my own blood.

саунд: Petit Biscuit – Night Trouble Petit Biscuit – The Reason ______________________________

«I'm scared as hell to want you. But here am I, wanting you anyway».

Август начинает приносить Комори урожай – в этом году он, похоже, будет щедрым. В теплицах, защищающих от губительной сырости, поспевают овощные культуры – их местные жители пускают на консервацию и достают на стол с первыми заморозками. Рисовые колосья в полях понемногу наливаются силой и становятся тяжёлыми – к сбору в них соберутся все полезные вещества, и зёрна станут ещё вкуснее. В садах гудят пчёлы и вьются у фруктовых деревьев, вытанцовывают замысловатые танцы, влекомые манящей сладостью. Разлапистые ветви дикой сливы в рощице за дедушкиным домом ломятся под обилием синевато-бурых созревших плодов – они вяжут рот и совершенно не съедобны, зато домашнее вино из них выходит замечательное, полезное для сосудов и сердца, да и на варенье тоже сгодятся. Они уже стали опадать – самое время собирать. Ханбин разламывает крупный, обманчиво сладкий на вид плод большими пальцами, пробует и опять кривится – гадость. Он никак не уймётся, подбирает с земли покрупнее и побурее в надежде найти сливы послаще и полакомиться, но все как одна противно вяжут, непригодные в еду. Ханбин в последние дни сам не знает, чего ему хочется, и ест всё подряд, потому что в непривычном организму влажном климате отчего-то повысился аппетит. Держи лестницу – напоминает ему Чживон, – я, мол, вообще-то на высоте стою. Ханбин наспех вытирает липкие от сока пальцы о майку и задирает голову вверх, – точно, старшего держать же надо – кивает и крепко вцепляется в шаткую лестницу, подпирая всем своим весом. Не то чтобы Чживон храбрый туда взбираться – скорее, это Ханбин трусишка. Мелким он свалился с дерева и разодрал в кровь локти и коленки – на правой и сейчас заметен бледный шрам. Завидев брата, он минут пять храбрился, что почти не больно, осматривая на себе последствия падения, ровно до той самой секунды, пока тот не протянул руку и не погладил по голове ласково, заверяя, что ничего страшного, всё заживёт. Тогда слёзы хлынули сами собой, и Ханбин всё тёр щёки, размазывая по лицу солёные ручьи с соплями, и хлюпал носом, вверяя Чживону свою боль. Тот бережно обрабатывал сочащиеся кровью ссадины, дул на них, чтоб успокоить жжение от антисептика, и убеждал потерпеть ещё немного. Закончив, он деловито чмокнул младшенького в лоб, прямо как взрослый, – ведь взрослые так делают, словно бы это какая-то неотъемлемая часть оказания первой помощи – и Ханбин чудесным образом перестал реветь и пошёл умываться, а немного погодя опять заулыбался, отогретый братской заботой. Но лазать по деревьям с тех пор стало неизменной прерогативой Чживона. Небо над головой васильково-синее, безмятежное и необъятное, как сама свобода, и дышится тут тоже свободой и беззаботностью. Ханбин привыкает к тому, что брат здесь нуждается теперь только в нём, даже по самым разным мелочам. В Комори и на ближайшие тысячи километров дорог, ведущих сюда и отсюда, нет ни одного человека, который мог бы оспорить их нужность друг для друга. Всё, что разделяло их до приезда сюда, благополучно вытеснено из сознания, оставшееся где-то там, в большом мире. Ханбин ластится к Чживону, как балованная кошка, он обожает саму мысль о том, что здесь он ему единственный брат – она греет ему сердечко и заставляет радоваться, как малое дитя. Ханбин годами усмирял в себе это постыдное собственническое желание быть единственным, понимая, что оно – его личный порок; но оно продолжало противно ворочаться в грудной клетке при всяком напоминании, что в жизни Чживона есть и другие важные ему люди. – Ханбин-а, допустим, я презентовал тебе «феррари», а другим я дарю