my own blood.

саунд: Petit Biscuit – YOU ______________________

«Самое страшное – впустить в себя другого человека, позволить ему увидеть самые тёмные закоулки твоей души, всё то, что заставляет тебя плакать и делает счастливым. Это – страшнее всего, ибо человек этот может покинуть тебя со всеми твоими секретами и никогда больше не вернуться обратно».

– Сердца в тебе нет! Разве можно так пугать? По большому настенному телевизору в общем зале сауны идёт блокбастер, который крутили в кинотеатрах на прошлой неделе. Чживон больше любит зарубежное кино, но новый триллер с элементами экшена, похоже, затянул его с головой. Вокруг на ковриках сидят семьи из двух-трёх человек, парочки, компании друзей – обычно в выходные здесь больше народу, но многие в это время года едут в отпуск либо к морю. Ханбину кажется, что здесь всё-таки очень людно, зато Чживон вполне себе в своей стихии – в этом экстравертном мире ему везде комфортно. Он не видит ничего, кроме происходящего на экране, не замечает, как младший хмурит красивые дуги своих бровей и бросает многозначительные взгляды украдкой, словно посылает, воображая себя дельфином, мысленные звуковые сигналы, которые Чживон блокирует на корню. Наконец Ханбин, бесповоротно потерявшийся в своей детской обиде на брата, берёт варёное яйцо и бьёт им о Чживонов лоб – потому что твердолобый. Старший вскрикивает от этой внезапной неожиданной боли, – и некоторые оглядываются на нарушителя тишины – трёт ушибленное место и морщит при этом нос, очень забавно, нужно сказать. Он в такой же, как на Ханбине, белой футболке и шортах, а волосы спрятаны под полотенце, скрученное уголками на ушах, чтобы защищать их от горячего пара – они оба похожи на пару Микки Маусов, как, впрочем, и все остальные, кто пришёл попариться и провести время. Ханбин не садист, но по-своему он отомстил Чживону. Он невозмутимо чистит яйцо от скорлупы и суёт его в рот целиком, а потом закатывается в хохоте, что аж лицо краснеет – так обычно и ведёт себя ребёнок, напакостивший в ответ. Младший смеётся с набитым ртом, удовлетворённый чуть более чем, что так натурально внёс элемент внезапности, заодно и переключил на себя внимание брата. Июнь выдался дождливым и скучным, хотя обещал быть жарким и безмятежным. Бесцветный туман сползал на город с самого утра, и верхушки высоток тонули в невесомом свинце бесформенных туч. Тестирования закончились в начале месяца, и последние школьные каникулы, которых Ханбин ожидал с нетерпением, стали серыми и безрадостными. Чживона по какой-то неизвестной причине вечно не было дома, и на звонки он отвечал редко, говорил, что занят – участливым и тёплым голосом, будто на самом деле не так уж сильно хотел находиться там, где находился; лучше бы уж отмахнулся что ли или совсем не отвечал. Он появлялся на пороге сам через неделю-полторы – Ханбин узнавал, что он пришёл, даже не выходя из своей комнаты. Старший громко приветствовал его родителей и оживлённо отвечал на все расспросы, а Обан, привыкший к Чживоновым рукам, звонко лаял, выпрашивая дружескую ласку. Брат нянчился с собакой, а потом шёл к Ханбину – приоткрывал дверь и заглядывал к младшему, почти прокисшему в четырёх стенах. Чживон широко улыбался своей невозможной улыбкой, и комната сразу заполнялась его присутствием – потому что он из той самой категории людей, способных заполнить собой любое пространство до отказа. Ханбину хотелось улыбаться в ответ, но долго сдерживаемая обида – эгоистичная, ковырявшая нутро невысказанными словами и потому душевной безопасности ради припрятанная в глубоком тайнике – стояла незримой железобетонной стеной между ним и старшим. Эмоции никак не желали выбираться наружу, чтоб подсветить улыбку, и она выходила какой-то наполовину либо не получалась вовсе. Ханбин не мог просто