my own blood.

саунд: The Flashbulb – The First Rain And You _______________________________________

«У жизни есть много способов испытать волю человека: или с нами вообще ничего не случается, или всё случается сразу». П. Коэльо

– Поедешь?.. Ханбин смотрит растерянно-вопросительно – он не уверен, что Чживон хотел бы. У него столько друзей, что совместное путешествие с любым из них может быть гораздо увлекательнее поездки в деревенскую глушь в Японии к постаревшему за все эти годы деду. Ханбину вообще нечего предложить интересного, кроме своей компании. Чживон молчит – рассматривает милое личико младшего брата. Ровные дуги бровей вскинуты, так и застыли в вопросе, и Ханбин, похожий на трепетного оленёнка, глядит из-под чёлки умоляюще, хотя тщательно это скрывает – ему, наверное, до сих пор неведомо, что старший может его взгляды читать лучше раскрытых книг. Чживону забавно, что младшенький такой скрытный, но при этом у него всё на лбу написано. Да, Ханбину очень хочется, чтобы брат поехал, но он не станет спрашивать ещё раз, потому что будет чувствовать себя глупо; да, Ханбину очень хочется спасти это лето, но отчего-то он боится показать свой энтузиазм, потому что не любит оголять свои настоящие чувства. Он порой думает о том, что даже кто-то хорошо знакомый однажды может стать чужим – такое в жизни ведь случается. Они оба больше не дети, а у взрослых всегда всё сложно, когда дело касается дальних поездок; но, по сути, расстояние – это та самая штука, которая одинаково отдаляет и делает людей чужими или же сближает и скрепляет их вместе. Все эти мысли тенью пробегают у Ханбина по лицу, а Чживон вовремя протягивает брату руку – хватает за лямку джинсового комбинезона и тянет в квартиру, в прохладу комнат, под кондиционер, пока тот вконцы не напридумывал себе лишнего в невыносимой духоте июля. В тот год Ханбин гостил у дедушки вместе с Чживоном, и это было их первое лето, которое они провели вдалеке от дома – в другой стране, в сельской уединённости на острове Хонсю. Акита – одна из шести префектур региона Тохоку – дословно называется «Осенние поля». Трудно сказать, почему она получила такое название. Может быть, потому, что осенью леса, покрывающие большую часть территории префектуры, меняют привычный цвет и начинают изысканно пламенеть всеми оттенками охры и багрянца; или же потому, что рисовые поля Акиты – одни из крупнейших и плодороднейших в стране. Удалённая от основных промышленных центров и сравнительно слабая в плане развитости инфраструктуры, она когда-то проиграла другим префектурам в индустриальной гонке. Но времена меняются, и городские жители, пресытившись плодами скороспелой урбанизации, стали находить, что Акита по-милому провинциальна и по-старомодному привлекательна, а главное – экологически чиста со своими зеркальными озёрами, незамутнёнными речушками, природными парками, занесёнными в туристические справочники заповедниками и рощами вековых деревьев. Здесь – настоящий райский уголок тишины, где можно сбросить с себя бремя нескончаемой суеты, навязываемой мегаполисом, успокоить глаз пейзажами и залечить душу размеренностью. Жизнь в сельскохозяйственных окраинах Акиты плавно перетекает из сезона в сезон – пожалуй, даже слишком плавно, оттого начинает казаться, что время замедляет для человека свой ход; для местных же – как для дедушки – будни наполнены каждодневным физическим трудом, ибо земля щедро кормит лишь тех, кто привык, проливая пот и не жалея сил, работать на ней своими руками. Для мальчишек из большого города в маленькой деревне обнаружилось много познавательного. Там не было ни телевизора, ни компьютерных игр – и тем не менее каникулы они проводили очень плодотворно: помогали дедушке в поле и по хозяйству, ходили с ним на рыбалку или к озеру через кедровый лес – искупаться в синей зеркальной глади. Ханбин понабрал с собой тогда много книжек, но с Чживоном рядом читать не представлялось возможным. В старшем энергия кипела и плескалась через край, ему нравилось постоянно пребывать в движении, альфийская натура звала его познавать окружающий мир, здесь, на окраине префектуры, обрамлённой горами и глядящей в Японское море, такой отличной от родных каменных джунглей небоскрёбов. Чживон вечно придумывал разные игры и просто утаскивал брата за руку. Уже тогда спокойного и немногословного Ханбина он заражал