конфетку, но ты, имея такой шикарный подарок, всё равно дуешься на тех остальных, кого я угощаю конфетами, – как-то раз сказал ему Чживон и развёл руками. Искромётное сравнение крутой спортивной тачки со своим сердцем было вполне в его стиле, и в душе он похвалил себя за столь тонкую метафору. Ханбин не оценил. Во-первых, какой-то там кричаще-красный навороченный спорткар в сравнении с монополией на сердце брата – сомнительная ценность на чаше весов; а во-вторых, младший тоже любит сладкое и предпочёл бы, чтобы конфетами кормили его, а чужие могут и обойтись. Вдали от любопытных глаз, где никто не сочтёт его действия двусмысленными, Ханбин, будто вернувшись в детство – или чувствуя себя бесконечно счастливым, подобно ребёнку, – не стесняется изливать свою любовь открыто. Он всё вьётся вокруг да около, неосознанно берёт Чживона за руку и держит её в своей, большим пальцем поглаживая косточку на братовом запястье, обнимает за плечи, пускай и не очень-то удобно по росту, или массирует ему шею. Ханбину не хватает внимания и нежности – при всей его напускной самодостаточности и деланной колючести омежья мягкость в нём потребовала своего, и Чживон как самый близкий к нему объект – ближе некуда – избран быть тем самым желанным источником, который должен эту нехватку восполнить. Старшему совершенно некуда деться от ежечасных атак этого юного скиншиппера, от которых органы у него внутри становятся сладким ванильным суфле. Ханбин своей трепетной инфантильной привязанностью сводит сопротивляемость его тактильной тяге к нулю, и Чживону остаётся только поддаться, альфа – омеге, вопреки животным законам природы. Старший позволяет брать себя в плен объятий, и младший смеётся над вытащенным из братского арсенала прозвищ сахарно-сопливым Мамбин и светит ямочками. Вмятинка на левой щеке у Ханбина такая же глубокая и симпатичная, как в детстве, и Чживон вдруг вгрызается в эту мысль – что, возможно, она, слишком очаровательная, и стала новым началом его жизни; а позднее отправной точкой его побега – вникуда и куда угодно, от Ханбина, от его уютной близости и порой неконтролируемого желания спрятать его от всех и спрятаться самому вместе с ним. Чживон тянет носом запах брата – им невозможно надышаться – и опять ускользает из кольца его рук, изображая занятость, впервые поражённый, насколько же точно желания его сбылись. С этой штукой следует быть осторожным, но, увы, вспоминаешь об этом всегда, когда уже поздно. Днём август опаляет Комори горячим дыханием, вечером заключает в прохладные объятия, а утром дарит прозрачную свежесть – всё оттого, что месяц этот лежит между июлем и сентябрём, и пойди его разбери, кому из них он принадлежит больше. Ватные облака кучкуются в стайки и плавают близко к земле, совсем по-осеннему, но слепящее солнце плавит и печёт по-прежнему, по-летнему. Чживон успел загореть, кожа его приобрела лёгкий оттенок какао – и Ханбину, как и каждый год, удивительно, отчего на старшего загар ложится так красиво и ровно, а на него – нет. Если сравнить с выпечкой, то Чживон, наверное, поджаренный пирожок, а сам Ханбин, пожалуй, рисовый пудинг, и ему грустно немного, что не может как положено прожариться под солнцем. Младший любуется бронзовой кожей брата и трогает её пальцами, ведёт подушечками по плечу или спине с каким-то особым восхищением, будто ему даровали право коснуться египетской статуи. Он не задумывается, что на краткое мгновение у Чживона спирает дыхание, и шоколадная радужка его лисьих глаз тонет в чернильной бездне зрачков. Чживон весь напрягается, как оголённый провод, который вот-вот шарахнет током, а Ханбин не видит, загипнотизированный красотой его тела вкупе с запахом. От запаха этого Ханбина ведёт и пьянит, как от стопки забродившего