Play Hard

Звуки выстрелов становятся громче, приближаются с катастрофической скоростью ко мне. Мы их слышим все чаще, иногда кажется, что они мне снятся! Зажав в дрожащей руке остаток ручки, пишу эти строки, просто для того, чтобы ты прочитал их, если они дойдут до тебя. Молюсь всем богам, чтоб дошли. Помнишь, мы много об этом говорили? Ты смеялся, говорил, что бога нет, а я с непроницаемой серьезностью ляпнул, что верующий и перед сном читаю молитву «Отче наш». Твой взгляд полный недоверия я запомнил на всю жизнь. Мы тогда только познакомились, постоянно подкалывали друг друга. Помнишь? Кажется, что это было так давно... Лет так десять назад, а может и больше, а потом я вспоминаю, что мы знакомы-то с тобой всего три года! Ну не дебильный ли я? Вообще у тебя красивые глаза. Меня всегда пробивает на лирику в моменты, когда надо быть стойким оловянным солдатиком. Так вот, глаза. Они... черт, они не ярко-голубые, как с картинки... Обычно в такие влюбляются, да? Твои глаза можно назвать обычными, но они до жути прекрасны. Они говорили гораздо больше, чем ты. Я вообще не понимал, да и сейчас не понимаю, как так может быть, чтобы у человека все было написано на лице? Это ебаная магия быть таким закрытым и открытым одновременно. А ты можешь. Я много тебе наговорил в нашу последнюю встречу. Возможно, обидел и очень сильно. Прости меня за это. Я тебя... В этот момент снаряд ударяет в здание. Мгновенный взрыв, в центре которого человек, крепко прижимающий к груди свое последнее письмо. Ваня боится открыть конверт. Он весь такой белый, чистенький, что блевать хочется. Сейчас, когда все так мерзко, эта белизна только усиливает отвращение ко всему живому. Письмо пришло на два дня позже отправителя. Только вот Евстигнееву уже настолько похуй, что он даже не сжигает эту гребаную бумажку. Так, надо успокоиться, верно? Конверт вскрыт, слегка обгоревшее письмо зажато в тонких пальцах фотографа. — Ненавижу тебя, Федоров... Чертов ты ублюдок, — выдыхает Евстигнеев, сжимая обгоревший клочок в кулаке. — Гребаный сукин сын! Я ведь тоже... Два дня назад похороны отняли последние силы, последнее желание даже просто существовать на этой никчемной планете. Два дня, которые прошли словно в коматозе. Два дня, за которые Евстигнеев постарел лет на десять. Чертовы два дня, за которые стало ясно, что Федорова Мирона Яновича больше не существует. Будь этот говнюк жив, Ванька бы ему показал, где раки зимуют. Наорал бы на него, как делал это всегда. В очередной раз озвучил (на повышенных тонах), как он устал постоянно бояться за него. Постоянно чувствовать себя каким-то придурком, когда Мирон в очередной раз облачался в форму, брал дорожную сумку и укатывал куда-нибудь на три гребаных месяца, а то и на полгода. Проблема была в том, что Мирон всегда возвращался. Всегда. Евстигнеев боялся, переживал, но твердо знал — Федоров вернется. Слегка подбитый, смертельно уставший и в очередной раз злой на командира отряда за то, что он «простите за фривольности, сука». В этот раз все пошло не по плану. Мирон не вернулся. ...тоже люблю, придурок... Евстигнееву тоже снятся выстрелы. Жаль, он больше не имеет к ним никакого отношения...