А во всём виноваты русские!

      Элрик Ситхен сидел за столом в своём кабинете и смотрел на своего питомца — феникса Фоукса, который, судя по всему, живёт здесь уже не одно поколение директоров. Перед мужчиной на столе валялось множество бумаг, которые тот даже не пытался заполнять аккуратно. Порой, вместо ответа на тот или иной вопрос, он просто рисовал маленького пони, кривые сердечки или же черепки. Элрику надо было написать отчёт в Министерство о семье русских, ведь уже месяц прошёл, но беззаботный директор каждый новый лист начинал текстом, а заканчивал рисунком, где здание Министерства разрисовано цветочками, а его сотрудники это клоуны и мимы.       Устав от очередного разрисовывания несчастного листика, Ситхен откинулся в кресле и посмотрел на Фоукса. Мысли возвращались к пропавшему ученику — Людвигу Бальдшмиту. О том, что ученик пропал, знали лишь учителя и некоторые его однокурсники, его друзья. Да, помнится, тогда он сильно удивился, когда в кабинет заявилась толпа учеников, да ещё и из разных факультетов и не имеющих никакого понятия о том, что для входа сюда нужно сказать пароль гаргулье, а не начинать ей истерически верещать и угрожать.       Роду Бальдшмит об исчезновении их отпрыска так же ничего не известно. Было принято решение раньше времени панику не разводить, и это организовать было проще простого. Со слов Гилберта, Людвиг никогда не придерживался мнения отца и старался всячески его избегать, дабы предотвратить наличие любого шумного семейного скандала, потому письма в семью приходили исключительно от беловолосого. А уж ему-то не составляло труда соврать, что всё у него с братом хорошо и прочее-прочее.       Некоторые старшекурсники, хоть и заметили исчезновение ученика, но дальше слухов дело не шло, да и сама компания друзей решила поддерживать легенду о том, что Людвигу просто не здоровится и он постоянно то в лазарете, то в спальне, то вернулся домой, то ещё где угодно, где он обязательно должен быть в одиночестве и покое.       В кабинет тихо заходит женщина. Арибет Томпсон — учитель зельеварения и декан факультета Слизерин. Молчалива и серьёзна, но стоит ей увидеть хоть какое-нибудь нарушение этикета, как она тут же заводится. Да ради того, чтобы наказать невежду, женщина, не поведя бровью, может нарушить школьный устав. Однажды ею же был превращён ученик в шкаф за то, что тот мало того, что пронёс еду в класс, так ещё и грязными руками, после того, как перетрогал различные ингредиенты, стал жевать прямо на уроке. Шкаф, а точнее, ученик в виде шкафа, простоял в её классе три дня. Никто и не заметил новый объект мебели, но по школе прошлись слухи, что он поменял цвет с обычного древесного на зелёный, а кто-то даже клялся, что видел на его полках растущий прямо из его древесины мох. И всё бы так и продолжалось, если бы в Хогвартс, после небольшой поездки в Министерство, не вернулся Элрик. А ведь директор на то и директор, чтобы знать ВСЁ, что творится в школе. Несчастный был расколдован и отправлен в медпункт, а учитель отчитан. Собственно, именно после этого «отчитан» отношения между директором и учителем переросли на новый, более высокий уровень.       — Ситхен, как всегда бездельничаешь! — женщина всплеснула руками.       — А ты, Арибет, как всегда занудна. И сколько раз я тебе говорил, зови меня по имени, — обиженно и так по-детски надув губы, директор развалился на столе, прямо на бумагах, сминая их.       — Отношения не должны мешать работе, а ты, как-никак, директор. Я и так позволяю себе слишком много, обращаясь к тебе на «ты» во время работы. И прекрати валяться на столе! Ты помнёшь все бумаги! — подойдя ближе, Томпсон взяла за воротник Элрика и заставила того встать из-за стола. — Ты отчёт в Министерство написал?       А мужчина с улыбкой наблюдал за своей возлюбленной. За тем, как она с раздражением перебирает бумаги, как небольшая морщинка между бровей виднеется более отчетливо, когда она хмурится. Её длинные темные локоны завязаны в высокий хвост и спускаются волнами по спине. Среди черных прядок иногда проглядывают седые волоски. Да, она не была молода, но и он тоже. То, как женщина сжимает изящные тонкие губы, когда слишком злилась, его умиляло. Но Элрику до безумия не нравилась эта строгость, которой, кажется, были пропитаны даже её глаза.       — Что это такое? Что за корявый почерк? Ты же не первокурсник, в конце то концов! И что это за глупые ответы в бланках?! Там не отвечают вопросом на вопрос и не пишут «не знаю я о чём вы»! И ты опять изрисовал всю отчётность!       