***
В который уже раз Бастиан пришёл в эту «Красную Мельницу»? В пятый? Так или иначе, в достаточный раз, чтоб возможные саботажники, задумавшие его убить, смогли бы выследить его и встретить здесь с отравой, подсыпанной в стакан. Именно об этом Швайнштайгер думал, когда со сдержанным вздохом усаживался за уже привычный столик. В этот раз Анна (одна из Анн) поприветствовала его в своей нежной манере, но рядом не осталась, а удалилась, перед этим принеся пиво и зачем-то упросив Бастиана выпить с ней по бокалу шампанского. Швайнштайгер предполагал, что от такого смешивания голова может затуманиться чуть больше обычного, но спорить не стал. Ему было грустно в этот вечер. Но грустно безболезненно — по причине нескольких мелких рабочих неприятностей, сложившихся воедино и испортивших настроение. Кроме того, донесения Парижской полиции были неутешительны: имелись все основания полагать, что в городе начала действовать подпольная организация, пока скрывающаяся, но уже активная. Швайнштайгер к борьбе с ней не имел прямого отношения, но понимал, что это так или иначе коснётся и его, и что охрану вверенных ему объектов и дел нужно усиливать. Рассеяно перебирая всё это в уме и решив, что как следует подумает об этом позже, он смотрел на сцену, где как раз закончился фривольный номер и освещенное пространство ненадолго опустело. Оркестр стал играть что-то ненавязчивое и немецкие солдаты стали горланить громче и веселее. Бастиан тоже немного заскучал и потому оглянулся вокруг. Хоть он и просил себя о внешних приличиях, подвыпивший немец в нём требовал к себе внимания, пусть хотя бы Анна подошла и развлекла его… И тут Бастиан заметил начинающуюся потасовку недалеко от входа. Там стояло несколько немецких солдат и один офицер, совсем как банда мальчишек-хулиганов и их выделяющийся представитель. Немцы докопались до двух девушек, которые до этого сидели на диване в сторонке и, видимо, просто отдыхали. Швайнштайгер начал своё наблюдение как раз в тот момент, когда к месту конфликта из угла метнулась юркая тень, серо-рыжая, быстрая, манёвренная и ловкая, то ли пикирующая птица, то ли кошка, которую взглядом в бархатной красноватой полутьме было просто не ухватить… Но Бастиан мог поклясться, что пущенное шампанским по опасному каменистому руслу воображение нарисовало на шкуре рыжей тени пятна-кругляшки, как у гепарда. Гепард в одно мгновение оказался возле немцев и встал на защиту девушек. Освещение в той части зала было более ярким, поэтому Бастиан рассмотрел его — молодого парня, совсем тонкого, но явно не хрупкого, а сложенного стройным, небольшим и лёгким от природы, чтоб быстрее бегать и ловчее вонзать когти в добычу. Правда сейчас добычей был он сам. На немцев он не произвёл должного впечатления, и один из солдат схватил его за ворот куртки и тряхнул. Швайнштайгер поднялся как-то автоматически. Сначала поднялся и пошёл, а уж потом додумал, что этот честный французский мальчишка и дамы в беде, а немцы пьяны и агрессивны, а значит ему, как честному человеку, следует вмешаться и вступиться за честь благословенной Франции и справедливой Германии (кто бы говорил о справедливости?) Но пока он подходил, случилось непоправимое. Французский парень, очевидно, струхнул и, бросив бесполезные попытки вырваться, стал поспешно озираться в поисках того, кто мог бы ему помочь. И конечно он посмотрел на Бастиана, а Бастиану оставался ещё десяток шагов, целая чёртова пропасть, через которую необходимо было переходить по досочке, не отрывая глаз от лица, которое становилось всё ближе и яснее. И лучше бы этого ничего не было, потому что Бастиан, ещё на втором шаге бросив бесплодные попытки себя остановить и удержать в руках, на шаге пятом рассмотрел его лицо. Прекрасное, чёрт побери, лицо, чем-то напоминающее лицо идеальное