улыбнуться, не преодолев перед этим все круги своего личного ада. Потому что от Чживона душисто пахло прохладой летнего дождя, и вьющие от природы волосы от влажности вились просто непримиримо, не поддаваясь никакой укладке, а капли дождя на его коже, как невидимая копирка, выявляли прилипшие к ней запахи чужих омег – они причудливо сплетались между собой и образовывали диковинную смесь, расплывались по комнате и раздражали обоняние. Ханбин дышал через рот, не без причины ощущая себя самым несчастным – он не имел ни малейшего желания всего этого знать, но органы чувств проделывали с ним злую шутку. Нюх его в последнее время почему-то стал острее, но он себе объяснял это тем, что с дождя все запахи этого мира становятся насыщеннее. Спустя короткий промежуток времени нос обычно адаптировался, но Ханбин, угощаясь вкусным дорогим кофе с густыми сливками и карамелью, любезно принесённым Чживоном, не переставал гадать и мучиться, кого из этих незнакомых ему омег метил брат. Вопрос меток Ханбин считал самым серьёзным, наивно веря, что дарить её следует только тому, кого любишь. Ну, или хотя бы влюблён – влюблённость оправдает ненатуральную метку, поставленную не тому человеку, придаст искренности отношениям, скреплённым зовом похоти. Плоть сама по себе – наказание, и без вмешательства искренних чувств слияние двух тел – просто проникновение одного в другое в попытке удовлетворения примитивных животных инстинктов. Однако все эти ненастоящие метки омерзительно прилипают к твоей коже на несколько недель вместе с запахом любовника-альфы, и многие выставляют это напоказ, на деле терзаемые одиночеством, разыскивая и не находя свою истинную пару. В раннем подростковом возрасте Ханбин часто думал: родись он альфой, ни за что не стал бы метить чужого омегу. Он всей душою надеется, что старший брат до такого не опускался, отказываясь признаваться, что нутро скручивает не от уколов уязвлённого собственничества, а от калорийной сладости кофе. Тоскливый июнь сменился солнечным и знойным июлем, и у Чживона произошёл перекос в обратную сторону. Он являлся к младшему по утрам, долго и терпеливо ждал, пока тот раскачается, привыкший самозабвенно дрыхнуть до полудня. Ханбину в такую невыносимую жару страшно было с балкона высунуться, не говоря уже о том, чтоб выползти из дома под беспощадно палящее солнце, под которым потеешь в любой одежде. Он лениво переваливался по квартире, – нечёсанный, в растянутой майке и пижамных шортах – но видя эту братскую настойчивость и молчаливое ожидание, всё же собирался с силами и позволял вывести себя на улицу. Они могли бродить пешком целый день, – большой город никогда не перестанет тебя удивлять – а вечером сидели на лавочке в каком-нибудь сквере, разговаривая обо всём и ни о чём. Чживон всегда говорил больше, потому что он заряжается от общения, и Ханбин мог слушать его часами, коротко вворачивая своё мнение и поддакивая – именно так выглядела их братская идиллия, когда её ничто не нарушало. Старшему вдруг взбрело в голову брать с собой Ханбина на сходки рэперов, где парни собирались, чтобы зачитывать свои тексты, или устраивали фристайл-батлы. По мнению Чживона, навыков у них обоих было маловато, чтоб выступать перед большой аудиторией, – да и в силу возраста в андеграундные клубы они не вхожи – зато достаточно написано текстов, чтобы возникло желание самовыразиться и получить оценку от других. Всё это было круто, но Ханбин быстро себя растратил – старшему и целого мира будет мало, но самому ему хватит одного Чживона. Это Чживону захотелось сходить в сауну – ему вспомнилось, как детьми и подростками они чуть ли не каждый день сюда приходили, это был своеобразный семейный ритуал. Сауна неподалёку от дома небольшая и бюджетная, и в ней нет ничего лишнего навроде салона