своей бурлящей жизнерадостностью, и младший хохотал громко и заразительно и тянулся за ним во всём. Они построили убежище в рощице неподалёку от дома и стали сидеть там по вечерам, до тех пор, пока с гор не сползали сизые сумерки, и дедушка не звал пить чай и есть что-нибудь вкусненькое. Ханбину тогда шёл десятый год, и в один из таких вечеров Чживон не совсем – или совсем не – по-братски мазнул ему по губам своими. Дедушка покормил уток и позвал мальчишек. Уже темнело, а они снова пропадали в этом своём шалаше. Дом, со всех сторон окружённый высокими деревьями, соприкасался с лесом. Понятное дело, что все дети строят себе шалаши и домики, но во фруктовую рощу под сгущающимся покровом вечера мог пожаловать незваный визитёр навроде медведя – полакомиться сливами, например. Дедушка напёк домашнего хлеба и сделал внукам бутерброды с домашним вареньем, и очень вкусно было уплетать их, сидя на крыльце, и дышать свежим влажным воздухом. – Утята всегда думают, что утка, которую они первой увидели, и есть мама, и считают так до самой смерти. А знаете, почему? – Ханбин с Чживоном уставились на деда в недоумении. – У всех животных, – продолжил он, – наступает переломный момент, когда их развивающийся мозг становится полностью развитым. Всё, что они видели, слышали, знали и чувствовали до этого момента, будет не так-то легко изменить. Для уток этот период составляет всего несколько часов. За эти несколько часов их мозг развивается полностью. – А как оно у человека? – спрашивает Ханбин, которому с детства необходимо было докопаться до сути. – Сколько лет нужно ему? – Десять-двенадцать, примерно ваш возраст, – отвечает дедушка. – Вот решающее время для человека, и я называю его временем становления души. Дед всегда мог поведать кучу занимательных фактов, потому что читал всякие журналы и книги и прожил долгую жизнь. Для своих детей, а после и для внуков он стал хорошим воспитателем. Всякое его слово было веским и высказывалось неспроста – раз уж он о чём-то говорил, значит, хотел, чтобы ты задумался. – Дедуль, – Чживон мнётся, но всё-таки задаёт свой вопрос, – а если один человек другого целует, что это значит? Дедушка смеётся низким квохчущим смехом, и раскосые глаза его с задорными морщинками становятся узкими щёлками – и в этот момент Чживон очень на него похож. Старшему внуку в конце года исполнится уже одиннадцать, и в этом возрасте юному альфе совершенно нормально задавать такие вопросы. Должно быть, мальчик просто стесняется спрашивать о подобном родителей. – Ты же целуешь своих родных? Это значит, любишь их как свою семью. Влюбляться-то тебе пока рановато, а? – говорит старик и треплет внука по волосам, а Чживон улыбается широко, но смущённо. Смущение это замечает только Ханбин, которому разговор про утят, становление души и родственную любовь прочно въедается в подкорку мозга. Информация эта остаётся там, на полке его сознания, и уже никуда не девается – он размышляет обо всём этом, пока жуёт бутерброд, а потом перед сном, а потом иногда на протяжении нескольких лет. Бывает, что близость становится чрезмерной и соединяет двоих слишком прочно – и чувство это в какой-то момент начинает затруднять и размывать индивидуализацию себя по отношению к другому. В мире зверей, где поведенческий кодекс животного основывается на запечатлении в памяти всего того, что оно узнаёт, – но, по сути, зиждется на его эмоциях – такое случается довольно часто. Однако человек всему происходящему уже дал словесное определение, и у людских отношений в зависимости от пола, возраста и степени родства существует чёткое название; это значит, если ты не остаёшься в рамках, установленных обществом – ты оказываешься за ними. По сути, что такое инцест – проникновение или одна мысль, простой взгляд? В интернете на закрытых форумах, куда вступить можно только после проверки подлинности твоей личности, есть много постов об истинных парах, связанных родством. Корейское правительство эти союзы окончательно запретило с приходом нынешнего президента несколько лет назад. Вместе с законами, которые давно следовало урегулировать, вышел ряд новых, и среди них появилась официальная мера наказания, карающая отношения между кровными родственниками вне зависимости от степени родства. На форумах писали, что людей таких гораздо больше гнобили, чем наказывали, и комментарии на это были