Weapon

      – Я позвонил отцу, он поможет.       – Ты позвонил своему отцу?.. – удивленно переспросил Иван.       – Да. Он кардиохирург, я никогда тебе не рассказывал. Сам уже практически не оперирует, но у него много благодарных учеников.       – Ты позвонил отцу?! – снова повторил Ваня, всё ещё не веря услышенному.       – ...в Москве ничего устроить не получится, но один из его учеников работает в Новосибирске, в клинике имени Мешалкина, это такой крупный медицинский центр, специализирующийся на кардиохирургии. Мы сделали запрос – на этот год у них еще остались квоты на операцию.       – Ты позвонил отцу. – Это было произнесено уже почти шёпотом.       – Да. Позвонил, – напряженно выдохнул Алексей и, наконец, посмотрел на Ваню. – Позвонил, потому что это твой шанс.       – Ты хотел сказать – «последний шанс»? – Ваня задумчиво помолчал. – И что теперь?       – «Что теперь» – что?       – Что взамен?       Иван и сам не понял, почему выбрал именно это слово, просто ему казалось, что такой «редкий шанс» не выпадает просто так. Ему-то уж точно.       – Взамен... – доктор Литвинов невесело улыбнулся. – Да ничего взамен. Главное, чтобы с тобой всё было в порядке.       Всё это, в сущности, было хорошей новостью, но поверить в неё Ване было не так-то просто. Слишком много «если» произрастало из каждого сказанного Алексеем слова. Операция назначена на конец следующей недели, но что если он не доживет? Если Лёшин отец в курсе операции, то он наверняка должен знать что-то и о Ване? А что именно? И если операция в самом деле для него бесплатна, то это ведь еще не означает, что у Вани вдруг появятся деньги на перелет в Новосибирск и обратно, и сможет ли он рассчитаться с Алексеем после того, как всё закончится? Сможет ли вообще вернуться к работе в больнице? К любой работе?..       Алексей уверял его, что возьмет на себя все текущие расходы, и что Ване вообще не следует забивать голову подобными вопросами – но одних уверений тут было мало, даже если они исходили от единственного близкого (так уж сложилось!) ему человека. Вот почему Ваня провел без сна самую темную, предрассветную часть ночи, пытаясь найти объяснение произошедшему с ним нелепейшему «чуду»: каким образом человек, который так небрежен с самим собой, который каждый день, из года в год, безжалостно выжигает все свое существо дотла, может быть так бескорыстно добр к нему?       Рано утром Иван подписал протянутую доктором Литвиновым бумагу об отказе от лечения и отправился вместе с ним домой. Нет, не в свою холодную, скромно обставленную однушку, стены которой не раз видели его лихорадящим, кашляющим и задыхающимся – а в Лёшину уютную и светлую квартиру, где всегда пахло кофе и сигаретами, а в каждой мелочи: раскрытой на столе медицинской книге, небрежно висящем на спинке стула кашемировом свитере – застыл неповторимый отпечаток их владельца. Не говоря уже об огромной кровати, которая не шла ни в какое сравнение со скрипучими больничными койками!       Кстати, Ваня даже ни на секунду не задумался, почему вышло так, что, поправ врачебные принципы, да и здравый смысл тоже, Лёша согласился забрать его домой. Даже не так – не согласился, а сам принял такое решение. Единолично, вступив в жаркий противоречивый спор с остальными докторами. Ваня не задумывался над этим, потому что в очередной раз доверился Алексею, но ведь на деле их совместная авантюра была довольно рискованна. Понятно, что живя под одной крышей с доктором-реаниматологом, ты смело можешь надеяться на развертывание персональной клиники, с капельницами и инфузоматами, прямо в вашей квартире, НО – это вовсе не делало безопасным Ванино пребывание вдали от квалифицированной помощи и необходимого оборудования.       У доктора Литвинова, правда, имелось объяснение собственному безрассудству: «Если ему не суждено дождаться... если с ним что-то произойдет, я не хочу, чтобы это случилось в холодных больничных стенах и, не приведи бог, в тот момент, когда меня не будет рядом». Он упорно гнал эти мысли прочь, стараясь отвлечь от них и Ваню. Он заменил ему всех врачей и всех медсестер, всех несуществующих друзей и подруг, сделав исключение только для Люды, которая уже дважды навещала Ваню у него дома, всякий раз делая удивленно-круглые глаза и едва сдерживая чисто женский порыв наброситься на него с подробными расспросами. Может, Иван и рассказал ей что-то, может и нет. Для Алексея это не имело ни малейшего значения.       