Weapon

      – Адреналин, кубик!       – Набираю.       – И атропин, с разведением.       – Хорошо.       – Давно замолчал?       – Только что с ним говорила...       Доктор Литвинов бросает фонендоскоп на постель больного и тут же, не надевая перчаток, потому что на это попросту нет времени, приступает к непрямому массажу сердца.       – Разорвался*, наверное... Включай аппарат.       Медсестра Анюта с красным от волнения лицом пробирается за спиной доктора Литвинова и нажимает на кнопку «вкл» на аппарате ИВЛ. Пальцы предательски дрожат и не слушаются. Это первая реанимация в ее жизни.       – Аня, клинок и трубку на восемь.       – Вот, доктор, возьмите перчатки.       – Да, спасибо.       Пока доктор Литвинов интубирует больного, Аня возится с ампулами на реанимационном столике и от усердия даже рвет перчатку и режется.       – Ой...       – Еще адреналин. Который по счету?       – Четвертый кубик.       – Набирай еще.       Через полчаса реанимация закончена. Доктор Литвинов стягивает перчатки и выбрасывает их в ведро, после чего возвращается в ремзал** и, понуро прислонившись к стене, сообщает Ане:       – Время: одиннадцать двадцать.       – Хорошо, – автоматически отвечает ему медсестра Анюта, хотя ничего хорошего в этой ситуации, разумеется, нет.       – Ты как? – треплет ее по плечу доктор Литвинов. – Нормально?       – Страшно... Первая...       – Ты ничего, молодец.       – И все напрасно, – Аня огорченно кивает в сторону больного и зажимает нос пальцами, очевидно, сдерживая непроизвольный порыв заплакать.       – Ну, это жизнь. Мы не всегда можем помочь.       Алексей направляется в ординаторскую, чтобы написать посмертный эпикриз, но медсестра Анюта окликает его на полпути.       – Алексей Евгеньевич!       – Да?       – Алексей Евгеньевич, я хотела спросить у вас. Помните Васильева, лежал у нас с пневмонией... Ой, то есть, конечно, помните, он же наш сотрудник...       – Да, а что такое? – Алексей озабоченно вскидывает брови. – Что-то случилось?       – Не знаю даже, как сказать. Я была у него вчера, заносила ксерокопию паспорта... Ой, да это совсем неважно! Я хотела сказать, что у него какой-то очень печальный вид, нездоровый. Мне кажется, мало ли, – вдруг есть повод для волнения?       – Хм...       – Вы бы зашли к нему, Алексей Евгеньевич, посмотрели своим взглядом.       Алексей тяжело вздыхает и согласно мотает головой. Они с Ваней еще ни разу не виделись и не разговаривали с тех пор, как неделю назад, в то самое утро, наскоро одевшись, Ваня пулей вылетел из его квартиры и даже не прикрыл за собой дверь...       – Хорошо, я зайду. Молодец, что рассказала.       Анюта молча кивает и благодарит его взглядом встревоженных карих глаз. «Хорошая девчонка, добрая», – думает Алексей и отправляется писать эпикриз, чтобы поскорее разделаться с работой и спуститься в отдел кадров.       Дверь в кабинет оказалась приоткрытой, и хотя на часах было обеденное время, Ваня сидел на своем месте, уткнувшись в бумаги. Взгляд его сосредоточенно нацелился на мелкие черно-белые строчки, по которым он водил пальцем, а за ухо по-деловому был заправлен карандаш, но в целом вид у него и вправду был неважный.       – Здравствуй. Теперь не запираешь двери?       Иван вздрогнул и попытался приветливо улыбнуться, но у него это плохо вышло.       – Привет. Я проветриваю. Мне кажется душновато здесь, вроде того.       Только теперь, подойдя ближе, Алексей заметил, насколько неважно он выглядел: лицо его было бледнее обычного, осунувшееся и явно нездоровое, намокшие светлые волосы прилипли ко лбу (очевидно, он потел – температура? снова пневмония?), дышал он часто и поверхностно и постоянно облизывал губы, оттого они потрескались и покрылись тонкой корочкой.       – Как ты себя чувствуешь? Аня, наша медсестра, сказала, что тебе нездоровится.       – Она просто чересчур волни... – Ваня запнулся на полуслове то ли от волнения, то ли потому что ему было трудно дышать говорить. – ...тельная. Вчера... минут десять уговаривала меня... подняться к вам в отделение.       – А ты как всегда заупрямился? – попытался пошутить Алексей, но самому ему было не до смеха. Он продолжал внимательно рассматривать Ваню, чтобы не пропустить ни одной важной детали.       – Со мной все в порядке. Прости, я вчера совсем забыл... поздравить тебя с днем рождения.       – Ничего страшного. Я сам про него забыл, – на полном серьёзе ответил ему Алексей. – Хорошо, что я захватил фонендоскоп.       «Что?» – только и смог слабо пробормотать Иван, потому что в следующую секунду Алексей подошел к нему вплотную и, сурово сдвинув брови, как бывало с ним в моменты сильнейшего сосредоточения, расстегнул пять верхних пуговиц его рубашки. Ваня попытался было запротестовать, очевидно, совсем плохо соображая, для чего ему это нужно, но доктор Литвинов деловито вставил фонендоскоп в уши и сделал ему знак рукой, призывая к молчанию. Волнение, разбуженное внезапной близостью, привело Ваню в полное замешательство, он отвернулся к стене, чтобы не смотреть Алексею в глаза – да и вообще не смотреть в его сторону. Он все еще злился, все еще чувствовал себя разбитым и опечаленным до глубины души, но сковавшая его болезнь значительно стерла границы его принципиальности. Однажды согревшись целебным теплом посторонней заботы, он уже не был готов сражаться с недугом один на один. Не очередной бронхит и не одышка – но страх сгинуть в одиночестве – с каждой минутой всё сильнее стягивал его горло, совершенно не давая вдохнуть.       – Вот же ж... – негромко выругнулся Алексей, стягивая с себя фонендоскоп. – Вызывай свою Люду, придется ей выйти из декрета досрочно.       – Что там, Лёш? Снова пневмония?       Ванины пальцы тряслись, и оттого пуговицы никак не хотели пролазить в петли.       – Нет, не пневмония.       – А что?       Алексей молчал и напряженно покусывал нижнюю губу, будто прокручивая в уме дальнейший план действий. Собственно, так оно и было.       – Скажи мне. Пожалуйста.       – Шум. В сердце. Не такой, как был прежде.       Ваня растерянно похлопал глазами и ощутил горячее головокружение.       – Ты подозреваешь...?       Доктор Литвинов, наконец, выпал из оцепенения и, вновь повернувшись к Ване, взял его лицо в ладони. Так бережно, так интимно, словно и не было между ними этой размолвки и недельного молчания. Словно упрямое время вдруг повернулось вспять, и страшная правда стремительной черной молнией никогда не ударяла между ними, разделяя на «до» и «после»...       – Давай пока мы не станем обсуждать, что я подозреваю, ладно? Тебе срочно необходимо госпитализироваться, по-настоящему, а не как в прошлый раз.       – Но...       – Никаких «но», Вань. Просто поверь моему опыту: это очень важно.       И Ваня подчинился. Понурившись, он вытащил из ящика письменного стола ключ и запер дверь с табличкой «Отдел кадров», чтобы уже никогда туда не вернуться. А дальше...       Дальше последовала череда анализов, обследований и бесконечных лечебных предписаний. Вечером того же дня, когда Алексей спустился к нему в кабинет, Ваня самостоятельно оформился к нему в отделение и чуть позже, в сопровождении медсестры Анюты, скатался на УЗИ сердца, а уже ночью (по счастливому для него совпадению, как раз на дежурстве доктора Литвинова) выдал отек легких с падением артериального давления до восьмидесяти на шестьдесят. Еще никогда в жизни ему не было так страшно, как в тот момент, когда, задыхающийся и потный, он метался по кровати, почти не реагируя на окрики медсестры, пытавшейся успокоить его и ввести необходимое лекарство, и только присутствие рядом его любимого доктора не давало ему отключиться, быть может, навсегда.       