my own blood.

саунд: mol-74 – Arukaremia (アルカレミア) _________________________________

«Мне хотелось поведать тебе все свои тайны, но вместо этого ты стал одной из них».

Новое утро в Комори расцветает по всему небу нежно-розовым и бледновато-лиловым, рассеивая синеву сумерек, сгустившуюся перед рассветом, в самый тёмный час. Оно раскрашивает невнятные очертания пробуждающейся ото сна природы, расплёскивая на них краски, и тусклые цвета обретают насыщенность – они словно бы уходили переночевать и теперь проскальзывают на свои привычные места. Если глядеть с какой-нибудь высокой точки холмистой местности, можно увидеть долговязого аиста, который топчется в своём гнезде – с первыми лучами солнца он успел уже в своём клюве принести птенцам то ли лягушку, то ли рыбёшку, а может, какого-то грызуна. Они вьют гнёзда высоко на деревьях, подальше от людей, предпочитая места с повышенной влажностью, и Комори со своими девственными труднопроходимыми лесами, рисовыми полями и водоёмами – прекрасный уголок для обитания. По горной кромке вьётся белёсая дымка тумана, предвещая ещё один жаркий денёк. Приятная утренняя свежесть льётся в комнатку через приоткрытое окно, и Чживон, ощутив голой кожей прохладу, накидывает на себя лёгкое одеяло, которое сам же и скинул, поворачивается на другой бок и укрывается до самых ушей. Другая половина футона остыла, не нагретая теплом человеческого тела, и Чживону зябко. Он заворачивается в одеяло наподобие ролла, так что торчит лишь одна его растрепавшаяся львиная грива. Он тычется носом в подушки, не желая выплывать из блаженного полусна. Постель всё ещё пахнет, пускай запахи и успели поблекнуть: подушка – шампунем с инжиром и лавандой, который Ханбин привёз с собой и от которого волосы у него такие мягкие и пушистые, а простынь – персиковым соком его смазки, засохшей на ткани постельного белья бесцветными пятнами. Эти запахи – слишком личные, слишком интимные, они ласкают пазухи носа и отдаются эхом горячего тепла в паху. По утрам человек более всего раним и растерян – во сне он будто сбрасывает кожу, как змея, и с восходом солнца требуется время, чтоб раскачаться, нарастить её снова и опять стать неуязвимее; но в этот короткий промежуток времени он по обыкновению особенно чувствителен и восприимчив. Сознание, балансирующее на тонкой грани между реальностью и забытьём, воспользовавшись совершенной беззащитностью Чживона против родных, привычных ему запахов, ставших отчего-то волнительными, подбрасывает ему тревожащие его замаринованный сном мозг воспоминания о прошедшей ночи. Сладость пережитого удовольствия осела под кожей, притаилась томительной негой в теле. Мысли ленивыми рыбами начинают проплывать в голове, и Чживон поджимает под себя ноги, не желая признавать ненужную ему в этот момент наметившуюся эрекцию за факт. Но низ живота тянет тяжестью, словно на кулак наматывает – и набирающее силу возбуждение цепкой хваткой вытаскивает в реальность, заставляя осознать слабость перед своим омегой даже в его отсутствие. Своим омегой – перекатывает эти два слова у себя на языке Чживон, по-утреннему чувствительный и восприимчивый; у них какой-то диковинный, непривычный, но желанный для него привкус. По губам расплывается полуулыбка – это «свой» приятно щекочет альфийское самолюбие, нет ничего лучше ощущения, что человек принадлежит одному тебе. Перед Ханбином – запоздало спешит поправить себя Чживон. Ласточкина трель под крышей звонкая и задорная, так что всякие остатки сонливости растворяются в воздухе и невесомо выплывают в окно. Кожа, скинутая накануне, начинает нарастать заново – это можно ощутить нутром. На смену ранимости в душу заползает неуверенность, оттого, что голова работает чётче, мысли в ней становятся трезвее и разумнее – и человек начинает тот час же колебаться в вечной борьбе между разумом и сердцем. Чживон, наконец, поднимается и сонно трёт глаза, ищет взглядом одежду. Вещи, которые были на нём вчера, лежат у изножья футона, аккуратно свёрнутые, будто