Пока Арибет буянила, Элрик подошёл к ней сзади и обнял за талию, поцеловал в щеку и устроил голову на её плече.       — Извини, но ты же знаешь, что другим быть у меня не получается, — виновато прошептал директор.       — Я знаю, — тихо ответила Арибет и, устало вздохнув, убрала руки своего мужчины. Взяв кипу бумаг, она направилась к выходу. — И снова мне придётся делать всю работу за директора Хогвартса.       — Спасибо, любимая! И ты о пропавшем ученике ничего не упоминай!       — Предчувствие?       — Именно! ***       У Феличиано самое настоящие уныние. Таким его ни один гриффиндорец не видел никогда. Вечно весёлый, не в меру эмоциональный, издающий глупые звуки без причины. Он мог смеяться, мог громко плакать и жаловаться на кого-нибудь, порой и разозлиться, хоть такое случалось крайне редко. Но парня никогда не наблюдали в состоянии, когда он буквально находится мыслями в себе, ещё и постоянно. Он стал маленьким островком одиночества, настолько отдалённым от людей ощущалось его присутствие.       Варгас постоянно где-то там, в своей голове, но не здесь и не сейчас. Ни на уроках, ни на обеде, ни на отдыхе. Он не сразу слышит обращение к себе и не сразу соображает, что нужно ответить. А невинные обзывательства Питера, которые ранее обязательно бы вызвали возмущение, вроде «медузки» или «амёбы», он так и вовсе не замечал. Но стоило ему услышать имя «Людвиг», как он тут же оживал от мертвенно-медленных мыслей и вовсю слушал очередной слух про друга.       Нет, такое состояние наступило далеко не сразу. Первые дни он так и вовсе бегал по школе и спрашивал всех вокруг, не видели ли те Людвига. Порой забывал о том, что о пропаже знают и его друзья, и что у него с этими друзьями вообще-то ещё и легенда есть, которой следовало бы придерживаться, но всё равно спрашивал и у них по нескольку раз.       — Франциск! Франциск! Ты не видел Людвига?       — Нет, я парнями не увлекаюсь.       — Ловино! Ловино! Ты не видел Людвига?       — Брат, только что же говорил, что не видел я ЭТО, и, надеюсь, не увижу больше.       — Гилберт...       — Заткнись, мелкий уродец!       Впрочем, парень выдохся уже на третий день. После он только выискивал знакомое лицо среди толп учеников, потом Феличиано стал тихим и мало разговаривал. А на третей неделе гриффиндорец уже погряз в собственных мыслях и переживаниях. Но все его умозаключения сводились к одному: Людвиг найдётся и тогда всё снова будет хорошо. Варгас верил, что с его другом всё в порядке, просто он где-то заблудился, наверняка. Наверняка же, да?       И юноше, который уже потерял надежду найти друга сам, оставалось только плыть по течению и терпеливо ждать. ***       Ночь в Хогвартсе всегда тиха и безмятежна. В особенности в будние дни, когда все уставшие и хотят отдохнуть. Порой ученики как следует высыпаются в субботу перед грядущим выходным, впрочем, сегодняшняя ночь это даже подтверждает. Но Артур заснуть не мог, и потому сидел в гриффиндорской гостиной, в мягком кресле, и наблюдал за огнём в камине. Тихое потрескивание навевало какие-то свои истории, сказки, приключения. Можно закрыть глаза и раствориться в этом потоке спокойствия, но долгожданного сна Кёркленду огонь не приносит. Что-то не давало юному магу погрузиться в мир сновидений.       — Не спишь?       Голос Альфреда за спиной заставил вздрогнуть, но парень быстро взял себя в руки.       — Как видишь.       — Я вот тоже не могу заснуть, — улыбаясь во весь рот, гриффиндорец сел прямо на полу, возле ног друга, и бесцеремонно положил голову тому на колени. Удивительно, но на такое нахальство благородный юноша никак не отреагировал, лишь обречённо фыркнул.       Двое парней сидят перед камином, наблюдают за плавным движением огня и вслушиваются в тихий шёпот потрескивания. Те немногие портреты в комнате, которые не спали, ушли со своих полотен, чтобы найти себе собеседника и не мешать двум ученикам. Уют, спокойствие, умиротворение — всё это укутало тёплой дымкой, затянуло своих гостей и не собиралось отпускать. Всё настолько прониклось этой волшебной атмосферой, что даже ленивый и сонный голос не нарушал эту идиллию, а лишь дополнял её.       — Артур?       — М?       — Ты ведь помнишь? Тут, в прошлом году...       — Помню.       — Я ведь правду сказал.       — Знаю.       