домашнего вина. Если сидеть с Чживоном вот так, плечом к плечу, и закрыть глаза, можно представить, что лежишь где-нибудь в тропиках. Кожа у него – раскалённый песок, горячая и сухая, и от соприкосновения с нею невыносимо жарко. На сетчатке пляшут ярко-красные пятна от палящего белого солнца, но обоняние переключает внимание на доносящийся аромат цитрусовых, и нюх наслепую улавливает целый их терпкий букет. Апельсины, мандарины, лаймы, чудесно переплетаясь своими нотками в экзотический коктейль, манят к себе – они растут где-то совсем близко, нужно лишь подняться и пойти на их зов. Ханбин, похоже, солнечный удар получил, и немудрено, ведь рядом с ним в лице Чживона лето – знойное и душное, жаркое, тропическое. По виску к острой линии его подбородка из-под банданы, перетянувшей непослушную копну вьющихся волос, по проложенной влажной дорожке лениво ползёт капля пота, и – ужас! – до дрожи хочется слизнуть её языком, ведь маленькими они без задней мысли слизывали воздушный сливочный крем с пальцев друг друга. Ханбин смотрит замутнённым взглядом, прогоняя предательскую мысль, и вытирает пот с лица брата тыльной стороной ладони. В теле перекатывается слабость и вялость, но сам Ханбин беспокойный, не может сидеть без движения. Ему очень хочется шоколада или своих любимых конфеток от «Лотте» с миндалем – но где же всё это на краю мира взять? Он мечется то по делу, то без, как заведённый, и даже охлаждённый в холодильнике амазаке на основе рисовой закваски, которым местные спасаются от жары, не утоляет жажду. Чживон этого странного состояния младшего не замечает, потому что тот страдает молча и ничем не может объяснить своё непонятное самочувствие. На крыше, которую давно пора было подлатать, он цепко хватает Ханбина за руку ни дать ни взять в последнюю секунду перед падением, и из горла его вырывается глухой рык – как у раненого зверя, что не потерял чуть было самое дорогое. То ли солнце его заслепило, то ли запах альфы с новой силой вдарил по всем открывшимся болевым, но голова в то мгновение пошла кругом, и Ханбин, сидевший на самом краю, как раз потянулся за молотком, который попросил подать ему Чживон. Старший обругивает его, а потом приносит мокрое полотенце и прикладывает к бледному лицу брата – а перед глазами снова он, как тряпичная кукла, оседающий назад, и дело в этот раз точно не обошлось бы простыми ссадинами, ушибами и соплями. Ханбин из распахнутого окна комнатки на втором этаже сверху вниз провожает погрустневшим взглядом деда с Чживоном, который наконец-то вспомнил, что есть такой предмет одежды, как майка – к соседу всё-таки идут. Чживону кажется, что они ради этого визита топают через всю деревню – либо потому что домишки беспорядочно разбросаны по долине, либо оттого что дедушка живёт на отшибе. Разумеется, он мог бы и не ходить и остаться с младшим, но лёгкие требуют глотка свежего воздуха – и получается, что он опять сбегает. Сосед встречает их радушно, какими-то радостными восклицаниями – без Ханбина перевести некому, а у деда неудобно постоянно выспрашивать, – а Чживон узнаёт в пожилом человеке того самого любознательного старика, что интересовался, хорошо ли им с братом работается в поле, и кланяется ему в качестве приветствия. Из закромов по такому случаю достаётся бутылка домашнего сакэ, и мутноватое содержимое как дань уважения Чживоном разливается по крошечным глиняным чашкам. Дедушка говорит ему – лей себе тоже, ведь старший внук – гордость семьи, да и по годам ему уже можно. Сакэ крепкое, оно обжигает глотку и оседает в пищеводе приятным теплом. Солнце уже заплывает за верхушку горной цепи, готовясь к ночлегу, и красит небо коралловым – сколько бы раз в своей жизни человеку ни довелось наблюдать закат, во всякий из них он