заботливым супругом. Братом – исправляет он себя снова, испытывая некую инстинктивную потребность защитить в себе от всего мира неопределённые чувства, в которых он пока не в силах разобраться. За одну ночь он пересёк запретную грань и обнаружил, что ему там понравилось – поэтому и необходимо защищать. Жизнь не так проста и за всё со временем потребует расплаты. В самом начале пути стоит задуматься о том, что предполагаемо ожидает в конце, чтобы вовремя взять на себя ответственность. Но в такое прекрасное наступающее утро едва ли представляется возможным обдумать за двоих, поэтому Чживон оставляет на потом. Ибо альфа голоден – причём вовсе не в том смысле, как накануне ночью, а в самом что ни на есть прямом: он силится припомнить, что и в какое время дня вчера в последний раз отправилось к нему в желудок до стопки сакэ. Обострённый Чживонов нюх, оказывается, способен учуять не только омежью течку, но и аппетитный аромат домашней еды, доносящийся с первого этажа и волнующий внутренности. В животе урчит от голода – квакает. У каждого в желудке живёт лягушка – говаривал им, маленьким, дед; но однажды Ханбин пришёл от соседей и с серьёзным видом заявил, мол, деда, лягушка не может жить в животе, она живёт в колодце, об этом есть китайская притча, и говорят так о человеке с ограниченным кругозором – лягушка в колодце; деда рассмешило невероятно, что внук такой дотошный и любознательный. Чживон облачается в свободные шорты и широкую клетчатую рубаху с длинным рукавом, причёсывает пальцами волосы, чтоб не торчали так небрежно во все стороны, и выбирается, наконец, из своей берлоги, как хищник, влекомый куском пищи. В кухоньке, залитой рассветным румянцем, сосредоточились, кажется, все самые вкусные запахи этого мира: мяса, приправ, овощей – они застают Чживона на лестнице, и лягушка у него в желудке тот час же квакает громче и жалобнее. Он забывает даже задаться вопросом, что за особенный день сегодня, раз намечается такой вкусный и плотный завтрак – потому что для Чживона, похоже, настал момент истины. Ханбин в видавшем виды фартуке, но всё-таки довольно неплохо сохранившем свою изначальную цветовую гамму, хлопочет у плиты, помешивая что-то в кастрюле, и если старший скажет, что никогда до этого не видел его кашеварящим и стряпающим, ни капли не соврёт. Дедушка по левую руку от него взирает на Ханбина с видом придирчивого преподавателя, – профессиональную привычку в нём не искоренить, он много лет проработал в школе – и младший, в общем, довольно хорошо справляется, руководствуясь подсказками деда, учитывая, что за один лишь аппетитный запах его готовки можно умереть. – Проснулся? – громко спрашивает дедушка. Чживон вздрагивает, словно бы смакование ароматов стряпни младшего есть нечто неприличное. Ханбин оборачивается, и он теряется совсем, потому что не представляет, как ему в это утро перед ним держаться. Солнце, заглядывающее в кухонное решётчатое окошко, играет и переливается в его светлых волосах золотистым. Он в чёрных бриджах и одной из этих своих любимых безразмерных футболок с растянутой горловиной, позволяющей беспрепятственно мазнуть взглядом по глубоким ключицам и ложбинке на груди; безукоризненно-белый ему к лицу, в нём он безупречен, как первый снег – всё это Чживон подмечает для себя машинально, и, любуясь, ищет хоть каких-то видимых признаков произошедших изменений. Ханбин вздёргивает брови домиком под пшеничной чёлкой, словно ждал, что старший поспит подольше, и по губам его в то же мгновение сладко растекается медовая улыбка, образуя ямочки на щеках, – сей приём покорения надо запретить законом, в частности применительно к сердцу альфы. Хорошенькое личико его разрумянилось от жара плиты, и он прелестнее красивого солнечного утра, занимающегося за окном. – Есть хочешь? – говорит Ханбин полувопросом, наверняка зная, что старший голоден, как волк. – Всё готово, – добавляет он и словно бы в подтверждение снимает полинявший фартук в горошек и вешает на крючок у холодильника. «Будто