. Но привыкший к частому купанию в Гаронне, Бриан нарушил устав в первый же день, когда стал тамплиром. А в жарком климате Палестины и вовсе нельзя было обойтись без ванны. В конце концов, рассуждал он, даже лошади купаются после езды, так с чего вдруг нельзя человеку? У Бриана де Буагильбера вообще на многие пункты устава ордена было своё мнение. Как и на происходящее в жизни. Но в последнее время его принципы перестраивались по мере развития событий. Двадцать лет он был свободным, точно ветер, неуязвимым, как легендарный Ахиллес, однако и у него нашлось чувствительное место. Эта слабость прецептора сейчас мирно спала в своей комнате, практически в нескольких шагах от него и эта мысль сводила с ума. Все его помыслы рано или поздно сводились к ней, всё что он делал сейчас, в конечном счете, было сделано для неё. Воспитание и осознание ещё в детстве того, что он наследник древнего рода, делали его высокомерным и приучили смотреть на мир свысока. А горячая южная кровь делали его вспыльчивым и импульсивным. И хоть он приучил себя сдержанности, рядом с Ревеккой эта сдержанность летела к чертям. А как с ней по–другому? Хотел бы Бриан быть с ней непреклонным и неумолимым, как с другими женщинами, кои были до неё. Прецептор смотрел на звездное небо, так похожее на глаза любимой упрямицы, кому он сейчас лжёт? Он не хочет, чтобы было так как раньше. Хочется искренних чувств, и накала страстей, и сцен ревности с ее стороны, и чтобы скучала по нему, и чтобы ждала. И чтобы предстоящее расставание было для неё таким же тяжёлым, как и для него. Только его иудейка скорее язык себе откусит, чем признается в собственной слабости. А он–то наивный раньше думал, что это его, Бриана де Буагильбера, воля подобна скалам. Он глубоко был не прав, упорство этой хрупкой девочки оказалось сильнее. И хотя ему нравилась ее непокорность, больше всего на свете он жаждал, чтобы она наконец–то покорилась. Ревекка была для Бриана больше, чем женщина с которой сладко засыпать и просыпаться на одном ложе. Ревекка была светом, божьим даром и Бриан боялся осквернить этот свет насилием. С ней не хотелось быть жестоким, не хотелось быть прецептором Тортоза, преемником гроссмейстера, с ней хотелось быть просто мужчиной. Уже немолодым, уставшим от постоянных треволнений жизни, который бы знал, что дома его ждёт красавица-жена и несколько прелестных, в мамочку, детей, и эта мысль согревала бы его в пути к дому. Они, по мнению Бриана, были бы идеальной парой. Её спокойствие уравновешивало бы его вспыльчивость, а его сила оберегала её беззащитность. Они оба горды и упрямы, целеустремлённы и открыты для новых познаний. Практически идеальны. Если ему даже просто молчать рядом с ней комфортно, а она спокойно может, сидя рядом с ним, писать свой собственный трактат о лекарственных травах, который начала недавно по его же совету. Может однажды она придёт к нему? Долгими ночами, лёжа в пустой постели, где он мог до утра проворочаться без сна на, нагретых жаром его собственного тела, простынях, или же мрачно вышагивая по своим покоям, тысячу раз решая пинком ноги вышибить дверь и вкусить сладость её губ и рук, Бриан неизменно приходил к выводу, что стоит сейчас стиснуть зубы, сжать кулаки и терпеть пытку желания, чтобы потом, однажды, владеть красавицей на законных основаниях и с её согласия. Но, Боже милостивый, как же сложно сдерживать себя! И с каждым днём всё сложнее и сложнее. Постоянно думать о ней, искать взглядом тонкую фигурку в ярких лёгких нарядах, которые точно специально дразнят его воображение то короткими рукавами, открывающими плечи и руки, то узкой юбкой, плотно обхватывающей бёдра и обрисовывающей ноги, а то и ослабленной шнуровкой на груди. Всё время прислушиваться к её легким шагам и сходить с ума от желания коснуться, кусать губы и проклинать собственное решение добиться ответных чувств. Искать любимые черты ставшего родным личика, в чертах других женских лиц, не находить и умирать от ревности, замечая, как и на неё заглядываются чужие мужские глаза. Прижимать её к самому своему сердцу, едва касаясь поцелуем её волос, и