красоты или ресторана, поэтому сходить сюда можно довольно экономно. Здесь есть общий зал с настенным телевизором, где крутят новинки кино и передачи, купальни, вход в которые соблюдается строго по гендерной принадлежности, – только если посетители не связаны близкими родственными узами, – и парные, где нужно как следует попотеть, чтоб из организма вышли вредные токсины. Парные представляют собой полусферы с растопленной печкой внутри каждой из них, воздух там горячий, разогретый до необходимой температуры, – сидишь и дышишь им с полотенцем на лице, и мысли путаются от жара, и сердце стучит в висках. «Сердца в тебе нет», – всплывает у Ханбина в голове; ему жарко и дышится тяжело, у раскалённой печки вялый поток мыслей его изгибается под странным углом. Аgenesia cordis – врождённое отсутствие сердца, редчайшее явление, наблюдаемое у близнецов, один случай на тридцать пять тысяч беременностей. Этиология до сих пор остаётся неясной, однако существует теория, что по причине сосудистых нарушений более слабый из близнецов снабжается уже отработанной кровью от более сильного через пупочную артерию. Кровь сперва попадает в нижнюю половину тела, отчего она развивается лучше. Изображение, напечатанное в книге, представляло собой маленькое тело с пуповиной и тонкими недоразвитыми отростками вместо ножек. Новорождённый младенец без головы и рук, крохотный розовый кусочек плоти – совершенно очевидно, что это был человек. Но только половина человека. Сверху он был ровный и мягко закруглённый в том месте, где полагалось быть шее и голове. Тhe accardiac monster – бессердечный монстр, уродец, в тельце которого качает кровь здоровый, полноценный плод – близнец-насос. Чживон почти во всём сильнее: он коммуникабельнее, стабильнее в плане длительных контактов с людьми, увереннее, самостоятельнее. Ханбин начитаннее и самодостаточнее – ему не надо целого мира; зато он долго рефлексирует и перезагружается, потому что всё пропускает через себя. Ему надо кого-то отражать, получать чьи-то эмоции, и Чживон с высоким уровнем заряда встроенной в него батареи прекрасно его подпитывает. Старший не страдает болезненной зависимостью от общественного мнения, но желает больше внимания. Окружённый людьми, он сияет ярче и вместе с тем заряжается, а младший впускает в себя его непомерную жизнерадостность. Ханбин, как тот близнец без сердца, качает из него энергию, бьющую ключом, – и тогда всё вокруг становится красочнее, будто бы кто-то увеличил резкость изображения. Чживоновы эмоции звучат в нём самыми мелодичными и чёткими битами – Ханбин при желании мог бы выпустить из них целый микстейп, но это для него слишком личное. Как хорошо, что они не та самая пара близнецов, одна на тридцать пять тысяч новорождённых – в конце концов слабый плод постепенно забирает всё больше у сильного, и заканчивается это фатально. Ханбин возвращает всё полученное в двойном размере, оттого Чживону отрадно иметь человека, с которым можно поделиться всем, в том числе дурацкими мыслями – ведь глупо на самом деле хранить их в одной голове. Они выходят на улицу, когда уже совсем стемнело. В воздухе душно, и по консистенции он как жидкий асфальт, такой же горячий, как и тот, что под ногами – твёрдый, за день впитавший в себя жар накалённого июльского солнца и теперь возвращающий его обратно. В этом городе слишком много машин и бетонных многоэтажных застроек, поэтому приятная коже прохлада летней ночи пробирается сюда всего за несколько часов до наступления утра. Ханбин с Чживоном разморённые, расслабленные после парной и отмокания в тёплой воде в купальне. Но Ханбин разморён сильнее, зато доволен. Чживон, в сетчатой майке и висящих на его пятой точке на одном только добром слове свободных шортах, которые не скрывают резинку семейников высокой