Play Hard

В голову лезут разные мысли, особенно если страдаешь бессонницей в душном номере отеля. Завтра концерт. Очередной. Прыжки выше головы, микрофон возле губ, пока последние связки не сорвутся до хрипоты. Все на пределе. Чувства тоже. Банальщина страшная, но без нее никуда. Даже сейчас, здесь, где он не был, есть его запах. Будто он рядом, будто стоит позади, готовый, как раньше, подставить плечо. Как раньше, быть опорой, поддержкой, другом... любовником. Евстигнеев ненавидит это слово. Оно... оно пошлое, мерзкое, низкое, но... Разве их можно назвать как-то иначе? Любовники. Мерзкие, противные сами себе (Евстигнееву уж точно). Двое, которые просто захотели близости. Какая разница, с кем и когда. Только вот Евстигнеев втянулся. Втянулся сильно и пропал. Пропал там, где-то в заумных мыслях и размышлениях под вечер, там, где сидит Мирон и изредка касается свежей татуировки на шее, а Евстигнееву почему-то хочется ее поцеловать. Будто этот детский метод успокоит раздраженную кожу. Наркотики бывают разные, только Евстигнеев не принимал ничего так долго, как это. Слишком долго, что вызвало окончательное привыкание, въелось в кровь и не испаряется, не выводится никакими лекарствами. Потому и прыжки выше головы, крики в микрофон до хрипоты и сорванных связок, пачка сигарет за сутки, а то и больше. Потому, что Федорову это не нужно. Потому, что Федоров прекрасно обходится без него, Евстигнеева. Потому что есть тысячи желающих быть зажатыми самим Мироном в кабинке вонючего туалета. Таких, как Евстигнеев, у Мирона тысячи. Были, есть и будут. Верные песики, прибегающие на зов, виляя хвостиком. Забавно наблюдать за этим, когда сам не втянут. Но все становится совершенно не забавным, когда ты окунаешь сам в это дерьмо по уши... Их тысячи... А Евстигнеев один. Совсем. И некуда ему от этого деться. Некуда бежать. Одновременно со всеми, одновременно сжимает кулаки и скрежещет зубами от рвущейся наружу тоски. Слышали, как воет тоска? Нет? Евстигнеев слышал. Этот вой рвался из груди, проходил по глотке и застывал в ночной тишине леденящим кровь хрипом. Кричать больше практически не хватает сил, особенно после концертов. Евстигнеев сползает на пол, прижавшись спиной к стене. В открытое настежь окно рвется ночной морозный воздух. Он задувает прямо под толстовку, проникает глубже и обжигает. Так, что руки сами тянутся к груди, будто это сможет смягчить жжение и боль. Но не смягчат, не помогут. Евстигнеев закуривает, хотя прекрасно знает, что в отелях это запрещено. Сигарета тлеет медленно, окутывая комнату легкой поволокой дыма. Евстигнеев бы скурил тысячу пачек, лишь бы не то, что происходит сейчас. Завтра он проснется в прокуренном номере, валясь на полу, будто всю ночь кутил, как последний алкоголик. Но это будет завтра утром, а пока он просто смотрит вперед, туда — в открытое настежь окно, подставляя лицо морозному воздуху. Что между ними? Большие мальчики заигрались в детские игрушки? Или все гораздо хуже? Как будто ему было не плевать. В голове Евстигнеева стучит лишь: «Отпусти», голос слезно умоляет: «Оставь и смирись, живи дальше». Но Евстигнеев не отпускает, не может смириться и оставить. Он не в состоянии даже признаться себе в том, что просто не может...