по-новому, по-особенному красив. Сакэпитие затягивается – старики смакуют напиток под неспешную беседу, из которой Чживону не понятно ни слова. Надо было всё же взять с собой Ханбина, наверняка он там успел заскучать в одиночестве. Чживон извиняется за то, что прерывает разговор, но он всё-таки пойдёт домой. Ни единой души не встречается ему на обратном пути, и, вглядываясь в потемневшие горы, он раздумывает о своём, заново прокручивает в памяти момент, когда младший чуть было не сорвался с крыши – и это страшно. Перегрызть горло другому проще, чем защитить человека от самого себя – а Чживон винит во всём чёртов молоток, который он попросил ему передать. Сакэ, пожалуй, слишком крепкое – тело снова горит, и даже прохладе наступившего вечера не удаётся остудить жар. Куст тигровых лилий у дома с наступлением вечера задышал сладострастием, источая тяжёлое, как колдовской морок, благоухание, дурманя и забивая нюх. В окнах нет света – должно быть, спит. По дому расплылась сладость переспелых персиков – Чживона будоражит от неё с порога. Он облизывает пересохшие губы и с трудом выдыхает, аромат забивается ему в ноздри и до отказа наполняет лёгкие. На периферии опьянённого сознания бьётся мысль, что он изменился – но в чём причина этих изменений? Он поднимается по лестнице наощупь – глаза уже успели привыкнуть к темноте, пока стоял там, внизу, ошарашенный, и пытался вернуть себе хладнокровие. Чживон открывает дверь, и его с размаха скручивает, бьёт наотмашь, под дых – концентрация зовущего запаха в комнате просто чудовищная. Тягучая сладость будто струится по стенам и потолку, обволакивает тело, липнет к коже. Зверь в нём чует потёкшего омегу, скалится и рвётся наружу – ни одно из этих течных созданий до этих самых пор не пахло для него столь одуряюще притягательно даже под ударной дозой усилителей. Это нечестно – когда от запаха собственного брата изнутри распирает от дикого, животного возбуждения. Тело покрывается испариной, становится нестерпимо жарко, словно рядом растопили печь. Чживон дышит неглубоко, хотя и знает, что это не поможет – он слышит загнанное, шумное дыхание младшего, чует его жаркое, мокрое нутро, даже влагу на его пальцах. Первые часы течки для омеги сродни безумию – оглушённые неутолимой жаждой к спариванию и априори послушные и готовые подчиниться, они медленно сходят с ума от нечеловеческого желания, если не взять их тот час же, и бьются в агонии, отчаянно пытаясь насытиться самоудовлетворением. Чживон глухо стонет, когда задумывается об этом – в паху больно тянет, но зверь внутри сидит надёжно на коротком поводке. Он укладывается на свою половину футона, и дыхание у него под боком затихает, срывается и замирает снова – трепещет от смятения. Острый слух улавливает затравленный стук чужого сердца в клетке ребёр – как запущенный таймер обратного действия на бомбе. Природой в альфу заложены задатки хищного охотника, и пусть добычу свою он находит с помощью обоняния, биение живого сердца – особенный звук, выдающий волнение и трепет жертвы. Всё это Чживону известно на уровне инстинктов, но никак не облегчает его страданий. Ханбин не его добыча, но рот наполняется слюной от неприличной догадки о мокрых простынях – достаточно лишь протянуть руку, чтобы удостовериться. Он корчился прямо тут и поскуливал – от первой течки у него наверняка помутнел рассудок. Это нельзя контролировать или унять – всепоглощающий голод вламывается в мозг и с кровью разгоняется по артериям. Чживон не шевелится, но каждая мышца в его теле ноет от напряжения. В затылке стучит соблазнительная мысль о том, что младший трогал себя – и член бесформенной глыбой упирается в льняную ткань шорт. Чживон стискивает зубы и рывком подскакивает с кровати – он боится, вдруг поводок