посадки, – да и сам Чживон не особо скрывает, что носит семейники с высокой посадкой – размашисто жестикулирует в привычной ему манере, шутит и сам смеётся, и звонкий смех Ханбина вторит его хриплому; у них вообще завидное соответствие голосов – высокий и низкий, не контрастирующие, а сочетающиеся между собой. Волосы у обоих влажные, но в этой духоте высыхают быстро, становятся уж очень объёмными и пушистыми и торчат во все стороны в отсутствие укладки, отчего братья похожи на двух молодых львов. Дома у Чживона никого нет, кроме белоснежной персидской кошки, которую зовут Маффи – одна из бессмысленных, по мнению Ханбина, американских кличек. Чживон говорил, что кошку так назвали случайно, но мере того, как она подрастала, имя шло ей всё больше – на сленге Маффи вроде как означает «модная с головы до ног девушка», а Чживонова домашняя питомица как раз-таки ухожена и выхолена от кисточек ушей до кончика хвоста. Шерсть у Маффи длинная и шелковистая, с мягким подшёрстком, коготки подстрижены, а на шейке поблёскивает ошейник. Плюс ко всему, кошка держится именно как та самая модница, одетая в сплошь брендовые шмотки, на лице которой играет пренебрежение к менее модным. Например, вот к Ханбину в безразмерной майке с цифрой 96 на груди и серых спортивках с задранной до середины голени левой штаниной. Смотрится сочетание это мило и по-домашнему, но, очевидно, слегка безвкусно, по мнению кошки, ибо она с порога окидывает Ханбина высокомерным взглядом и демонстративно уходит в комнаты. Впрочем, излияний привязанности от неё и раньше ждать не приходилось. В комнате у Чживона висит огромная панорама светящегося миллионами огней ночного Нью-Йорка, и при желании можно включить пущенную по ней гирлянду фонариков. Чживон спрашивает младшего, что тот будет кушать, но Ханбин ничего не хочет – ему просто нравится находиться в этой комнате. Тогда Чживон говорит, мол, угощу на своё усмотрение, и просит подождать. И то ли Ханбин за всё это время успел позабыть об особенностях характера капризной Маффи, то ли нежности ему не хватало, но он осмеливается взять на руки лежащую на братовой кровати кошку – она же такая вся воздушная, как облачко, так и хочется её помять – и укладывает её на спинку. Курносая красавица, которая даже с Чживоном в довольно холодных отношениях, – во многом потому, что он больше любит собак – реагирует мгновенно, выпуская когти и награждая пощёчиной. Ханбин от неожиданности вскрикивает, роняет вредное животное на пол, и по щеке его расползается багровая царапина. Чживон появляется в дверях обеспокоенный и не понимающий, что же за такой короткий промежуток времени успело произойти, подходит к младшему и, расплывшись в сочувственной улыбке, треплет его по шапке волос – эта реакция для него с самого детства сродни рефлексу, потому что Ханбин постоянно спотыкался на ровном месте, ушибался, резался, на него вечно что-то падало или ушибало дверью. Беспричинная братская нежность в такие моменты вырывалась наружу и двигала Чживоном, и он, как старший и более сильный, спешил пожалеть, пускай выходило это у него немного смазанно, зато искренне. Вот и теперь он усаживает брата на кровать, притаскивает аптечку и обрабатывает рану, дует на неё, чтоб не щипало, и кончики его длинной пушистой чёлки щекочут щёку, отчего Ханбин то и дело хихикает. Он счастлив, потому что после сауны от старшего не пахнет ничем, кроме терпких цитрусов. Чживон приклеивает полоску пластыря и заключает: раз мелкий хохочет – жить будет. Чживон предлагает продезинфицировать пивом и притаскивает несколько банок из холодильника. Его родители всегда затариваются помногу – после бесконечно длинного рабочего дня ничто не освежает и не расслабляет лучше баночки слабоалкогольного пива. Собственно, сына своего они воспитывают по