В общем-то, страшно было не ему одному. Доктор Литвинов кружил по палате, как заведенный, дергался и покрикивал на медсестер, с трудом пытаясь сохранять ясность мысли и контроль над ситуацией. Нельзя сказать, что он не предвидел подобного поворота событий: УЗИ сердца, как он и предполагал, показало наличие бактериальных вегетаций на створках клапанов. Инфекционный эндокардит. Вероятно, последствие не так давно перенесенной пневмонии, или результат истощения иммунитета на фоне многочисленных ОРВИ, или же... Да это и не имеет большого значения. Важно другое: скомпрометированное сердце не справлялось с работой. Отсюда и острая органная недостаточность, и отёк легких.       Ване действительно повезло, что Алексей оказался с ним рядом, и в последующие дни, даже когда была не его смена, даже в выходные, он приходил к нему, изучал последние анализы, советовался с другими докторами (особенно с суровым доктором Кулаковым, которому он, в прямом смысле слова, не давал покоя), и немало ночей провел в Ваниной палате, на приставном стульчике, уже не слишком опасаясь того, что могут понапридумывать о них двоих вездесущие медсестры.       Казалось бы, с таким хорошим уходом и грамотно подобранной терапией симптомы болезни за полторы недели должны были хотя бы немного регрессировать. Но время шло, были испробованы все имевшиеся в больнице антибиотики, включая импортные широкоспектровые, выписанные в аптеке специально для Вани. Лучше ему не становилось.       Разумеется, больному Васильеву, номер истории 317346, об этом не сообщали. Все доктора отделения, включая доктора Литвинова (особенно его!), подходя к нему на обходе, пытались натянуть на свои лица маску подчеркнутого благодушия. Это было, конечно, умно и в высшей степени этично, но на самом-то деле – не очень, потому что Ваня был не таким уж профаном в медицине, чтобы не понять, что к выздоровлению он пока не приблизился ни на шаг. Неплохо сдружившись с медсестрой Анютой, которая и вправду не могла пройти мимо него не улыбнувшись (Неужели Лёша был прав? Да нет, ерунда какая-то...), Ваня, неведомым самому себе образом, упросил ее осторожно разузнать у докторов, какие прогнозы они строят на его счет, и, нарушив все мыслимые деонтологические принципы, Анюта выполнила его просьбу. Прогноз неблагоприятный. Показано хирургическое лечение, но ни возможностей для транспортировки в областную больницу, ни мест в очереди на операцию, даже по жизненным показаниям, на сегодняшний день нет. Глаза у Анюты были мокрые, и Ваня даже пожалел её, но он не жалел о своей просьбе. По крайней мере, теперь он знал правду.       ...Странная безвольная слабость охватила его, когда, лежа ночью на больничной койке под тусклым светом дежурной лампочки, он вспоминал свои детские кошмары, которые раньше мучали его довольно часто, почти каждый день. В них его то бил кулаками отец, то подушкой душили детдомовские мальчишки, но всякий раз чувство счастливого облегчения, когда проснешься – и жив, придавало ему уверенности, что завтрашний день, возможно, будет немного лучше предыдущего. Крохотная надежда теплилась где-то глубоко внутри, а теперь...       