заботливый супруг» – уже дважды мелькает в голове у Чживона, и нельзя сказать, что такой образ мыслей его не пугает. – Я в душ сначала, – отзывается он в ответ и спешит ретироваться с кухни, на ходу вспоминая, что даже сменного нижнего белья с собой не взял. Так получилось, что белья вообще на нём нет, только шорты да рубашка, которую не застегнул, – не рассчитывал он на повышенное внимание к своей персоне, а хотел только перехватить кусок чего-нибудь съестного. Утро свежее и яркое, и Чживон полной грудью вдыхает кристально чистый воздух, стоя босиком на крыльце. У порога в виде буханки хлеба – поджав под себя передние лапы – важно сидит толстяк Акира, чёрно-белый приблудный кот. Он прибился к дому позапрошлым летом и так постепенно и остался насовсем. Он всё притаскивал деду пойманных в полях мышей – по всей видимости, в обмен на кормёжку, чтоб старик сам не голодал, подкармливая кота. Дедушка от принесённых ему в качестве угощения мелких грызунов не отказывался – в знак уважения – и выбрасывал их потихоньку в мусор. Кота он стал звать Акирой, что означает «яркий интеллект». Чживон с Ханбином с ним познакомились этим августом, но в руки им он не давался, питая верную привязанность только к деду. Акира, судя по всему, тоже учуял вкусный мясной запах и решил проявить терпение – авось что-нибудь да перепадёт. Вода в летнем душе льётся чуть тёплая – за ночь она остыла и нагреется только к полудню. Мурашки врассыпную разбегаются по всему телу, но так даже лучше, под потоком прохладных капель можно ещё разок попробовать привести свои нелогичные, сбившиеся в бесформенную кучу мысли в порядок и остудиться самому. Чживону бы понять причину столь несвойственного ему поведения. В поведенческом кодексе альфы нет такого пункта – поджимать хвост перед омегой, наоборот, надо держать его пистолетом и пускать в ход все возможные средства, чтобы привлечь и завоевать внимание; но Чживону совершенно несуразным кажется привлекать Ханбина, потому что отношение ко всему в этом мире у того сверх меры серьёзное. Ему думается, он что-то сделал не так – или вообще не сделал, и лучше бы младший впился в него своим колючим, проницательным взглядом и молчал, ожидая, пока Чживон соизволит сам догадаться, а не пригвождал к месту самой цветочной улыбкой. Чживону доводилось видеть, как некоторые из его знакомых становились сущими дураками, стоило лишь обрести им своего истинного омегу, и из самонадеянных и горделивых альф превращались в подкаблучников, ослеплённых желанием положить жизнь, чтобы лелеять, угождать и боготворить. Чужой омега – просто отверстие для ублажения и удовлетворения природных потребностей; со своим всё в корне противоположно – предназначенный тебе омега однажды будет носить под сердцем твоего ребёнка, оттого с ним рядом внутри рано или поздно проснутся все заложенные от рождения инстинкты. Все эти мысли, перескакивая одна через другую, буравят мозг и вдруг меняют направление. Обоняние приятно ласкает цветочный запах лаванды, переплетающийся с фруктовым – инжира; это Чживон с единственной полки в душе ухватил флакон чужого шампуня, чтобы использовать его как гель для тела по совместительству. Сухоцветы пахнут ярче, успокаивающе, и если закрыть глаза, можно представить себя посреди поля душистых цветов; уютный, расслабляющий запах направляет поток хаотичных размышлений в иное русло. Ханбин поднялся раньше, видел его обнажённым, укрыл одеялом, собрал и свернул разбросанную по полу одежду, был в душе, оставил ему свой шампунь на полке и полотенце на гвоздике, готовил завтрак, а в завершение улыбнулся ему лучезарно; и Чживон, прокручивая всё это в голове, впервые в жизни чувствует себя поверженным. В кастрюльке по центру стола с пылу с жару дымится луковый мисо суп с тофу, в плошке ждёт порция риса и маринованные и варёные овощи к нему на тарелочках, но самые вкусные ароматы распространяет курица карааге – именно за неё Чживон готов отдать полжизни и впридачу приплатить натурой, сколько понадобится; но это