Weapon

      ...Он заходит в квартиру с мороза, но она почему-то сразу заполняется теплом. На воротнике, волосах и на темных ресницах у него тают снежинки, и Ване хочется потрогать их, растопить губами, зарыться ладонями в волосы, вдыхая дымный аромат прохлады. Но он медлит, и Алексей стряхивает их сам; снимая пуховик, трясет и его, вешает на крючок и делает шаг вперед. Ване кажется, что если бы и не было этих красивых теплых рук, протянутых к нему, он бы и так подался навстречу, и упал – но ему не было бы больно, потому что притяжение слишком сильно, оно дурманит, затмевает разум и вынуждает повиноваться одним только чувствам. Он не падает, нет – медленно вплывает в кольцо распростертых объятий, гладит ладонями крепкую грудь сквозь тонкую, полупрозрачную ткань черной водолазки, проводит кончиком носа по воротнику, от которого пахнет кедром, опять дымом, и еще чем-то сладким, и утыкается в крохотную ямку между углом челюсти и мочкой уха. Там пахнет особенно сильно – так, что у Вани непроизвольно сводит зубы от одной только мысли, что однажды у него отберут это: этот запах, эту прохладную теплоту, и эту ямку, в которую так приятно упираться носом. Он целует своего доктора сначала туда, потом в край нижней челюсти, покрытый двухдневной щетиной, в щеку и, наконец, в уголок губ – и чувствует, что его целуют в ответ. Туда же, а, может быть, левее или правее – это несущественно, неважно, потому что очень скоро они с Алексеем соединяются губами. Невесомо, нереально, а потом – глубже, сильнее! И снова нежно. Незабываемо, неизгладимо.       И Ваня уже знает, что ужин придется разогревать повторно, потому что если доктор в ванной, то он вовсе не обязательно моет там руки перед приемом пищи. Ваня знает и, сидя на расшатанном подлокотнике своего диванчика, с трепетом в груди дожидается, когда Алексей появится на пороге комнаты в одних боксерах, которые он надевает после душа, наверное, только ради приличия, и наклонится к Ване, чтобы поцеловать его снова. На этот раз Ване удается его перехитрить, и вместо поцелуя он прижимается губами к темной полоске волос на животе доктора, слизывая кончиком языка скатившиеся капли. Ему очень хочется доказать Алексею, что он тоже может быть нескучным и нетривиальным, поэтому, устроившись поудобнее на своем месте, он принимается покрывать его тело поцелуями, постепенно спускаясь ниже под воодушевляющий аккомпанемент одобрительных постанываний доктора, которые набирают максимальную громкость, когда Ваня неспешно стягивает с него белье и проводит кончиком языка по возбужденному члену. Его совершенный доктор совершенен и здесь: красивый, слегка загнутый кверху член с нежной, солоноватой на вкус головкой приветственно подается навстречу Ваниному влажному рту, словно убеждая: «Ты, только ты, и никто до тебя!» – и Ване это, в самом деле, приятно. Он обхватывает ладонями ягодицы Алексея, упругие, покрытые легким мужественным пушком, и, прижавшись к нему еще ближе, мягко сжимает их. Снова и снова. Крепкие мышцы напрягаются под прикосновением его пальцев, а горячий, обмазанный слюной и естественной смазкой член в плотном кольце Ваниных губ набухает и становится еще тверже. Над головой раздается сдавленный гортанный звук – эта реакция Алексея подсказывает Ване, что он обрел над ним власть, чувство головокружительное и в высшей степени лестное. Ему кажется, что собственные ноги вдруг стали ватными, и он не удержится на шатком подлокотнике, но учащенное дыхание доктора вновь побуждает его к действиям. Алексей стонет, и в его стонах Ване слышится собственное имя. Он уже заметил, что во время занятий любовью Алексей называет его по имени только тогда, когда дело близится к завершению. Он поднимает взгляд и внимательно всматривается – снизу вверх в темные глаза своего доктора – в них просвечивает что-то ласковое и уязвимое из-под слоя строгого и недосягаемого. Он и моргнуть не успевает, как Алексей с коротким вскриком отстраняется и изливается куда-то в сторону. Тут же шепчет: «Спасибо!» – и быстро, но сладко целуя Ваню в губы, опускается перед ним на колени и распускает завязку его шортов...       