самые разные. Об этих случаях не писали в прессе и не обсуждали по телевидению, но такие события тем не менее имели место. Государство решило, что подобные отношения разъедают нравственную почву общественности, и её необходимо было вновь возделать и откультивировать. «Духовная близость», «судьба», «предназначение Вселенной» и другие аналогичные слова становились непозволительной роскошью и не засчитывались за оправдание перед лицом нового закона. Момент становления души давно миновал, и Ханбин решил, что отвратительная культивация нации его не затронет, если никто не узнает, что самое близкое к первому поцелую у него было с двоюродным братом. В конце концов, Чживон любит младшенького как свою семью, и если не поддаваться манящему зову обоняния и никогда не заговаривать о горьковатой терпкости цитрусов, всё останется на своих местах. Они садятся в самолёт в конце июля, и облака в иллюминаторе похожи на воздушное суфле. В токийском международном аэропорту Ханэда по указателям на японском Ханбин ориентируется быстрее, чем Чживон успевает прочесть под ними надписи на английском, и младший чрезвычайно доволен и горд собой, когда тот спешит следом, пытаясь не отставать. По высокоскоростной линии железных дорог из Токио в Акиту, столицу одноимённой префектуры, следует синкансэн – электропоезд-пуля. Носовая часть его вытянута на пятнадцать метров – это создаёт необходимую аэродинамику – и действительно очень напоминает пулю. Состав серебристо-красный и похож на космический корабль, и Ханбин с Чживоном не могут сдержать возгласов восторга при виде этого кажущегося инопланетным чуда, которое «полетит» со скоростью более двухсот пятидесяти километров в час. Какую-то часть пути Ханбин не в состоянии отлипнуть от окна, он впитывает в себя глазами проносящиеся пейзажи и то и дело теребит старшего – посмотри туда, посмотри сюда, но в одном из многочисленных туннелей на линии магистрали сон его таки побеждает. С Ханбином всегда так: он вбирает в себя лишь определённое количество новой информации, а потом его одолевает усталость; а может, это сиденья слишком мягкие и удобные. Когда поезд ныряет в подводный туннель, проходящий под проливом, Ханбин уже дремлет у Чживона на плече и забавно причмокивает розовыми губами во сне, и из правого уголка их тянется влажная нитка слюны. На автостанции в Аките, откуда отходят бело-зелёные автобусы пригородного направления, указатели на английском, которые наивно выискивает Чживон, исчезают совсем, и ему приходится инстинктивно, как слепому котёнку, положиться на младшего – и это, в общем, его немного беспокоит. Ханбин немножко топографический кретин, но он заверил, что изучил, записал и запомнил весь предстоящий маршрут. И вот они трясутся в автобусе, который должен доставить их в богом забытую деревенскую глухомань. По обеим сторонам шоссе за окнами проплывают рисовые поля, горные хребты, покрытые густыми лесами, и снова поля. По мере отдаления от города в воздухе всё насыщеннее ощущается влага. Чживон придерживает свой жёлтый чемодан и вспоминает нью-йоркские небоскрёбы. Весь месяц конечно же придётся существовать без мобильной связи – про интернет и заикаться не стоит. Чживон каждой порой своей кожи принадлежит мегаполису и всей душою любит Запад, но вспомнить детство и помочь постаревшему дедушке он совсем не против. А у Ханбина вообще вон как глаза блестят. Из поезда он вылез заспанный, но раскачался, а после на удивление оживился – всё оттого, что он обожает всякого рода уединение. В большом городе среди огромного скопления людей он будто вечно потерян. И как он только собирается учиться в Тодае и жить в густонаселённом Токио? Комори – небольшая деревушка, затерянная где-то под Акитой – в переводе означает «Маленький лес». Она расположена на самом дне межгорной долины, так что сюда стекает вся влага с гор. В затяжной дождь на Комори опускаются облака – это впитавшаяся в землю вода испаряется с туманом. Оттого климат здесь особенный, прилипающий к тебе как мокрая майка в буквальном смысле слова. Неважно, на сколько дней ты оставляешь постиранную одежду на улице, она всё равно никогда не высыхает полностью. С уровнем влажности, близким к ста процентам, плотность воздуха такая, что, кажется, если надеть ласты, можно будет в нём плавать. В Комори нет магазинов, но если нужно закупиться по мелочи, есть фермерская