он, разумеется, не озвучивает. Организм требует мяса, и зубы с жадностью вгрызаются в сочный кусок с хрустящей корочкой – на вкус бесподобно, просто великолепно, в точности то, что нужно, не какие-то там утренние бутерброды с чаем. Чживон накидывается на курицу, как голодавший несколько дней кряду пятнистый хищник саванны на пойманную добычу – у него разворачивается шикарный мясной пир. Ханбину любо и отрадно видеть, что угодил, и он подсказывает старшему, что рис тоже надо кушать – Чживон с жадностью проглатывает два куска и уже тогда внимает совету. Путь к сердцу альфы на самом деле лежит через желудок, оттого Чживон, утоливший первый голод, покорно пробует зелёную бурду, называемую охитаси, которую подкладывает ему младший, потому что полезно, и кивает – мол, ничего, в голодный год пойдёт. Ханбин, наверное, мог бы прикормить этого зверя с ещё мокрой после душа гривой с рук, если б захотел – лёд сомнений и неловкости, похоже, сломан жареной курицей, направляющейся в пищевод к альфе, и теперь тот посматривает на младшего, ощупывая взглядом нежную линию шеи и ложбинку на груди, не подозревая, кажется, как от него при этом недвусмысленно несёт миндалем. Ханбин сидит напротив, и поэтому его удобно рассматривать; яркое солнце, заглядывающее в кухню у него спиной, окутывает его всего ореолом тёплого золотистого света. Должно быть, я сошёл с ума – неожиданно для себя самого прозревает полусытый Чживон, наконец-то способный думать о чём-то, помимо еды. – И кимчи из дайкона тоже ешь, тебе полезно. Дедушка сказал, от похмелья помогает. Длинные лисьи глаза сужаются в щёлки – камень прицельно и точно прилетел в его огород, и брошен он не случайно. Чживон хитрым прищуром берёт на прицел – что само по себе должно говорить: осторожно, опасность – и расплывается в слишком уж широкой улыбке, демонстрируя заточенные клыки; Ханбин же видит лишь кривоватый передний резец, который старший так и не выправил в детстве, и давит гаденькую улыбочку в ответ, подкладывая брату дайкона. У них молчаливая битва умов, и проблема тут в том, что омега имеет сильнейшее преимущество, зная своего альфу чуть ли не лучше самого себя. Чживон с минуту силится придумать, как бы ему невербально осадить дерзкого братца, осмелившегося мелочно подтрунивать над столь тривиальной вещью, как выпитая стопка сакэ, – ведь это, в сущности, ничего не меняет – но в голову не идёт ничего остроумного, и он молча хрустит дайконом по-кроличьи, поверженный уже дважды в одно утро, хотя солнце ещё даже не встало в зените. Как и предполагалось, Акире перепало вкусного – ему Ханбин собрал завтрак в отдельное блюдце. В этом, собственно, весь он, с малолетства подкармливавший бездомных кошек и собак в округе – ему хотелось пригреть каждое беспризорное животное или, по крайней мере, поделиться долей своего школьного обеда. Чживону некогда пришлось отругать младшего за такую безответственность, ведь прикормленные уличные животные начнут ждать и надеяться – а что, если однажды ты перестанешь приходить? Ханбин тогда разозлился, поджал губы, не на шутку обиделся, но потом осознал и остепенился; безответственным с того дня он быть перестал, но угощал бездомное зверьё всё равно время от времени. У Акиры сегодня тоже королевская трапеза, и Чживон прямо и не знает даже, кем из них Ханбин дорожит больше. – Деда, мы на днях с Чживоном неподалёку видели кустарник гуми. На ветвях так много ягод, но они просто падают на землю и гниют, а из них же можно варенье сварить? Чживон сказал, надо насобирать. Чживон стоит у порога с пустой кошачьей миской в руках – котяра поел и тут же заумывался на солнышке; Чживон ни о каких ягодах гуми знать не знает и слышать не слышал. – Так мы идём? Будешь переодеваться? – повелительно-вопрошающим тоном обращается к нему Ханбин, и старший, попав в рамку его взгляда, смотрит растерянно, силясь вспомнить, когда же он изъявлял подобное желание, но всё-таки кивает и тащится наверх. Гуми зацветает в середине июня и цветёт в течение месяца. Со