my own blood.

саунд: 지산 (Jisan) – 숨, 쉼, 섬 _________________________

«Тех, кого любят, сравнивают с солнцем, небом, океаном, ветром и всем прекрасным». T. Madsen

– А ты знал, что в японском существует три разных способа признаться в любви? Май наступил незаметно. Пышные вишни отцвели и сбросили свою быстротечную красоту, солнце щедро отогрело землю, воздух и душу, и май пожаловал в огромный город с улыбкой на лице, радостно и беззаботно подпрыгивая, как ребёнок, и держа в руке своей июнь, – оттого жара стала совсем уже не весенней, и запахло летом. Летняя пора уже горячо шептала в ушко готовой безмятежно уплыть прочь весне, но не отталкивала её, а ласкала нежно и поглаживала чувственно – и та, разомлев, уступала, позволяя потихоньку делать ночи всё более тёплыми и светлыми, а дни – прогретыми и наполненными вялой негой. В уютные кафе проникли ненавязчивые и приятные слуху, по-летнему мечтательные баллады, а влюблённые парочки наперебой решали, куда отправятся на предстоящих каникулах. Пожалуй, Ханбину тоже хотелось бы съездить в интересное путешествие, накопить воспоминаний, чтобы сложить их в шкатулку своей памяти, а потом доставать время от времени и лелеять. Но грядущие промежуточные тестирования не дают даже пофантазировать обо всём этом, они нависли страшным безлицым зверем из сказки – и отнюдь не сказочным, а вполне себе реальным – над будущим выпускников этого года, которое им необходимо защитить, хоть заниматься по выходным ни капли не весело. Чживон ленивой амёбой разлёгся на мягком ворсистом ковре между софой и низким столом в гостиной, заваленным разными учебниками и всякими пособиями, сунув под голову диванную подушку. Ему претит самая мысль утруждать себя учёбой в законный выходной, поэтому он бунтует, в основном демонстрацией голых коленок, которые развязно высунулись из слишком широких разрезов в ткани голубых джинсов – у того, кто сделал их, а после не унялся и разорвал вручную, следовало бы отнять ножницы. Чживон чешет за ушком Обана, комфортно устроившегося у него на груди, и нашёптывает разнеженной собаке, что хозяин его сверх меры старательный, подшучивая тем самым над Ханбиновым рвением грызть гранит знаний. Старший бы понял мотивы этой старательности, если б, к примеру, родители были дома, а так – ну её к чёрту. Однако же Чживон не мешает, проявляя если не солидарность, то хотя бы уважение к этому добровольному выбору младшего – у них друг с другом во всём негласное уважение по умолчанию, во многом благодаря тому, что годовая разница в возрасте не ощутима ни в чём, скорее, наоборот: во многих вещах Ханбин даже взрослее и серьёзнее, потому что слишком много размышляет и анализирует. К тому же у Чживона и нет цели мешать брату – он соскучился по собачьему общению. – Нет. А зачем столько? И Ханбин откладывает наконец ручку с тетрадкой, где он аккуратными иероглифами ровно выводит предложения, и увлечённо разъясняет, что словом «дайски» признаёшься в симпатии, в той степени влюблённости, когда хочется уже быть с человеком рядом; «айщтеру» с уверенностью говоришь, будучи в серьёзных отношениях и в браке; а «койщтеру» выражает твоё желание провести с тем, кого любишь, остаток жизни. Об этом «койщтеру» Ханбин узнал на днях, и ему сразу захотелось рассказать об этом брату. Ему кажется, что оно отдаёт душевностью, соулмейтовостью – всем тем, что подразумевает незримую связь, протянутую от сердца к сердцу невидимыми прочными нитями. В сущности, люди так мало задумываются о природе соулмейтовости, ставшей своего рода мифом современности, в которой они стремятся друг к другу, изголодавшиеся от одиночества. Ханбину это «койщтеру» очень нравится – ему импонирует факт того, что в языке существует вот такое слово, несущее в себе глубинный смысл душевного родства, некую сокральность и интимность, и прекрасное в своей лаконичности. Красивее всего Ханбин, когда объясняет то, к чему питает неподдельный