кооперативная лавка и парочка магазинчиков в центре деревни, рядом с муниципалитетом. Дорога туда в основном под гору, и если ехать на велосипеде, займёт около получаса, зимой же из-за снега – в три раза больше; поэтому местные жители за покупками предпочитают ездить в провинциальный супермаркет в ближайший город, но большую часть продуктов выращивают своими руками. Воспоминаниям в человеческой памяти с течением времени свойственно меняться. Из года в год по мере приобретения новых впечатлений и зрительных образов они наслаиваются одно на другое и постепенно оттесняются в дальний уголок – как одежда в шкафу, которую уже не носят. В жизненной копилке у человека появляется новый опыт, сквозь призму которого примерить старые воспоминания уже не выходит – и в конце концов они становятся лишь воспоминаниями о воспоминаниях, искажаются, как подёрнутое рябью отражение на поверхности воды. Мы помним лишь то, что хотим запомнить – либо то, что оставило сильные эмоции внутри нас. Чживон идёт с Ханбином по просёлочной дороге от поворота, где их высадил автобус, и охватывает лежащую в долине крошечную деревушку уже другим взглядом. Горная цепь, одетая в изумрудно-зелёную крону густых лесов, подёрнута белёсой дымкой. Климат в Комори действительно необычный, и факт этот успел позабыться – футболка липнет к спине, а от висков солёными дорожками струится пот, хотя пройдена всего-то пара-тройка сотен метров. Воздух напитан непроницаемой влагой, и все вещи теперь будут сырыми, сколько их ни суши. Чживон завязывает в хвостик свои непослушные под воздействием влажности волосы – он давно не стригся, и они отросли до самых мочек ушей – и обнажается до пояса, довольный тем, что в сельской глухомани можно ходить как вздумается. Всё в Комори осталось на своих местах: рассыпанные по холму редкие домики с теплицами, ячейки рисовых полей и узкая змейка ручейка, когда-то бывшего речушкой. Дедушкин дом стоит дальше всех, на отшибе. Деревья, обступающие его, стали ещё выше и раскидистее. Дом обветшал, самодельные ступеньки на пригорке поросли травой – минуло много лет с тех пор, как дед овдовел, приобрёл уединённый участок и поселился здесь, в японском захолустье, бок о бок с природой. Дедушка выходит им навстречу – он с самого утра поглядывает на дорогу, хоть и знает, что мальчишки доберутся только к вечеру. Точнее, это он помнит внуков мальчишками, а теперь они уже взрослые парни. Чживон вымахал почти под метр восемьдесят, в конце года ему исполнится девятнадцать. Когда родители мальчонкой привезли его из Штатов, он шёл уже во второй класс, но ему снова пришлось отучиться в первом из-за каких-то несовпадений в школьной программе, оттого этой зимой он выпустится вместе с младшим братом. Ханбин светловолосый, и по-новомодному волосы у него выбриты на висках и затылке – как у старшего, он немного ниже спортивно сложенного Чживона и такой же весь худенький, как и в детстве. Ребята машут деду руками, и он радостно машет им в ответ. Эти мальчишки всегда были чем-то похожи, хотя они не родные, но их связывало нечто гораздо большее, чем порой может связывать родных – думает старик. Он постарел, но улыбка его осталась той же, открытой и добродушной. Он жмёт внуков в крепком объятии, ему отрадно видеть, что они выросли здоровыми и славными парнями. Чживон уже перерос деда, в нём чувствуется эта присущая альфе стальная надёжность и готовность защищать своё – будто то пара или члены семьи. Он двигается размашисто и заботливо поддерживает старика под руку на подъёме к дому – и тот пользуется этой заботой, она приятна ему, одинокому пожилому человеку. Старший внук трещит без умолку, рассказывая обо всём подряд; младшенький устало улыбается – весь этой длинный путь с пересадками и масса полученных впечатлений утомили его. В доме мало что изменилось. Дедушка всё так же топит печь с дымоходом – жар вытравливает сырость, и можно высушить внутренние комнаты. Становится, конечно, чертовски жарко, но в битве с плесенью это необходимое зло, так что жара не более чем мелкая неприятность. В единственную на втором этаже комнату ведёт шаткая деревянная лестница – старик там хранит коробки с разными вещами, но к приезду мальчиков заблаговременно убрал всё лишнее. В комнатке – один на двоих мягкий футон с чистым комплектом постельного белья, высушенным от печки, тот же старенький