своими удлинёнными колокольчатыми цветками, обладающими приятным ароматом, который привлекает пчёл, гуми очень декоративен. Он начинает плодоносить в конце июля, и до самого конца августа ветви его прогибаются под весом ярко-красных в серебристую крапинку ягод. Пока ягоды не вызрели, они горькие и кислые, и их сложно есть из-за больших косточек, зато спелые теряют всю горечь и становятся сладкими и вязкими. Плоды гуми можно употреблять свежими, замораживать и украшать ими блюда зимой, сушить и использовать в отварах и настойках, но вкуснее всего они переработанными: это и роскошное варенье, и яркие компоты, и сладкое желе, и насыщенные соки, и крепкое, хорошее на вкус вино. Обо всём этом Чживону конечно же неведомо, поэтому, беззаботно насвистывая, он в полнейшем молчании следует за Ханбином по тропинке в глубь леса, не подозревая даже, сколько уже этих кустарников гуми они оставили позади. Ханбин не знает толком, куда они идут, и питает лёгкие опасения, что здесь, в лесу, его топографическому кретинизму есть где разгуляться – но виду не показывает. Он ориентируется по деревьям, оплетённым акебией, которую называют ещё шоколадной лозой. Сейчас, в пору созревания, зелёные плоды её окрасились в пурпур, налились сладостью и треснули, словно в широкой улыбке. У акэби необычный, ни с чем не сравнимый шоколадный вкус – настоящее лакомство, ради которого не грех несколько километров прошагать и даже полазать по деревьям; Ханбину же вкус этот напоминает о былом страхе, когда он сорвался и полетел на землю, получив болячки, ссадины и синяки, разукрасившие всё его тело. Чтобы вкусить акэби, многие пойдут на подвиги – поэтому нужно уходить подальше, дабы не встретить охочих за пурпурными плодами. Рюкзак за спиной у Ханбина большой и увесистый – Чживон гадает, чем он его набил. Они ушли уже довольно далеко от дома, но вопроса, куда направляются, так и не прозвучало. У Чживона нет уверенности, что Ханбину можно довериться – он повёл себя подло, наплёл про какие-то ягоды, раскомандовался и вытащил из дому в такую рань, да ещё и молчит всю дорогу, будто в рот воды набрал. Зато за Ханбином вьётся тонкий шлейф персиковой сладости, он стал насыщеннее пару-тройку сотен метров назад – ровно столько, сколько Чживон спотыкается и слегка теряет чёткость координации. – Давай рюкзак понесу? – разрезая молчание, как ножом, предлагает, наконец, Чживон, жестом заправского мачо подняв солнцезащитные очки на лоб – не совсем понятно, зачем он их взял с собою в лес, всё-таки по изначальному плану пешего похода предполагалось ягоды собирать, а не кататься в крутом спорткаре с откидным верхом. В тоне его слышна напускная игривость и как будто готовность пофлиртовать – стоит альфе учуять течное омежье нутро, и его истинная суть незамедлительно поднимает голову. – По-твоему, я сам не в состоянии? – бросает Ханбин, пресекая попытки дурацкого, неуместного флирта, а сам поджимает губы и давится смешком; пункт обольщения, предполагающий обходительность и услужливость со стороны носителя силы, очевидно, провалился, а Чживон, в свою очередь, вообще перестаёт понимать ситуацию. – Скажи хотя бы, как выглядят эти самые ягоды, которые мы ищем? – бурчит он, поумеривший свой пыл и внезапно поникший. И вдруг Ханбин останавливается и поворачивается к нему лицом, смотрит глаза в глаза – откровенно, открыто, заглядывая в душу через чернющие дыры зрачков и обнажая свою. Они блестят у него лихорадочным глянцевым блеском, как сигнальные огни маяков, указывая правильный путь затерявшемуся во тьме кораблю – но Чживон либо уже утонул под толщей отупляющего рассудок желания, надышавшись сладостью персиков, либо просто не понимает всех этих посылов, как слишком сложные для него материи. Ханбин стаскивает с плеч рюкзак и, бросив его на траву, порывисто обвивает руками шею Чживона, поразительно наивного, когда не надо. – Вот они, – понизив голос до грудного, бархатного, в самое ухо выдыхает ему Ханбин. – Что?.. – Гуми. Они прямо над нами, – поясняет