интерес. Увлечённость пробуждает в нём некое внутреннее волнение, и, сам того не зная, он с пылкой готовностью выкладывает то настоящее, что лежит у него на сердце. В его искренности и заключается его неповторимое очарование – практически никому он не открывает её и держит створки своей души широко закрытыми. Его внутренний мир, сокрытый от ненужных взглядов чужих глаз, запредельно удивителен и ярок. Стоит ему приоткрыть створки хоть немного – и кажется, Ханбин светится изнутри пуще звёзд в небе, коих в полотне ночи мерцают многие миллиарды. Но далёкому свету их требуется шестьсот сорок лет, чтобы достигнуть Земли, следовательно, недосягаемые светила, холодным блеском горделиво взирающие на нас сверху, умерли несколько веков тому назад. Ханбин же не холоден и вполне досягаем – и готов согревать своим светом. Чживону на подсознательном уровне хочется оберегать трогательную ранимость брата и бороться за его искренность, за эту уникальную способность быть тем самым дорогим человеком, которому можно показать подлинного себя. В нём с Ханбином рядом инстинкт защитника окреп рано, ещё в детстве, и силён до сих пор – даже, пожалуй, слишком. Такое случается иногда, если встречаешь своего омегу раньше времени, но не можешь почувствовать, что он и есть тот самый, тебе предназначенный, ибо инстинкты одного или же обоих пока дремлют – но Чживон о младшем братишке и мысли такой не допускает. Красивее всего Ханбин, когда глаза его блестят вот таким вот неподдельным интересом – большие, цвета тёмной шоколадной глазури, окаймлённые пушистыми ресницами, прямо как у лани. Красота у него изысканная и безупречная, в ней есть некая бета-девчоночья холёность – сливочная кожа, нежный овал лица и пухлые губы, но ровный нос в обрамлении крупных ноздрей выдаёт в нём явное мужское начало и упрямый характер. Ханбину очень идёт убирать длинную чёлку под кепку и открывать лоб – тогда красота его обезоруживает совсем, и он похож на хрупкий нежный ландыш. Светлый оттенок волос – кофе с молоком, он их выкрасил в его отсутствие – тоже ему идёт. Наверное, нет ничего, что бы ему не шло – даже жёлтая бейсболка «NYC» козырьком назад в несочетании с растянутой домашней белой футболкой и клетчатыми штанами от пижамного комплекта. Сложив ноги в шерстяных носках под столом по-турецки, Ханбин доказывает брату, как уникален японский язык – и в этот момент он красив в своей простоте и естественности. В Чживоновой голове проплывают аналогии: он зачем-то Ханбина сравнивает с японским языком. Ему думается, это имеет смысл. В Ханбине содержится целая азбука неоднозначных взглядов, алфавит невербальных жестов, сложная, но по-своему упорядоченная система эмоциональных конструкций, обширный запас заумной лексики, и грамматически он труден для понимания. Ханбин занимается изучением вот уже второй год. В начале язык никак ему не поддавался, но брат был усидчив и упорен – сложное, видимо, всё-таки открывается сложному. Чживон японского не знает совсем, и время от времени младший учит его разным словам и пытается объяснять что-то простенькое или же просто читает вслух – с ощутимым мелодичным корейским акцентом. У Ханбина пока что не получается добиться чистоты произношения, но его японский это совсем не портит – выговор, которому должно быть резким и напористым, выходит у него плавным и мягким, каким-то облагороженным. Брат задался целью поступать в Тодай и не отказался от неё до сих пор. Чживон всё ещё не совсем понимает, зачем ему идти в Токийский университет – но ведь сам он тоже наметил для себя вуз за границей. Хотя, кажется, младший своё решение обронил раньше него. Ханбина на самом деле влечёт культура этой страны, свободной от многих предрассудков и не прикрывающейся излишними нормами ханжеской морали. Несмотря на схожий с корейским иерархичный и патриархальный строй общества, – ибо Япония долго время развивалась изолированно, и культура её была самобытной, что