традиции: любой уважающий себя альфа должен уметь пить и не пьянеть, поэтому навык этот нужно развивать в себе постепенно, но методично. И не то чтобы Чживону разрешается часто и помногу, но вообще-то слово «нельзя» было им успешно забыто ещё в начале пути полового созревания – то есть гораздо раньше, чем думают родители. Старший играет роль бэд гая – младший зеркалит и соглашается, заговорщически улыбаясь. Панорама ночного Нью-Йорка, где Ханбин никогда не был, в темноте комнаты приглушённо подсвещается фонариками. Чживону с Ханбином рядом находиться нравится больше, чем там, где он пропадал в прошедший месяц. Прямо сейчас, когда алкоголь затягивает мозги ватной поволокой, он не понимает даже, что именно заставляло его стремиться в чужие объятия. Теоретически такого состояния, как полугон, не бывает – но и гона в полной мере тоже не было. Чживону кажется, что это была некая ответная реакция его организма на конкретный запах. Он не желал страстно и похотливо спариваться со смазливыми омегами с утра и до самой ночи, – или наоборот, с ночи до утра – а отчаянно искал запах, который бы притягивал и привораживал всё его существо. Однако тот самый симилярный – от слова «similar» – запах не был им найден. Симилярный манящей сладости персиков. Чживон тем не менее над этой внезапно открывшейся ему истиной особо не рефлексировал, а просто решил вернуться на своё место. Вот теперь, ровно к середине лета, персики почти дозрели, и когда тягучий аромат их достигнет пика и раскроется, тот, кому он предназначен, совершенно потеряет от него голову. Он чудесен – этот аромат: чистого, непорочного, нетронутого омеги. Так прелестно и сладко не может пахнуть некто осквернённый телом и помыслами. В этом чарующем запахе – весь Ханбин. – А знаешь, кое-кто из моих товарищей просил меня познакомить их с тобой, – Чживон говорит серьёзно, при этом хитровато отводит взгляд и делает глоток пива, а потом косится на младшего – любопытно, будет ли его реакция слишком предсказуемой. Подшучивать над Ханбином до неприличного смешно – он как большой ребёнок, наивный и доверчивый, и вечно всё принимает за чистую монету. В большинстве случаев очень трудно бывает продержаться дольше нескольких минут и не разразиться смехом при виде озадаченного выражения на Ханбиновом хорошеньком личике. – Зачем это? – младший настораживается. Он явно настроен скептически и глядит подозрительно, как человек, которому предлагают десять миллионов вон, чтобы потом забрать у него почку. И хотя вполне неплохо можно жить и с одной, Ханбин абсолютно точно уверен, что ему необходимы обе, поэтому вопрошает с некой оскорблённостью в голосе, и рука с банкой пива застывает на полпути ко рту. – Но я им отказал. Ты же, наверное, и целоваться не умеешь? Или умеешь? Я что-то не помню… М-м? Никто не осмелился бы к Ким Чживону подкатывать с настолько несуразной просьбой – свести с драгоценным младшим братом. Ханбин для него как слиток золота – такой же чертовски ценный. Невинный омега на пороге полового созревания – лакомый кусок мяса для испробовавших это изысканное блюдо альфачей-гурманов, но его двоюродный брат, старше всего на один год и по комплекции пока ещё не намного крупнее, – хотя он уже набирает мышечную массу в тренажёрном зале – рядом с ним источает незримую опасность, словно глотку готов перегрызть; это многих сбивало с толку, а те, кто не знал об их родственной связи, принимали за пару истинных и шли своим путём. Но кто запретит Чживону подшутить на эту тему? Он наклоняется ближе, – совсем близко – и лицо его вдруг в каких-то двадцати сантиметрах. Ханбин теряется, пытается понять, где именно закончилась та самая неразличимая грань между глупой шуткой и правдой, присущая противоречивой натуре старшего, и закончилась ли вообще – а если да, когда он