Тишина снова завладела гостиной. Зеленоглазый только сейчас ощутил усталость, которая свинцом стала наполнять его тело. Он не заметил, как огонь добился своего, поработил парня своими волшебными историями о мифических существах и вовлёк в сладкий сон. Он не заметил, как обивка кресла сменилась на кровать и не почувствовал, как что-то мягко и трепетно коснулось его щеки. ***       Компания слизеринцев сохраняла спокойствие. Гилберт не беспокоился, что брат окажется в каком-нибудь коридоре в луже собственной крови. Нет-нет, произойди такое он бы это точно почувствовал. Как никак кровные братья, и отец прекрасно позаботился в своё время о своих чадах. С Людвигом было всё хорошо, и уже один только этот факт облегчал томительное ожидание. А вот что касается Феличиано...       Тут Гилберт вынужден был признать, что гриффиндорцу действительно дорог Людвиг. Поначалу такая бурная реакция этого придурка сильно раздражала. Бегал и носился везде, где только можно. Потом «львёнок» стал его забавлять, ведь тот, похоже, ничего не знает о существовании ритуала кровной связи, что для Бальдшмит кажется несколько странным. И наблюдать за хаотичным и беспокойным поведением ничего не понимающего человека оказалось весьма увлекательно! А потом, как не стыдно это признавать, слизеринцу стало жалко смотреть на этого большого ребёнка. На уроках стало слишком тихо без глупых ответов Феличиано, больше не было гневно-обиженных взглядов на издевательские записки. Да на эти записки он в принципе не обращал внимания! Попади она ему в голову или прямо под руку, гриффиндорец продолжал смотреть куда-то перед собой, в пустоту. В какой-то момент Гилберт уже хотел подойти к юноше и сказать прямо, что всё с Людвигом хорошо, но гордость не давала и одного шага сделать на встречу этому спонтанному желанию.       Во время размышлений о своей гордости и жалости к Феличиано, бдительность Бальдшмита настойчиво стала трезвонить в колокольчик и привлекать внимание к Брагинскому. А тот в последнее время стал часто исчезать из слизеринской гостиной, как раз после исчезновения брата. ***       Стоило Вану заметить русского слизеринца в толпе, как он тут же менял траекторию своего пути. Китаец никому так и не сказал, что видел в тот злополучный день Наталью, явно с чем-то опасным в руке. Поэтому паника заслуженно одолевала парня и заставляла того мысленно обвинять русских во всех бедах.       Правда, эта самая паника отступала, когда он по тем или иным причинам всё же начинал разговор с Иваном. Удивительно, но все беседы с ним были чрезвычайно интересны. Брагинский каждый раз рассказывал что-нибудь новое или же сам задавал вопрос, на который приходилось долго отвечать, потому как всегда выходило так, что китайцу приходилось затрагивать тему своего прошлого.       Ван часто задумывался об отношениях между ними. Ближе всего было назвать их дружескими, хотя другом он Ивана точно не считал. Для статуса знакомых уж много видятся и много общаются, а для статуса друзей — у Яо больно часто возникало чувство какого-то дискомфорта и желание не доверять русскому слишком сильно.       — У тебя такие красивые волосы. Можно потрогать?       — А? Да, можно, — сам себе удивляясь он ответил полторы недели назад. Почему-то комплимент от него был приятнее, чем от кого-либо другого. А ещё приятнее стало, когда чужие руки стали аккуратно перебирать его пряди.       — Такие мягкие! А ты расчёску с собой носишь?       — Ну, да.       — О, а можно расчесать?       И он позволил. Безрассудно доверился малознакомому и подозрительному человеку. И с той самой минуты в любой подходящий момент Иван с уже привычной улыбкой расчёсывал волосы Вана. А ведь парень так и не смог узнать его больше, чем вечной улыбки и непредсказуемой реакции. Порой русский мог резко сменить тему или же неожиданно разозлиться и, грубо ответив, уйти. Впрочем, если такие вспышки агрессии происходили, то Брагинский либо сам избегал Яо после, либо передавал извинения через сестру. Нет, не напрямую, конечно, но Ольга всегда безошибочно определяла в брошенных братом фразах всё, что тот хотел сказать на самом деле.       С последней встречи прошло пять дней. Ольга сказала, что Иван о чём-то переживает, хотя как раз для китайца-то это и не было секретом.       — Они такие мягкие.       — Ты говоришь это почти каждый день, — Яо уже позволял себе полностью расслабиться в присутствии русского.       — Я просто не прекращаю ими восхищаться.       Странно, но хаффлпаффовца нисколько не раздражало, что этот слизеринец знает как и когда сделать комплимент. Да и чего уж там, ему очень нравилось, что даже такой человек расхваливал его гордость.       