на шее похотливого зверя вовсе не такой уж надёжный. – Ты куда?.. Ханбин хватает его за руку и покорно глядит на него снизу вверх. Он стоит перед ним на коленях и настолько умопомрачительно пахнет, что, в общем, глупо даже спрашивать – куда же от такого запаха возможно скрыться? В чаще леса или на другой планете? Прямо сейчас, пожалуй, жизнь несправедлива к Чживону как никогда, подло испытывая его на прочность. Ханбин перед ним всё тот же – он столько раз утирал слёзы на его хорошеньком личике, держал за руку и хлопал по плечу в трудные моменты, дразнил и тыкал пальцем в ямочку на его щеке, жалел и гладил и по голове; и всё-таки он другой, отличной от него природы, устроенный по-особенному – созданный в пару для такого существа, как он. На образ милого сердцу брата, к стыду Чживона, наслаивается в голове образ ждущего, готового омеги, затихшего у его ног, и наступило самое время решить, какой любовью он пожелает младшего любить с этой самой минуты – и какою любил до этого. – Ты… понимаешь… От твоего запаха свихнуться можно! Если я сейчас не уйду… Старший рычит – хрипло, низко, полубезумно, выплёвывая наконец мучительное признание, торчавшее костью поперёк горла. Тишина между ними повисает беззвучная, бесформенная, густая, пока слова эти, вырванные из самых тёмных закоулков души и брошенные в крайнем отчаянии, впитываются Ханбину в сознание. Он изумлён сказанным, но вместе с тем оно кажется ему правильным и совершенно естественным – недостающий между ними пазл, оказывается, существует в природе, и всё становится на свои места. Так и должно быть. – Ты можешь… прикоснуться ко мне? Я хочу, чтобы это был ты. Младший сжимает его запястье сильнее – не то просит, не то требует. Чживон мечется загнанно подобно животному, что приучили к рукам – оно хочет вырваться обратно на волю, но уже не сможет жить на свободе. Внутри у него всё сладко скручивает и поджимается, когда Ханбин увлекает его на себя, и он, тычась меж худых выпирающих лопаток младшего, распадается на молекулы от щекочущего нервы предвосхищения. Чживон горячо дышит в затылок, глубоко тянет носом родной ему запах на границе роста волос и судорожно сглатывает. Он не знает, где к Ханбину прикоснуться вначале – хочется везде и сразу, но животное влечение к течному омеге борется в нём с нежностью к брату не на жизнь, а на смерть. Ханбин шумно выдыхает, когда ладонь ложится ему на живот, оглаживает бока и выступающие рёбра, проходится по груди, находит острый кадык – и опять ползёт вниз. Кожа у него пылает жаром, как в лихорадке, и он льнёт, жмётся к Чживону нижней частью тела – но ладонь всё равно топчется на месте, продолжая поглаживать подкачанный живот. Чживон изучает его, как музыкальный инструмент, словно бы раздумывая, как выжать из него ноты помелодичнее и позвучнее – но Ханбин вжимается бёдрами, нетерпеливо выпрашивает и дрожащей рукой неуклюже приспускает свои пропитавшиеся влагой шорты. Запах, насыщенный и невыносимый, вкупе с требовательной податливостью вышибает последние мозги. Чживон мнёт пальцами худые ягодицы, нарочито медленно скользит меж мокрыми от смазки половинками, собирая густую влагу – липко, как сок перезревшего персика, сжатого в ладони. Ханбин прекращает дышать и лишь мелко дрожит, когда в сочащееся секретом отверстие проталкивается палец – всего один по фалангу. Горячие стенки непроизвольно сжимаются, и Чживон утробно порыкивает от того, какой младший тугой несмотря на то, как обильно течёт. Он невольно имитирует фрикции и проталкивает второй, лижет выпирающую косточку у Ханбина на шее, у самого основания позвоночника. Тот всхлипывает и еле слышно постанывает, подаётся навстречу бёдрами, двигает ими в такт. Пальцы в нём задевают чувствительную простату, и на сетчатке