успел это упустить. Он покусывает нижнюю губу и почти физически ощущает повиснувшие между ними эти три слова – «я не помню». Нет, он не ослышался, и да, он помнит. Чживон, как и другие альфы, очень рано начал смотреть на мир сквозь призму физиологии. В один прекрасный день он осознал, что «альфа + омега = нечто интересное», в отличие от Ханбина, своим неискушённым детским умом представляющего себе межполовые отношения, как женитьбу в далёком будущем, когда станешь взрослым – ну, в общем, всё как у родителей. Чживона же волновало, зачем людей делят по половому признаку и в чём заключается это различие. Однажды он увидел, как поцеловались мальчишки в песочнице, – целомудренное прикосновение губ юных альфы-омеги – и подсознание подсказало ему, что так оно и должно быть, и, наверное, это очень приятно. От увиденного сделалось неловко, но и жутко любопытно. Он начал подмечать, что пары на улицах держатся за руки, украдкой поглаживают друг друга, смотрят каким-то особенным взглядом, и по непонятной причине стал чувствительнее к чужим прикосновениям. Это с посторонними Ханбин необщителен и закрыт, а с братом он всегда был открыт и ласков. Младший своим скиншипом и нежностью неосознанно давил на какие-то скрытые механизмы, и желание попробовать безотчётно крепло в Чживоне. Ханбину было девять, и он был единственным омегой в зоне близкого доступа. Он улыбался до ямочек, смеялся звонко и во всём доверял старшему брату. Когда Чживон чмокнул его в губы, он даже не удивился, лишь взмахнул пушистыми ресницами и поглядел пристально – потому что не знал, что альфы тоже могут краснеть. Потом Ханбин вырос, стал начитанным и понял, каким был глупеньким, а Чживон приобрёл замечательную привычку отшучиваться от самых серьёзных вещей – и невинный поцелуй остался в прошлом детской шалостью. Должно быть, вот так старший и клеит омежек – в раскосых лисьих глазах его задорно пляшут шальные черти. Сквозь чёрные дыры расширенных от тусклого света Чживоновых зрачков смотрит первородный грех, приметивший добычу хищник, неприрученное к рукам животное, и омежья натура, априори жаждущая доминирования, на уровне первобытных инстинктов чует, как силён этот альфа, и пылает желанием поскорее подчиниться ему. У Ханбина взгляд мутнеет, и сам он застывает во времени, как зачарованный – много веков назад природа повелела трепетной омеге зависеть от волевого альфы, покориться его мощи и превосходству и отдаться безраздельно в его власть. В густой бездне зрачков напротив чернеет заложенный предками инстинкт завоевать – и внутри у Ханбина трепещет. Как музыкальный инструмент, он готов отозваться – достаточно лишь коснуться его струн. Губы у него как спелые вишни – алые, но мазнуть по ним своими, влажными от алкоголя, так же запросто, как в ушедшем детстве, не получится, потому что на то есть множество рациональных и резонных «нет». Самая мысль об этом звенит набатом на подкорке мозга и отскакивает от стенок черепной коробки категоричным «нельзя», ибо называться это будет уже не шалостью и не баловством. Ханбин первым Чживона бьёт кулаком в грудь, отпихивает от себя пятками и шлёт куда подальше со своими поцелуями и знакомствами, а старший в ответ зубоскалит – очень умный выход из двусмысленного положения. Ханбин грузится ещё пару дней, подыскивая разумную причину, которая бы объяснила необъяснимые испытанные им чувства, и на это время для Чживона отключает функцию скиншипа с «по умолчанию» на «временно недоступна». Пока родители на третий день не получают международный звонок, и Ханбин не возникает на пороге Чживоновой квартиры, переминаясь с ноги на ногу и заглядывая в глаза. – Хочешь на весь август поехать со мной к дедушке в Японию? У него, в общем, со здоровьем стало не очень, и он просил помочь. Тебя тоже звал. Поедешь?..