Но вот движения гребешка стали медленнее и тихий, угрожающий шёпот на ухо заставил китайца нервно сглотнуть.       — Ты ведь всё еще беспокоишься за друга? За Людвига, так?       — Да.       — Почему? Ты же знаешь, что братья связаны ритуалом, а значит, случись что-то опасное для жизни, то Гилберт бы это почувствовал.       — Но всё равно...       Брагинский точно знает о пропаже Людвига. И у Вана даже не было возможности об этом проболтаться, настолько далеко от этой темы были все их разговоры ранее. Может, это Ольга рассказала своему брату? Или может, он имеет в виду сейчас не исчезновение, а что-то из легенд о том, что Бальдшмит вернулся к семье и дома лечится? От паники у Яо начали мелко трястись руки, а мысли становиться всё запутаннее.       Иван резко потянул парня за волосы на себя, заставив того болезненно зашипеть и запрокинуть голову на его плечо, тем самым открыв шею. Ван хотел было начать возмущаться, кричать, вырываться, но, почувствовав жаркое дыхание на шее, мгновенно замер. Уже всё тело пробило мелкой дрожью.       — Ты боишься? — тёплые, влажные губы слегка касаются кожи.       — Да, — Яо знал, что русскому врать не то, чтобы бесполезно, но определенно рискованно. У него будто датчики в голове, которые мгновенно отличали правдивые и лживые слова. И Ван знал, как именно реагирует на ложь Брагинский.       Когда китаец попробовал хоть немного отдалиться, резкий рывок за волосы заставил его вернуться в исходную позицию и дал понять, что сейчас лучше совсем не шевелиться.       — Меня? — Иван оставил яркий засос, который даже спустя столько времени ярким пятнышком напоминает о случившимся.       — Да, — щёки горят румянцем и собственное дыхание стало более частым и тёплым.       Ван не знал, что делать и как спастись, но толчок вперёд освободил его от бесполезного продумывания плана побега. И когда он резко развернулся, то обнаружил, что Иван поспешно уходит, оставляя парня в полном замешательстве.       Сейчас же хаффлпаффовец лежал на кровати и в очередной раз переваривал произошедшее в мозгу. Он думал, что общение между ними обусловлено интересом к совершенно разным, по сути, культурам, ведь так много и часто они общались именно об этом. О различных традициях, религии, быте, всё, что оставалось и передавалось в их семьях из поколения в поколение. А то, что русский оказался заинтересованным в нём в подобном смысле... Это до ужаса пугало!       Лёжа под одеялом и судорожно перебирая пряди волос, китаец осторожно коснулся шеи, провёл пальцем по оставленному засосу. Парень не привык носить одежду с высоким горлом, а тут пришлось перерыть всё, чтобы найти хоть что-то, скрывающее шею. Благо, никто не заметил, что он так тщательно её прячет.       Усталый вздох прозвучал среди тихого посапывания однокурсников. Если быть честным хотя бы с собой, то он, благодаря Ивану, редко возвращался к беспокойству о Людвиге за всю последнею неделю, что точно спасло пару нервных клеток. Русский завораживал, притягивал, не переставал тянуть к себе ниточкой любопытства даже после случившегося.       Уткнувшись в подушку и сильнее закутавшись в одеяло, юноша засыпает. ***       Вечер воскресения прошёл так же уныло, как и весь месяц. Феличиано развалился на земле, на той самой поляне, где должен был пройти пикник. Не смотря на давно уже прохладную погоду, парень продолжал бездумно одеваться, надевал первую попавшуюся и ужасно помятую рубашку, игнорируя существование тёплых жилетов. Гриффиндорец смотрел на темнеющее небо и в очередной раз думал о пропаже друга. Вспоминал первое знакомство, весёлые прогулки, увлекательное общение, воспитательные выговоры и нежную заботу. Даже умудрился вспомнить несколько ссор, вызванных недопониманием друг друга.       Но это состояние глубокой задумчивости мгновенно исчезает, когда в тиши окружающей природы резко и неожиданно раздаётся хруст. Когда звук повторился гораздо громче и ближе, чем ранее, Варгас вскочил на ноги и схватился за палочку. Но увидев знакомого и родного человека, парень, окутанный эйфорией, счастливо рассмеялся. Он не заметил, что по его щекам одновременно со смехом потекли слёзы. Стресс пережитый за весь месяц сейчас в последний раз отыгрывался на нервах юноши, в то время как тёплые, родные, а, главное, невредимые руки крепко обнимали и доказывали, что человек перед ним не сон, не иллюзия и не галлюцинация.       — Что случилось? Ты чего плачешь? Гилберт тебя снова обидел? И где все?       — Ничего, всё хорошо. Правда-правда!