младший, от тембра его голоса обдаёт жаром, и Чживон глядит, зачарованный, на его раскрасневшиеся, искусанные от волнения пухлые губы цвета, возможно, того самого варенья из чёртовых красных ягод у них над головой, ради которых они якобы проделали весь этот путь. – Так ты вчера пил? – Совсем немного… – и это правда, но Чживона отчего-то смущает порицание в словах всезнайки-омеги-брата. – Ты ведь не поэтому исполнил то, о чём я попросил?.. – по красивому лицу младшего пробегает невидимая тень, на мгновение он сбрасывает с себя покров напускной неуязвимости, выдавая с головой грызущие сомнения, терзавшие его всё утро, и заглядывает в лисьи глаза брата с надеждой. – Не помню, чтобы ты меня о чём-то просил. Я сделал сам, потому что хотел так. – Значит, целуй сейчас же, чтоб мне не пришлось тебя просить. Сердце у старшего делает в груди кульбит, и он прижимается к приоткрытым, ждущим губам своими, вычерчивает кончиком языка линию нижней и верхней по очерёдности, раздвигает их, мягкие и податливые – это длится как будто целую вечность. Ханбин чудесный – ласковый и любящий, жмётся к нему, обнимает, отзывчиво отвечает на поцелуй, и Чживону кажется страшным, непростительным кощунством то, что не зацеловал его ещё вчера. Он восполняет это упущение, пока ладонями ведёт по хлопчатой ткани футболки, очерчивая плавный изгиб стройной талии, поглаживает младшего по спине – Ханбин весь напряжён, и это очень трогательно, что он в свой первый взрослый поцелуй так сосредоточен и вместо того, чтобы просто наслаждаться процессом, старается следовать ему одному известному в теории плану. Чживону забавно, и вместе с тем под рёбрами у него клокочет и трепещет от нежности, поднимается к самому горлу. Ханбин пахнет прелестно, по-особенному, для него одного – от этого в низу живота тянет сладко-сладко, и Чживон крепко-крепко прижимает его к себе сильными руками, в объятии которых тот совсем худенький и по-омежьи хрупкий. Ханбин тычется тёплыми губами ему в шею и расстёгивает пуговицы на рубашке, одной из многочисленных у Чживона, висящих на нём мешком – стильно, по-рэперски, всегда говорит он. Старшего от этого лёгкого, доверчивого прикосновения трясёт, он подрагивает под тонкими пальцами, оглаживающими его гладкую грудь и крепкий пресс – они словно изучают его тело, а нагулявшись, давят ему на плечи, и он, не сопротивляясь, плюхается на влажную от утренней росы траву. Ханбин, видимо, продумал всё заранее: вытаскивает из рюкзака покрывало и, расстелив, тянет за руку Чживона, он очевидно стесняется под его хитроватым прищуром, в котором с опозданием блеснуло озарение – так вот оно что, братец! Ханбин топчется, вдруг зардевшийся от смущения, как младшеклашка, и кое-как стягивает с себя бриджи с трусами, аккуратно отпихивая в сторону одежду ногой. Ему чуждо амплуа обольстителя и неловко вот так раздеваться под пристальным взглядом – но Чживон не в силах отвести глаз, теперь он жаждет зафиксировать всё. Младший смотрит на него сверху вниз, весь ранимый и открытый в этой белой свободной футболке, прикрывающей худое тело до середины бедра, и пах окатывает волной предательского возбуждения, пульсирующего и требовательного. Мозг замыкает от накатившего сладкого запаха натёкшей меж ягодиц смазки, и Чживон дуреет и глядит затянутым, мутным взглядом, гладит Ханбина по лодыжке и легонько тянет, призывая присесть. Он подходит ближе и опускается рядом, натягивая футболку на мальчишеские коленки, протягивает руку и гладит Чживонову львиную гриву, зарывая в неё пальцы, наклоняется и, принюхавшись, целует нежно в висок и шепчет у самого уха – понравился мой шампунь? Чживон жмурится в блаженстве, пока мягкие губы омеги выцеловывают острый угол его челюсти, посасывают подрагивающий кадык, прижимаются к выпирающей яремной вене на шее, чтоб поймать частый стук сердца. Он гладит младшего по голой коленке, поднимаясь ладонью выше, к внутренней стороне бёдер, водит по обнажённой и чувствительной коже, прикрытой длинной футболкой. Ханбин дышит