шкаф, низенький столик и окно с затянутыми рисовой бумагой решётчатыми деревянными створками; маленькими братья спали здесь в те летние каникулы, когда гостили в Комори. В первые ночи непривычно тихо. Тишина непроницаемая, стеклянная, лишённая всех тех звуков, обычных для городского жителя. Ночи в Комори наполнены разве что стрекотом кузнечиков и уханьем сов, да ещё светлячки и ночные бабочки могут тукаться о стекло, если заметят в доме свет. Ханбина в сон затягивает быстро, а Чживон как назло засыпает долго, прислушиваясь к его сопению и ночным насекомым. С ним что-то не так, он чувствует в своём организме назревающие изменения. Клыки в последнее время ноют; краски окружающего мира налились яркостью и резкостью; по телу временами прокатывается волна пылающего жара, словно кровь в венах вскипает, и оседает в низу живота. Последний гормональный всплеск прошёл у него ещё весной и что-то похожее на него случилось в начале лета. Чтобы заснуть, Чживону приходится дышать через рот, но даже тогда на сетчатке внутреннее зрение рисует ему свежие, сочные персики, а на языке отдаёт сладостью спелой мякоти. Ханбин по приезду сюда стал пахнуть сильнее, теперь ощутить его можно даже с улицы; но не похоже, что его тело собирается меняться – он всё так же спокоен и собран. На Чживона вот-вот обрушится непреодолимая жажда спариваться, заложенная в него, как в продолжателя рода, – такова его альфийская сущность – и он мечется, как загнанный зверь, не зная, произойдёт с ним это сегодня ночью или завтра днём. Он совершенно не представляет, что делать ему с этим чёртовым инстинктом здесь, в уединённой глуши, и мучится беспощадно, оттого что запах младшего брата волнует его так сильно, до скрежета стиснутых зубов. У Ханбина есть дурацкая привычка закидывать на старшего ноги к утру, отчего Чживону приходится вставать ни свет ни заря. Они сами вызвались полоть дайкон в поле – прополка этой культуре необходима два-три раза за сезон для формирования большого корнеплода плотной структуры. Чживон в одних лишь шортах, волосы убрал под бейсболку, чтоб не лезли в глаза – но ему всё равно жарко, как в домашней печи с дымоходом, и то и дело окатывает жаром. Тело его с начинающим формироваться рельефом мышц блестит от пота, маслянисто переливаясь на солнце, будто смазанное чем-то жирным с запахом сладкого миндаля. Ханбин, тоже в шортах и какой-то длинной майке, похожей больше на короткое платье, с завязанным на макушке детским хвостиком, уже в который раз теряет мысль, натыкаясь нюхом на миндаль, и одёргивает себя, списывая свою рассеянность на невыносимую жару. – А вы, ребята, истинная пара? Ханбин поднимает голову и выпрямляется, смотрит на незнакомого старика на дороге. Наверное, один из любознательных местных, желающий поглазеть на приезжих поближе – в таком местечке, затерянном на карте Японии, коренным всегда жутко любопытно, если приедет кто-то из города. Чживон вопросительно приподнимает брови, глядя на младшего – мол, что спрашивает-то? Ханбин здесь для него как гид, потому что обладает вдруг ставшим важным знанием языка. – Нет, мы братья, – не сразу отвечает сбитый с толку Ханбин. Умудрённый жизнью старый альфа ощупывает их взглядом по очерёдности, ища подтверждение тому, что, возможно, ошибся. Какое-то время он наблюдал за ребятами издалека – просто так, но получилось, что проникся интересом, и ему захотелось проверить свою теорию. Нет, ошибки быть не может. Предназначенные друг другу омега и альфа обмениваются особенными взглядами, понятными только им одним. Соединённые ещё до своего появления на свет, они находят друг друга по не сравнимому ни с чьим запаху, и в глазах у этой пары всегда читается одинаковое «я счастлив, что тебя разыскал». Этот светловолосый мальчик с большими глазами говорит, что они братья – однако такое тоже случается. Просто, видимо, ребятам ещё не открылось это знание – но непременно откроется. – Двоюродные… – поясняет зачем-то Ханбин, будто мысли старика становятся для него зримыми, и тот улыбается ему и кивает. Всё верно, эти молодые мальчишки – истинная пара, им повезло, что они друг друга обрели в таком юном возрасте. За такое не грех и стопку рисового вина опрокинуть! – О чём он спрашивал-то? – Хорошо ли работается нам… – чёрт его знает, почему Ханбин врёт, он подумает об этом потом. – Давай, не отвлекайся, у нас ещё две грядки.