не могло не влиять в эпоху японского колониализма – образование там одинаково важно для всех полов, и успехи всячески поощряются. Научной работой и преподаванием занимаются не только беты, а школьники не разделены кирпичными стенами отдельных зданий, как низкосортный и высококлассный племенной скот. Иногда Ханбин представляет себе, как это – ходить в самую обычную школу, где тебе не указывают на твою гендерную принадлежность и место в социуме греческой буквой «Ω» над входными дверями. Как ему кажется, у него хорошо получается представлять себе даже то, чего никогда не видел. Вот Чживон вобрал в себя характерные черты двух по сути своей разных менталитетов, от этого рамки мышления его значительно шире. Ханбин же начитан и эрудирован, и, кроме того, он рос и впитывал в себя, как свет солнца, влияние двоюродного старшего брата, заменившего ему родного, которого так хотелось иметь в детстве, – следовательно, его мышление как пластичная масса, и вылепить из неё можно практически что угодно. Не так давно писали, что в Японии ослабили уголовную ответственность за насильственный половой контакт с течным омегой. В национальных газетах катали об этом целые статьи в защиту телесной неприкосновенности, а потом угомонились – перетирать тему нравственной распущенности японцев им, наконец, надоело. То ли нация эта всё ещё пребывает в попытках сбросить с себя многовековой гнёт изолированного культурного развития, то ли вот этой телесной раскрепощённостью хочет заявить о мнимой свободе среди других азиатских стран – ведь ни для кого не секрет, что у них неплохо налажена порно-индустрия и нет категоричного запрета на гомосексуальные отношения: довольно много людей с гормональным сбоем или же просто с необычными предпочтениями состоят в отношениях с себе подобными. Кроме того, в этой стране целиком и полностью признаётся союз пар, соединённых родственной связью – ведь Вселенная, как и человек, ошибается, и порой сперва протягивает между двумя существами красную нить, нарекая их истинными, а после уже вспоминает, кого именно соединила, но поздно. Вселенной всё равно, какой ты национальности, в какой стране ты живёшь и какому законодательству подчиняешься – она знает лишь, что уже определила того, кто тебе предназначен, и на этом обязанности её закончены. Ханбин поразился, когда об этом узнал, и получил много пищи для размышлений, но ни разу не завёл эту тему в разговоре с братом – такое неудобно обсуждать с кем бы то ни было. Для него «койщтеру», возможно, несёт в себе отсыл именно к таким отношениям – не только неблагоразумным, но и неприемлемым в глазах общества, и понятным лишь двоим с полуслова. – И всё-таки аж три разных способа в языке признаться в любви – это много, – отзывается Чживон. Ему прагматичный английский гораздо понятнее и ближе. Если нравишься, значит, – «I like you», люблю – «I love you», и это Ханбиново «желание провести с тем, кого любишь, остаток жизни» замечательно можно выразить словом «forever»; хотя его «койщтеру», безусловно, более глубокое и личное. Существует ли она, эта вечная любовь, которая «forever»? Душевная близость и привязанность важнее, долговечнее и ценнее – в конечном итоге, когда обманчивые гормоны переиграют, как пузырьки в выдохнувшейся газировке, только это и остаётся со временем. Хотя, в общем, откуда Чживону обо всём этом знать? Ведь он ни единожды не признавался ни в симпатии, ни в любви – разве что в детстве говорил брату, что любит его и в обиду не даст, и тогда для этого достаточно было родного корейского. – Ты ничего не понимаешь, – фыркает Ханбин, и уголки по-детски пухлых губ его уползают вниз, образуя эдакий грустный смайлик. – А нет ли в японском такого слова… – Чживон напускает на себя задумчивый вид, вперяя взгляд в потолок и одновременно с тем почёсывая уже задремавшего на груди мопса, а Ханбин пока изо всех сил подготавливается запустить в голове шестерёнки мыслительных