Он заполнил собой каждую Ванину свободную минуту, чтобы ему некогда было подумать о своей участи. Он переоборудовал и обустроил всё в квартире так, чтобы Ване было комфортно: занавесил окна плотной тканью, потому что от солнечного света у Вани болела голова, прикупил пару теплых бамбуковых одеял, перенес к себе большую часть Ваниной одежды и некоторые его личные вещи. Казалось, от всего этого Иван стал даже счастливее, чем до болезни; по крайней мере, он безустанно благодарил Алексея и не задавал ненужных вопросов, которые могли бы огорчить их обоих. Только однажды доктор заметил, что Ваня будто бы плакал; плакал совсем немного, а после настойчиво пытался доказать, что ничего подобного не было, он просто потирал глаза спросонья. Впрочем, Алексея нельзя было провести этими отговорками – он точно знал, что это произошло по его неосторожности. Это он в кухне вполголоса разговаривал по телефону с отцом, полагая, что Ваня крепко спит и не сможет их услышать. Разговор, в целом-то, не был секретным: обговаривались детали предстоящей операции, перелета и т.п. – но в завершение беседы доктор Литвинов-старший затронул самую неприятную для Алексея тему, тем самым навлекая на себя поток раздраженного полушепота, от которого сердце проснувшегося в соседней комнате Вани забилось тревожно и скорбно:       – Я ведь уже сказал тебе, что выполню свое обещание. Да. Да, отец. Зачем напоминать мне об этом всякий раз, когда я звоню? Да, я должен буду вернуться в Москву и начать реабилитацию. Да, таков наш уговор. Всё, передавай привет маме.       «Вернуться в Москву». Плохо, очень плохо. Но «реабилитация» – пожалуй, что хорошо. Определенно хорошо. Ваня облизнул солоноватые от слёз губы и промокнул глаза уголком пододеяльника. Они никогда об этом не говорили, и Ваня больше никогда об этом не думал – ему почти удалось убедить себя, что, независимо от того, что произойдет завтра, послезавтра и далее, конец у их истории будет хорошим.       ...Вечер вторника. Ване стало намного лучше, и он почувствовал в себе силы подняться с постели и походить по квартире, в конечном счете остановившись перед кухонным окном, в полной темноте.       Темнота и тишина, его старые товарищи.       Пользуясь удобным моментом, Алексей подошел к нему сзади, обнял за плечи и шею и почувствовал легкое прикосновение чужого затылка на своем плече. Они так давно не были вместе. То есть, были вместе почти всегда – но это было не то. Конечно, ему хотелось близости и прежних удовольствий, которые они с Ваней научились доставлять друг другу, но тронуть его без его дозволения он бы не посмел.       Где-то внизу, под окнами, одиноко выла бездомная собака, а наверху, на буром небе, чернел нестройный птичий клин (птицы, в марте – это какие?), но его мир был сосредоточен на одном-единственном явлении, заключенном в его греющих объятиях. Явление – Ваня. Не просто имя и не совсем обычный человек. Меньшее, чем нечто предначертанное, что может продлиться до бесконечности, но несомненно большее, чем всё то, что было до встречи с ним. Алексей не собирался признаваться Ване в том, что еще никогда и ни для кого он делал так много, никогда и ни с кем ему так сильно не хотелось просто быть рядом – столько, сколько будет возможно, – и вовсе не оттого, что Ваня отчаянно балансировал между жизнью и смертью... Он бы ему не поверил. А если бы и поверил, то это было бы еще хуже.       Алексей невесомо провел кончиком носа по светлым, примятым во время сна волосам и тут же прижался сильнее, оставляя влажный, раскрытый поцелуй на выступающем позвонке. Ваня вздрогнул, не то от своей мерзлявости, не то от чувственности момента, подался слегка вперед и снова назад, вжимаясь в твердую и теплую грудь доктора, откровенно подставляясь под его губы и тяжелое влажное дыхание.       – Лёш?       – М-м?       – Мне сегодня намного лучше. – Сдавленный полувздох-полустон, оттого что Алексей не перестает покрывать его шею блуждающими поцелуями, передвигаясь всё ближе к губам.       – Я заметил, – шепчет доктор и запускает руки под его футболку, заставляя Ваню покрываться «гусиной кожей» от ощущения прохладных кончиков пальцев на своем животе и прижиматься к Алексею ещё теснее.       – Может быть... Я думаю, что хочу попробовать по-настоящему.       – То есть?..       – Ну, как полагается.       Неловкие слова растворились в сумеречной тишине, и Иван смущенно склонил голову, слыша, как над ухом разливается тихий бархатистый смех доктора.       – Да, тебе сейчас только сексуальной гимнастики не хватает.       – Нет, я серьезно.       Соответствуя его решительному тону, Алексей немного отстранился и отрицательно покачал головой.       – Нет, этого не будет. По многим причинам, – он вдруг развернул Ваню к себе и коснулся его губ весьма целомудренным, но долгим поцелуем. – Но мы что-нибудь придумаем. Если ты захочешь.       Конечно, было слишком ясно, что Ваня хотел хоть несколько мгновений побыть с доктором наедине, это бы вознаградило его за всё. И «наедине», в данном случае, означало без мыслей о том, что он нездоров и возможно вообще не переживет эту весну. Правда, некоторые привилегии за ним всё же были сохранены, в частности, право остаться во время занятия любовью в толстенных вязаных носках с добавлением собачьей шерсти, которые Алексей купил специально для него у какой-то бабушки на рынке. Они крайне забавно смотрелись на Ваниных худых, покрытых тонкими светлыми волосками, голенях и слегка покалывали голую поясницу доктора, когда, расположившись посреди кровати, он усадил Ваню к себе на колени и закинул его ноги к себе за спину. Несколько секунд он внимательно рассматривал его лицо, освещенное мягкими лучами настенного светильника (давно прошли те времена, когда им необходимо было гасить свет), а потом прижался к его губам. Пульс Вани зачастил, надломленное болезнью тело тем не менее мгновенно и без осечки отозвалось на призыв.       Когда доктор прервал их поцелуй, Ваня заглянул в его темные глаза. Он увидел в них желание и что-то еще, непроницаемое и мучительное. То, что гложило их обладателя, не отпуская даже теперь, когда их взаимоотношения, если можно было так выразиться, вернулись «на круги своя». Немного помедлив, Иван протянул руку к Лёшиному лицу, провел по щеке, покрытой однодневной щетиной, осторожно прикоснулся припухшими от поцелуя губами к той самой ямочке на шее и тихо сказал: «Я рад, что нахожусь сейчас здесь, с тобой». Доктор Литвинов в который раз ничего ему не ответил, но в том и не было необходимости – целью Ивана было сообщить ему, что он всё-всё понимает и ни о чем, совершенно ни о чем не жалеет.       Головокружительная жажда близости опалила Ванины бледные щеки, когда Алексей принялся ласкать его между бедер, ни на мгновение не переставая целовать, покусывать и зализывать его губы, шею и грудь, на которой вскоре появится свежий шрам. Ещё один... Ваня не думал об этом, он лишь сильнее обхватил доктора ногами, стараясь дышать ровно, чтобы не потерять сознание и отключиться, разве что, от головокружительного удовольствия. Примерно в середине процесса он и вовсе перенял у Лёши инициативу, отняв от себя его руки и заведя их ему за спину, и обхватил ладоням оба их члена, как они уже практиковали ранее. Очень скоро он поймал нужную амплитуду; движения стали быстрыми и меткими, всякий раз проникая глубоко под кожу, прямиком к нервным окончаниям. Ваня тяжело дышал, но не сбивался с темпа и всю дорогу выразительно глядел Алексею прямо в глаза, как бы показывая: «Всему этому научил меня ты, и я больше не стесняюсь ни себя, ни своих желаний». А вот доктору Литвинову в этот раз было намного сложнее концентрироваться на собственных ощущениях: он практически выдавил из себя оргазм, болезненно и тягуче, словно лопнул застарелый нарыв, но упавший ему на грудь Ваня, горячий, влажный и сотрясаемый мелкой расслабленной дрожью, с лихвой компенсировал недополученное им самим удовольствие.       ...И Алексей не изменился, не стал лучше или чище. Ну, как ему казалось. Он продолжал потихоньку подъедать свои таблеточные «запасы» и курил одну за одной, пока Ваня спал под двумя одеялами, распластавшись по широкой кровати и бесшумно дыша, а потом ложился с ним рядом. Не спал, нет – сознанием переносился в иные миры, то завораживающе-красочные, то леденяще-уродливые, но к утру всегда просыпался свежим, что называется «с новья», чтобы приготовить завтрак и собрать утреннюю капельницу с антибиотиками. Вот так и существовал: одновременно и с Ваней, и уже без него.       К некоторому его облегчению, когда наступил день «Х», времени на угрызения совести уже не оставалось. Голова его целиком и полностью заполнилась переживаниями о том, как Ваня перенесет дорогу до вокзала, непродолжительную поездку на поезде и трехчасовой перелет. (Ох, и надо же было ему родиться в такой безвылазной глуши). По прибытии в клинику возможности предаться самобичеванию тоже не было: оформление и размещение в палату заняли всю первую половину дня, а предоперационная подготовка – вторую. Алексею вежливо предложили ознакомиться с достопримечательностями города, вместо того чтобы сутки напролет просиживать в холле клиники в ожидании новостей. В день операции увидеться им, опять-таки, не позволили; сказали, что с пациентом Васильевым поочередно беседуют анестезиолог и кардиолог, и только звонок отцу немного исправил ситуацию – Алексея уверили, что шансы на успех весьма достойные, и пригласили в ординаторскую на кофе с конфетами, от чего он, само собой, отказался. Кофе попросту не лез ему в горло.       Но волновался он зря, операция была проведена в лучшем виде. Доктор Г., тот самый ученик отца, с большим дружелюбием пожал ему руку и сообщил, что, как только пациента Васильева переведут из реанимации в общую палату, его можно будет навестить. Алексей ждал этого дня, отрешенно пялясь в потолок в безликом гостиничном номере. Ждал его, выкуривая в день по целой пачке сигарет на пустой желудок. Ждал тревожно и томительно, а теперь... Теперь же он фальшиво-равнодушным тоном просил доктора Г. передать Васильеву конверт с деньгами «на обратный билет», ссылаясь на непредвиденные обстоятельства, вынуждающие его вылететь в Москву раньше срока, и снова жал ему руку с благодарностью за «профессиональную солидарность и отзывчивость». В Новосибирске у него больше не осталось важных дел; номер медсестры Анюты он уже давным-давно вбил в Ванин телефон под именем «Анечка, хорошая девочка», радуясь тому, что старенький самсунг позволял вносить в строку имени так много символов.       ...Катится-катится по миру, словно перекати-поле по пустыне, неприкаянный доктор Литвинов. Колесо жизни совершает ещё один оборот.       Он чувствовал, что поступает правильно, и поступает так вовсе не из трусости или малодушия. Не в этот раз. Просто... Такой человек как Ваня: настрадавшийся – но не загубленный, танцевавший на грани смерти – но не умерший ни душою, ни телом; искренний – но не простодушный, в меру наивный и в меру разумный... Он выиграл, вырвал и выстоял у жизни своё право на обыкновенное человеческое счастье. А вот такой неоднозначный персонаж как «доктор Литвинов»: наделенный талантом поддерживать в людях жизнь – но вечно берущий взаймы у смерти; слабовольный, но изворотливый; пренебрегший всем тем, что было щедро даровано ему судьбой, и вечно бегущий в неизвестном самому себе направлении – должен в конечном счете исчезнуть с лица земли. В новой жизни Вани Васильева, которая, дай бог, будет во стократ счастливее прежней, ему уж точно не место.       И Алексей исчезнет. Он не поедет в Москву и в сотый раз подведет отца. Не вернется он и в маленький северный город, где однажды зародилось их с Ваней странное, пугающее и до необыкновения трепетное чувство. Вообще-то, он уволился с работы еще две недели назад, ни словом не обмолвившись об этом тому, кого следовало бы известить первым...       Алексей просто исчезнет. Впрочем, так и не решившись удалить Ванин номер из «контактов» телефона.