Ваня не помнил откуда именно, но однажды услышал, что день смерти человека очень часто выпадает на дату, близкую к дате его рождения. Очень некстати, что послезавтра тридцатое марта; ему должно исполниться двадцать шесть. Так он сказал Лёше в самом начале их знакомства. Как странно: столько всего произошло с тех пор, когда Ваня впервые пришел к нему домой и, сидя на диване и краснея, отвечал на вопрос, сколько же ему лет. Двадцать шесть, должно исполниться. «Но вот исполнится ли..» – это была какая-то до ужаса спокойная, словно произнесенная кем-то другим в его голове, мысль. Как странно... Зато теперь Иван точно знал, что хочет получить в подарок.       – Доктор! – шепотом окликнул Ваня, но его слабый шепот не мог перебить шум работающих в соседних палатах вентиляторов. – Доктор... Лёша!       Доктор Литвинов вздрогнул на стуле и, быстро поднявшись, в два шага приблизился к Ваниной койке.       – Что-то случилось? – взволнованно спросил он, глядя больше не на Ваню, а на показания монитора, к которому тот был подключен.       – Нет. Прости, что напугал.       – Не напугал...       – Я просто хотел узнать, спишь ты или нет.       Алексей улыбнулся ему грустной, кривой улыбкой и, придвинув стул ближе, снова сел и устало потер глаза.       – Не спал. На дежурстве не спится.       – Ты ведь не на дежурстве.       – Но в отделении. Никакой разницы, – резюмировал доктор, переходя с шепота на негромкую речь. – Хочешь чего-нибудь?       Ваня помотал головой и, вытянув из-под больничного, местами сильно потертого, верблюжьего одеяла свою холодную и влажную ладонь, протянул ее Алексею.       – На самом деле, да. Хотел сказать тебе кое-что. И попросить.       – Попросить о чем? – Алексей поднял брови и, после секундного колебания, всё же взял Ванину руку в свою.       – Сначала сказать. Я больше не хочу быть с тобой в ссоре. Да и вообще не хотел.       – Мы с тобой не ссорились, Вань.       – Нет, ты же понял, о чем я. Это не значит... – Иван отдышался. – Не значит, что я одобряю... Тебе и не нужно мое одобрение. Просто... не сейчас. Я не хочу сейчас быть в ссоре.       Доктор Литвинов помрачнел, обвел взглядом палату, словно разговор был ему всё так же неприятен, впрочем, как и Ване, а затем покивал головой, соглашаясь со сказанным.       – А попросить – о чём?       – Можешь отвести меня в коридор? Хочу посмотреть на больничную ночь из окна.       – В палате тоже есть окно, почему не посмотреть отсюда?       – Я хочу из большого, в холле. Там красивее.       На секунду Алексей сжал его пальцы так крепко, что Ване показалось, еще немного, и они захрустят и сломаются. Это не было больно, не физически – но остро саднило в груди.       – Не могу, Вань. Тебе вставать нельзя.       – Тогда можно другую просьбу? Забери меня домой. Я не хочу здесь, Лёш. Больница мне почти как дом, но я не хочу... здесь.       Доктор Литвинов посмотрел на Ваню долгим, проникновенным взглядом – и тот заметил, как пугающе поблескивают в полумраке палаты его расширенные дрожащие зрачки, – потом выпустил Ванину руку и вновь потёр глаза. Лицо его приняло безнадежное, замкнутое выражение, и уже нельзя было прочитать по нему, что тревожит доктора на самом деле. Внезапно он поднялся, подошел к окну, встав спиной к Ване, и долго всматривался в серую весеннюю ночь, как если бы там, среди чернеющих лысых веток и редких подсвеченных окон соседнего дома, можно было разглядеть ответ на непростой вопрос: как им жить дальше?       – Завтра ты уедешь домой, и мы будем ждать. Не того, о чем ты думаешь.       Ваня вздрогнул и напрягся. Ему были непонятны эти слова.       – Тогда – чего?       Алексей повернулся, и Ваня, хоть и соображал в последнее время не очень быстро, тем не менее сразу расслышал «спасительное» слово.       – Операции. Я позвонил отцу, он поможет.