процессов, чтобы показать свою эрудированность и как можно скорее вычленить нужную единицу лексики из своего достаточно внушительного словарного запаса, – какое бы описало человека, который в мае ходит в шерстяных носках? Лицо Ханбина в течении нескольких секунд красноречиво говорит, что «ошибка 404, повторите запрос». Младший обидчиво хмыкает – стоило ли ожидать от Чживона хоть какой-то серьёзности? Брат хохочет и ловко ловит под столом его ногу, щекочет и норовит стянуть носок, и Ханбин не выдерживает, заходится смехом и пытается брыкаться – мол, нет, не отдам, с открытого балкона ветер по квартире гуляет, ноги мёрзнут! – А я знаю! Ты дурачок. Старичок. Хомячок! – выкрикивает Чживон, сделав паузу, под последним врифмованным словом, видимо, подразумевая Ханбинову привычку набивать рот едой во время трапезы, будто он запасливая белка или, не дай боже, обедает в последний раз в жизни; хотя это, в общем-то, никак не связано с шерстяными носками, помимо того, что у младшего много таких вот милых причуд. Чживону всё даётся одинаково легко: поднимать ему настроение, шутить смешно, хорошо учиться, делать успехи в английском. Это удаётся ему с размаху, как-то само собой – такой он человек. Шутки у него невинные, необидные, местами с налётом непроходимой глупости – как и он сам. Чживон может говорить, что ничего не знает, не учил и даже не читал – и пишет тесты на высокий балл. И дело не в том, что он обманывает, преувеличивает или преуменьшает, просто там, где Ханбину необходимо приложить усилия, чтобы усвоить информацию, старшего выручает фотографическая память и смекалка. Чживон не настолько эрудирован, но строй ума его гибче и проще, он не раскладывает знания свои по бесчисленным полкам в черепной коробке – оттого их проще выудить и вовремя воспользоваться. На Чживоне лежит скрытый от взора отпечаток американской свободы и жизнелюбия, поэтому будущее в Штатах у него светлое и, возможно, даже блестящее. Учителя и родители души в нём не чают – и школа несомненно станет гордиться таким выпускником. – Поможешь мне с английским? – просит Ханбин, ибо грозящие ему тестирования по языку, с которым дружит старший брат, никто не отменял, а наоборот – принудительно обязал, а настоящее совершенное время как было непонятным, так и осталось. Чживон с очаровательной трогательностью отнимает собаку от груди, чтоб уложить её на софу, и одёргивает майку с голубым леопардовым принтом – он в ней как абориген с джунглей, и сходство это дополняет высокий хвост на затылке. Он усаживается с Ханбином рядом, придвигается ближе и нависает над пособиями по языку, сразу как-то весь становится воплощением сосредоточенности, старается объяснить как можно доступнее, так, как понимает сам. Ханбин кивает, вникает более или менее – надо сказать, брат разъясняет во многом понятнее учителя, ибо изучение иностранных языков в школе это заведомо нечто абстрактное и совершаемое в основном ради оценки в журнале успеваемости. Задание по грамматике сдвигается с мёртвой точки, и Ханбин небрежно-корявым латинским почерком – то ли заниматься ему уже надоело, то ли выводить иероглифы нравится гораздо больше – пишет в тетрадке, пока Чживон бдит за написанным. Ханбин так близко, что можно как следует рассмотреть едва заметную родинку под левым веком, идеальную ровность профиля и крошечный пушок на лице. Он то поджимает губы нетерпеливо, то выпячивает их уточкой, и это одновременно забавно и мило. Чживон принуждает себя не внюхиваться, но чудесная сладость персиков щекочет пазухи его носа. Внутри Ханбина словно бы прорастало персиковое дерево, долгое время завязывало почки, и они неторопливо цвели и оформлялись в плоды – оттого сладостью от него отдавало неощутимо; лишь обнимая, можно было уловить намечающийся омежий аромат. Нюх у Чживона обострился в пору полового созревания – довольно раннего, ему не исполнилось ещё и пятнадцати; тогда он впервые в жизни на