сгорать от безумного желания подхватить ладонями лицо возлюбленной, накрыть губами её губы и пить её сладость, даже если после этого придётся медленно гореть в адовом пламени оставшуюся вечность. Злиться на её ребяческое упрямство, одновременно восхищаясь стойкостью и умением сохранить чувство собственного достоинства, проклинать обстоятельства, что не позволяют ему взять её согласно праву победителя, и благословлять каждую секунду своего слепого обожания, этого безумного водоворота чувств, желаний и страстей. Порой её хотелось схватить за шиворот и свирепо встряхнуть, потому что женщина должна знать своё место, но чаще всего хотелось баловать, ласкать и нежить в своих объятиях. Променять её, свою единственную, на другую, доступную? Ни за что. Отпустить этот бесценный трофей после того, как она всё же придёт к нему? Никогда. Он проводит языком по пересохшим губам, вспоминает о кубке с вином и делает торопливый глоток. Вино пахнет цветами апельсинов и муската, от одежды Ревекки и от её восхитительно-нежной, чуть смуглой кожи тоже пахнет флердоранжем и мускатом. И Бриан не сдерживает стон желания, он бы всё на свете отдал за возможность почувствовать своими огрубевшими от постоянных упражнений с оружием руками тонкий шёлк её кожи, проверить так ли сладки эти манящие губы, как кажутся на вид. В двух шагах от него невысокая перегородка, разделяющая его часть балкона и её. Перемахнуть через неё нехитрое дело, а там открытая настежь, чтобы впустить прохладный ночной воздух в девичью спальню, дверь. Бриан представил на секунду, как скользнул бы тенью к широкому ложу, где в одной тонкой ночной рубашке спит его светлый ангел, он видел пару раз, как она спит. Длинные кудри, рассыпанные по подушке, умиротворённое личико, по-детски подсунутый под щёчку маленький кулачок, пленительный изгиб бедра и ног, прикрытые покрывалом, будоражащее и соблазнительное видение. Она ведь постоянно так спит, как он понял, значит и сейчас тоже. Он бы, едва сдерживая дрожь нетерпения, медленно стянул с неё покрывало и, налюбовавшись досыта, накрыл бы её своим телом, заглушая губами её протесты. Нет, не насилие, напротив, он приложил бы все усилия, чтобы услышать её прерывистое, заветное «Да». Самая трепетная нежность, самая изощрённая ласка, самые жгучие поцелуи, самые страстные мольбы и признания, только люби меня, моя гордая царица, моя прекрасная королева. Бриан сжимает рукой переносицу и рычит сквозь зубы, зачем он сейчас об этом думает? Предстоящая поездка и договор с иоаннитом – вот что должно волновать его. А не собственное неудержимое вожделение, что тугими ударами пульса отдаётся в висках. Кубок с размаху летит в эту проклятую перегородку, вино разлетается брызгами и налетевший ночной ветерок, точно насмехаясь, накрывает Бриана с головой её запахом. Храмовник вновь стонет, на этот раз беспомощно, и почти полностью погружается в воду. Он не знает, когда вернётся из Иерусалима, но наверное, это хорошо, что он уезжает, потому что этот любовный бред, эта сердечная лихорадка, что сжигает его изнутри вот уже три месяца, доведёт его до отчаянного поступка. Храмовник откидывает голову на широкий край ванны и закрывает глаза, чтобы не видеть этого неба, что так похоже на её глаза, старательно абстрагируется от запаха апельсиновых цветов с нотками муската, что заставляет его гореть и плавиться от противоречивых чувств: святой любви, нежности и грубой, животной похоти. - Дева Мария, царица Небесная… - в тысячный раз за последние сто дней, начинает сдавленным шёпотом взывать к небу Бриан – дай мне терпения не сломать этот хрупкий цветок, дай мне смелости преодолеть все преграды между нами. Я знаю, что ты послала мне её в наказание и в благословение. Я с гордостью и радостью принимаю это, только не допусти того, чтобы я сам своими руками оборвал нить, что связывает нас. Направь меня, святая Мать, береги её, молю тебя, от всего её береги. Потому что у меня на свете нет ничего более значимого и дорогого, чем она. Ты послала мне частицу своего света и своей чистоты, я не знаю зачем. Но дай мне сил быть достойным её любви.