чаще, секундами через раз – забывает, колени у него безвольно разъезжаются. Сильные руки подхватывают его рывком, и, раздвинув ноги, Чживон просовывает под него ладони, приподнимает и усаживает на себя. В больших потемневших Ханбиновых глазах цвета горького шоколада плещется первобытная страсть, и здесь, на лоне девственной природы, она грозит вспыхнуть жарким пламенем, распаляемая близостью желанного альфы во сто крат. Ханбин елозит и трётся, выпрашивая ласку, страшно соблазнительно при этом прикусывая кончик языка в уголке пухлых губ. Чживон запускает руки ему под футболку, задирает её до рёбер – член у младшего стоит как каменный, прижимаясь к животу влажной порозовевшей головкой, а между ног давно мокро. Кончиками пальцев он нарочито медленно обводит чувствительное колечко мышц, нажимает на края, сочащиеся густой влагой, размазывая её по ягодицам – Ханбин зажмуривается, откидывает голову назад, пушистые ресницы его невесомо подрагивают. Приоткрыв глаза, он силится сфокусировать замутнённый поволокой взор – альфа лижет пальцы, пробуя омегу на вкус, сладкого, как и на запах – ощутимо дёргается от скрутившего с новой силой нутро возбуждения, как от удара хлыста, и течёт обильнее. Над поляной – укромным островком в необъятном лесу – колышутся на ветру верхушки высоченных столетних криптомерий, рассеивая солнечный свет. Где-то стучит дятел, переливается звонкая трель неизвестной певчей птицы, да деревья шумят листвой, обступая со всех сторон, – в остальном чудится, что время остановилось, и утро застыло. Чживон, поверженный на лопатки, глухо постанывает, рот его, слишком красивый для альфы, кривится в зверином оскале – Ханбин насаживается на крепкий член медленно, долго приноравливаясь к такой позиции, тугие мышцы подаются с трудом, но он терпит, сосредоточенный, упираясь ладонями старшему в грудь. Тот не торопит, а жадно таращится вместо этого, намертво впечатывая в память, как восхитительно наслаждение искажает прелестные, родные ему черты лица, как подрагивают крупные ноздри аристократически ровного носа, вбирая в лёгкие властный запах альфы, как выламывается худое тело, прогибаясь в пояснице. Поразительный контраст несоответствия между присущей Ханбину скромностью и сдержанностью и всей палитрой переживаемых им эмоций, за которыми неловко подглядывать, пьянит и дурманит рассудок. Он поднимается и опускается на члене, до болезненного приятно обжимая собою изнутри, и альфа непроизвольно подвиливает бёдрами, протискиваясь глубже, до самого дна. Он подхватывает омегу, трясущегося в затяжной судороге оргазма, под лопатками – спина у него взмокла, и ткань одежды прилипла к коже, пропитавшись влагой. Разбухающий узел внутри распирает мокрые, тесные стенки – Чживон гортанно рычит и с животной силой мнёт пальцами узкие бёдра, но член его в разомлевшем теле и так сидит как влитой, отдавая свои соки. Грубовато-нежно старший целует оголившееся Ханбиново плечо, подхватывает сливочную кожу зубами и тут же зализывает, оставляя вместо метки принадлежности алую россыпь засосов. Ханбин, разнеженный и вспотевший, пережидает и пробует пошевелиться в сцепке, едва заметно покачивается вначале и постепенно двигается увереннее. Обвив шею альфы руками и притиснувшись к нему всем телом, приподнимается, насколько позволяет узел, трётся членом о живот, и резко опускается обратно. Чживон стонет, оглушённый новыми ощущениями, скалится в невероятном, ни на что не похожем удовольствии, прошивающем до кончиков пальцев. Он прижимает омегу к себе, смотрит, как тот изливается ему на грудь и живот, впитывает в себя каждый его оргазм, как собственный, и кончает, вымотанный, уткнувшись взмокшим лбом ему в предплечье. – Почему ты не ставишь метку?.. – Нельзя… Пока нельзя. – Но почему? Разве я не твой? – Это должно быть нашей тайной. ____________ * Карааге (から揚げ) – жареная по японской технике курица. ** Охитаси (のお浸し) – зелёные овощи, обваренные в бульоне на соевом соусе, приправленном скумбрией. *** Акебия = акэби (アケビ 木通).