Всё это было ещё на прошлой неделе: конец февраля и самая жаркая зима на Ваниной памяти.       – Тук-тук, к вам можно?       Иван поднял взгляд от бумаг и радостно заулыбался. На пороге его кабинета стояла Люда и держала на руках подросшую за несколько месяцев дочку в симпатичном сиреневом комбинезончике.       – Привет, проходи!       Он вытащил из-за стола стул, предлагая его подруге, и дотянулся до чайника.       – И тебе привет! – обратился Иван уже к девочке, пожимая ее пухлую ладошку. – Слушай, как хорошо, что ты зашла.       – Правда? – Люда, облегченно отдуваясь, стянула комбинезончик с дочери, и подошла к зеркалу, чтобы поправить волосы.       – Да, хотел поздравить тебя с наступающим Восьмым марта. Если ты, конечно, не против, что раньше.       – Ну, конечно, не против! – передразнила его Люда, принимая подарок и чмокая Ваню в макушку в знак благодарности. – А что там?       – Осторожнее, не тряси!       Ване не терпелось увидеть, как изменится лицо его коллеги, когда она разорвет обертку, откроет коробку и обнаружит в ней две изумительно красивых чайных пары, для нее и ее мужа, «чтобы еще много лет они пили вместе чай и не били чашек, даже на счастье» – в общем, любви и всех благ! И сколько ни пытала его Люда, мол, где удалось ему отыскать такую красоту, Ваня так и не раскололся, потому что в противном случае ему пришлось бы рассказать о человеке, который не только подкинул ему идею подарка, но и потратил весь позавчерашний вечер на его поиски. «Шоколадки – это ерундовый подарок для хорошей подруги, – заверил его Алексей. – Нужно что-то более личное, памятное. Вот уедешь ты куда-нибудь, а подарок останется. И твоя Люда будет о тебе вспоминать...» Ване в тот момент сделалось очень грустно, а потом вдруг смешно: ну, куда он, в самом деле, денется из своего городка? Однако к совету Алексея он прислушался и, судя по всему, не прогадал.       – Вань, я же не просто так зашла... – вновь заговорила Люда, налюбовавшись своим подарком. – На днях, в магазине, я встретила Машку.       – Машку? – недоуменно переспросил Ваня.       – Ну да, Машку! «Машку-реанимашку», медсестру из реанимации.       – Ах, эту Машку...       – Да, эту. Ну, поболтали с ней немного...       – Не сомневаюсь, она большая любительница поболтать, – довольно недружелюбно брякнул Ваня, вспомнив, как хитро она рассматривала их с Алексеем у входа в отделение.       – Любит немного посплетничать, – согласно кивнула Люда. – Она рассказала мне кое-что про этого нового доктора.       – Да? Ну, знаешь, я не очень хочу выслушивать сплетни про наших сотрудников, и вообще...       – Ванька! – Люда ласково улыбнулась, и опустила свою ладонь на Ванину. – Ну, ты же не умеешь врать, дурачок. Машка мне и про это рассказала, ну, что вы с этим доктором...       От этих слов у Вани похолодело в груди и в животе, а сердце забилось так часто, словно он только что совершил нечто непоправимое!       – ...что вы с ним подружились.       Фух, ложная тревога! Иван выдохнул и откинулся на стуле, безвольно раскинув руки.       – Нет, пойми меня правильно, я очень рада, что у тебя появился друг. Просто этот новенький, он... как бы сказать... немного странный.       – Не знаю, по-моему человек как человек, и очень хороший реаниматолог.       Люда кивнула и ненадолго отвлеклась, чтобы успокоить малышку и занять ее рассматриванием цветных ручек, линеек и пр., что хранилось у Вани в канцелярской подставке.       – Просто Маша рассказала мне, что иногда он ведет себя странно, и даже подозрительно. То ходит добрый, шуточки отпускает, комплиментами сыпет – то вдруг становится угрюмым, раздражается по мелочам.       – Наверное, устает, – сказал Ваня, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более безразлично.       – А недавно, – продолжала Люда, – он накинулся на Машку за то, что она хотела вылить оставшийся морфин в раковину.       – Что значит «накинулся»? Ударил, что ли?       – Нет, конечно. За руку схватил, отобрал шприц. Сказал, что прежде чем выливать наркотики, нужно спросить разрешение у врача.       – Ну, по делу ведь сказал? – срезюмировал Иван, не совсем понимая, к чему весь этот разговор.       – Не знаю, я в этом не понимаю ничего. Знаю только, что больной к тому моменту уже умер, значит, Машка правильно делала, что лекарство вылить собиралась.       Ваня помолчал немного, потер лицо руками. Ему вдруг ужасно захотелось домой. Лечь в постель, завернувшись с головой в одеяло, и спать, спать, спать...       – Люд, ну ты же правильно заметила, что ничего в этом не понимаешь. И я не понимаю. Давай лучше чай с конфетами пить, а они там пусть сами разбираются.       – Так вы дружите с ним или нет? – не унималась Людочка, то и дело пытаясь заглянуть Ване в глаза, но на все последующие ее вопросы он отвечал лишь неопределенным мотанием головы: ничего не понимаю, ничего не расскажу.       Алексей шепчет: «Спасибо!» – и быстро, но сладко целуя Ваню в губы, опускается перед ним на колени и распускает завязку его шортов. От головокружительной слабости Ваня не удерживается на месте и почти падает, но доктор Литвинов успевает одной рукой обхватить его за талию, а другой – забраться под футболку, проходясь кончиками своих длинных умелых пальцев по разгоряченной коже, и в таком положении опускает его на диван. Он ненадолго забывает о шортах, которые немного сползли вниз, призывно обнажая верхнюю треть Ваниных худых бедер и мягкие светлые волосы на его лобке, и медленно – не торопясь, смакуя – снимает с него футболку, теплым прикосновением ладони приглаживая Ванины растрепавшиеся волосы. Один этот жест – казалось бы, для чего он? – заставляет Ваню неровно вдыхать воздух ртом сквозь счастливую, нескрываемую улыбку, и Алексей улыбается ему в ответ, и целует, нежно вылизывая его губы и мягкий, послушный язык. Он спускается ниже: целует теперь шею и ямочку над ключицей и горячо дышит Ване на ухо – а рука его в это время настойчиво сжимает и поглаживает Ванин член через тонкий слой ткани. Еще ниже – губы на груди, на твердеющих сосках и животе, оставляют там прохладные и влажные полоски слюны, а смоченные этой же слюной пальцы проникают под шорты и ласково дразнят головку, разрывая Ванину грудь на тысячи сдавленных вскриков-осколков. И, наконец, еще ниже: пальцы сменяет язык, упругий и ловкий, он скользит вверх и вниз, нарочно надавливая острым кончиком на «особенную» точку – уздечку, всякое прикосновение к которой посылает по Ваниному телу нестерпимо резкие, бьющие по самым нервам, сладостные судороги. Все это слишком ярко, слишком реалистично – и Ваня перестает сдерживать себя. Он зажмуривается и прикрывает глаза ладонью, глухо стонет в зажатый кулак, предусмотрительно приставленный ко рту, дабы не напугать криками соседей, и подбадриваемый низким бархатным шепотом Алексея – самым возбуждающим звуком на Земле, с силой подается бедрами вперед, забываясь и тая в беспредельном удовольствии. Немного придя в себя, Ваня перекатывается на бок. Пальцы на ногах у него непроизвольно сгибаются, и руки тоже, кажется, живут отдельной жизнью: они распластываются по покрывалу, взлетают над головой и, обессилев, снова падают вниз. Зачем-то гладят жидкий ворс старого ковра и лезут под диван. Пошарив ладонью, Ваня достает оттуда медицинскую иглу в защитном колпачке, на дне которого темнеет засохшая капля крови...       Всё это было ещё на прошлой неделе, и казалось совершенной случайностью, а теперь... Теперь Ваня не знает, что и думать.