рассыпается мириада звёзд. Сердце отбойным молотком отстукивает в груди, в ушах, в висках, когда Чживон разводит пальцы в стороны, вытаскивает и снова вгоняет до основания, хлюпая смазкой, поджимает внутри и опять разводит. Тело пробивает крупной дрожью, с губ Ханбина срываются сахарные стоны – и Чживон позволяет младшенькому кончить без подобающего процессу проникновения, собрав остатки терпения. Любому другому омеге он бы давно засадил по самые яйца и не дозволил бы никаких приятностей в ущерб самому себе. Но Ханбин слишком долго баловал его своей трогательной нежностью, а он Ханбина ревностно оберегал от всего и вся – ещё дольше. Оргазм сотрясает в сладких судорогах, но отчего-то не насыщает, а распаляет голод пуще прежнего. Младший весь выгибается – раньше он яро отрицал свою позорную сущность, и для него унизительно о подобном просить на словах; но большего хочется до безумия, и он трётся брату о пах, пачкая шорты густой пахучей смазкой. У Чживона перед глазами искры сыплются, а в горло словно раскалённых углей сыпнули – член давно налился кровью, и такая пытка для него болезненна, просто несносна. Он выпутывается из одежды и поглаживает подушечками пальцев пульсирующие края мокрой дырочки, выцеловывая цепочку выпирающих позвонков на спине у младшего. Подхватив под коленкой, с упоением погружается во влажную тесноту, растягивает гладкие стенки, проталкивается до конца. Ханбин под ним бьётся, постанывая протяжно, и с непривычки сжимается, потом расслабляется, пытаясь впустить глубже. Привстав на локте и придерживая за плечо, Чживон двигается в нём размашисто, блаженно прикрыв глаза и с наслаждением вылизывая солоноватую кожу на нежной шее, постепенно наращивает темп. Он покусывает плечо, оставляя мелкие следы от клыков в инстинктивной потребности пометить, присвоить, забрать себе, и срывается на беспорядочные толчки, вбиваясь в жаркое нутро на всю длину с возбуждающим хлюпающим звуком. Узел у основания члена горит огнём, и Чживон чувствует, как он разбухает, ощущает в пояснице приятную тяжесть, хрипло отстанывает имя Ханбина и перехватывает его поперёк живота, – теперь он добыча – чтоб пропихнуться дальше, сцепиться с ним крепче. Ханбин, весь тонкий и гибкий, выламывается в оргазме – это первый настоящий оргазм в его жизни от первой настоящей близости с альфой. Он млеет от удовольствия и не шевелится, балансирует на грани реальности и прострации, становится совсем лёгким, насытившимся, заполненным до краёв. Мышцы в теле сладостно ноют, и внутри приятно пульсирует, отдаваясь по струнам нервов затяжными тягучими волнами. Чживон гладит по голове, – как в детстве, как полжизни – убирает прилипшие к взмокшему лбу пряди волос, и веки тяжелеют от усталости. Что такое вечность? Один короткий момент, вот этот самый – когда они жмутся друг к другу, скрепленные, сцепленные. Это длится долго, счёт времени теряется. Ханбин впадает в полузабытьё, а Чживон нашёптывает ему о разном, и это так не похоже на него: о самых вкусных фруктах, что поспевают в августе, о прелестном аромате персиков, о таинстве сцепки. Младший пихает его локтем в бок – не совсем же он непросвещённый, знает, что так бывает только у предназначенных, всё он знает, читал, пускай завязывает разыгрывать тут опытного, у самого же впервые; но губы сами растягиваются в глуповатой, довольной улыбке на этом слове – предназначенные, оно звучит очень значимо и, кажется, начинает отсчёт нового времени. – А знаешь… Я бы всё равно никому другому не позволил к тебе прикоснуться. ____________ * Амазаке/амасаке (甘酒; безалкогольное сакэ) – вкусный, обогащённый энзимами питательный напиток белого цвета, приготовление которого представляет собою кропотливый процесс; его хранят в холодильнике и пьют охлаждённым.