младшего брата взглянул как на омегу и поспешил стряхнуть с себя сладковатую нежность его почти не притягательного, но уже имеющегося запаха. По обыкновению родственники не имеют свойства чувствовать запахов друг друга. Внутри семьи не знают, как ты пахнешь – оттого Чживон себя без причины винил и ненавидел, невзначай, как можно небрежнее расспрашивал знакомых и спешил завернуть тему, получая в ответ одни и те же удивлённые взгляды и отрицательные ответы. Со временем он смирился с этой особенностью своей натуры – Ханбинов запах никак не развивался и не будоражил его нюх. Но с недавних пор что-то изменилось. Персики запахли ярче и слаще, и теперь обоняние улавливает Ханбина в радиусе нескольких метров. Чживон знает, что это значит, но убеждает себя, что нет – потому что нежная фруктовая сладость брата беспричинно волнует его нутро. Младший в его глазах ни в коем случае не должен быть омегой – чтобы уклад жизни мог оставаться прежним, привычным, устоявшимся. А ещё он, кажется, заучился – и Чживон пальцем тычет ему в рёбра. Ханбин отбрыкивается и смеётся, но, даже оказавшись подмятым под старшего, всё ещё сучит руками и ногами и не может остановить приступ хохота. Бейсболка слетает с головы, и без неё Ханбин по-домашнему растрёпан. Пока он визжит, потому что очень боится щекоток, старший таки стаскивает с левой ноги его тёплый носок. Вот Чживон щекоток никогда не боялся – не ревнивый, видимо. В любом случае, на сегодня с уроками точно покончено. Солнце садится за бесконечным рядом бетонных многоэтажек, и небо становится невыносимо красивым, пастельно-лиловым, а облака похожи на нежное ягодное суфле. Чживон зовёт в магазин за мороженкой, но покупает ещё и шоколадных батончиков – шоколад заряжает мозги. Они до темноты сидят на качелях на детской площадке перед домом, а после смотрят какой-то испанский ужастик про близнецов. Чживон в жутковатые моменты подпрыгивает на софе, Ханбин вскрикивает с испугу, Обан гавкает от неожиданности, Чживон гиенит – именно в такой последовательности. У Ханбина, наконец, сдают нервы: переодевшись в пижаму, он демонстративно растягивается на диване в обнимку с подушкой, недвусмысленно намекая, что хватит с него кино, он собирается спать. Старший гогочет, но уступает. В комнате свежо и тихо, лишь собака шумно сопит своим курносым носом. Чживон в двадцать пятый раз показывает фотографии с Америки в телефоне, а Ханбин в двадцать пятый раз смотрит с интересом и ревнует к родному хёну Чжиуну, к которому на будущий год старший переедет насовсем, когда поступит. Мысль эта предательски ворочается на задворках сознания, заставляя думать о том времени, которое даже ещё не наступило. К реальности его возвращает задремавший, посапывающий Чживон на другой половине дивана – он скидывает с себя тонкое одеяло и почёсывает ягодицу в длинных, как шорты, семейниках чуть ли не до колена. Ханбин прислушивается к его запаху: Чживон пахнет цитрусами, причём не какими-то по отдельности, – апельсинами, мандаринами, лимонами, лаймами, свити и что там ещё бывает – а всеми сразу. Раз в несколько месяцев запах этот становится густым и терпким, и к нему прибавляется горечь чёрного шоколада с миндалем – во всяком случае, Ханбинов нюх дифференцирует именно шоколад и миндаль. Когда Ханбин в самый первый раз уловил его, ещё не понял, что именно так терпко пахнет, повернулся и спросил Чживона – мол, ты ел шоколад? Ханбин начитанный и умный – он знает, что не должен чувствовать брата. Он уверен, что всё дело в нём самом; с ним самим что-то не так; в нём случился какой-то внутренний сбой. Ханбин молчит об этом уже довольно давно, но обоняние играет с ним злые шутки – и он благодаря запахам узнаёт всё о личной жизни Чживона. Цитрусовые пахнут очень притягательно – но это, похоже, последняя для них обоих весна, а впереди такое же последнее совместное лето. ____________ * «Daisuki» – 大好き, «aishiteru» – 愛してる, «koishiteru» – 恋してる