и от природы печальное, то самое, которое Швайнштайгеру было всю жизнь, начиная с первой встречи на футбольном поле, когда душа слаба в шестнадцать лет, необходимо, и которое изредка снилось по весне, всё больше забываясь, но не исчезая. У Бастиана не было никакой фотографии того подлеца-поляка, была только вечная память, за несколько лет убедившая его, что и первая любовь проходит. Оставляет по себе только след, как на застывшем бетоне. Оставляет отпечаток, но никакой жизни и боли в нём, навсегда застывшем и закончившемся, нет. Просто кто-то протоптался в сапогах по сердцу и наследил. Но всё заросло пылью… А теперь вдруг смелось свежим ветром. И этим новым лицом. Если рассудить здраво, не совершенным, простым, беспечальным и дерзким лицом, но каким же милым… Таким милым, похожим на детёныша какого-то когтистого зверя. Может быть, рыси, о чём веско говорят кисточки на ушах, естественным путём переросшие в мягкие брови, и глаза. Прозрачные, как у лесной кошки, с четко выраженным расширенным диском блестящего чёрного зрачка. На седьмом шаге Бастиан не выдержал и сдался. Позволил себе капитулировать-усмехнуться и опустить лицо. К немцам Швайнштайгер подошёл уже совершенно серьёзным и строгим и начал выручать парня, который, как на зло, по глупости делал только хуже, и когда разумные слова Швайнштайгера начали действовать на младшего по званию, дурак-француз залопотал на своей тарабарщине что-то горящее и вырвался из держащих его ворот рук с таким возмущением, что не мог не спровоцировать новый всплеск агрессии по отношению к себе. Пришлось кое-как выводить всю эту готовую сцепиться шипящую компанию на улицу, под проливной дождь, который ясности ситуации вовсе не добавил, и разнимать уже там. Впрочем, кого разнимать? Практически мальчишку и щёлкающих зубами четырёх немцев, постепенно перестающих реагировать на приказы? Силы не равны. Было бы проще, если бы француз не усложнял эту задачу и не нарывался. В конечном итоге пришлось прибегнуть к помощи проходившего мимо постового. Бастиан тоже был не совсем трезв, поэтому в конце концов потерял над собой контроль и сам, промокший, разозлившийся, разгорячённый и разыгравшийся, всё-таки влез в драку — но мальчишку отвоевал и, буквально держа его за шкирку, как свою законную добычу, с ним отступил в темноту переулка, уже сам позабыв, что собирался с ним делать и зачем за него так боролся.Bourse
11 августа 2016 г. в 04:00
Наверное, они были обречены с самого начала.
С третьего дня едва загоревшегося, ещё тёплого, но уже подточенного накрапывающими дождями сентября тридцать девятого.
Немцы успели попрать своими кованными сапогами Польшу. Идеально работающая армия Рейха буквально сметала на своём пути всё, что ей сопротивлялось. Бельгия, Нидерланды, Люксембург — города и население лежало в руинах, а пространство превратилось в стартовый полигон для новой атаки. Французские власти, почти-почти схваченные за горло, тянули время, опасно лелея надежду, что чёрную грозовую тучу пронесет мимо, но туча ударила молнией, разорвавшей в клочья оборонные войска. Сильно, мощно, отрезвляюще и многокровно. Стянутые у границы Франции и Германии, армейские части вынуждены были бежать, концентрироваться у Парижа — силы таяли, отсутствие морали и духа разлагало настрой солдат, делало их неспособными защищать свою страну.
Не без оснований немцы верили в свою непобедимость как в бога, не без оснований французскую армию они не посчитали достойной отдельной кампании, стратегии и плана. На них хватило банального и простого, блистательного и стремительного броска — блицкрига. Громя идеальным сочетанием артиллерии и ударов с воздуха, утюжа для верности и устрашения танками и не испытывая затруднений, к июню сорокового армии вермахта вышли к Парижу. Правительство еще в начале лета покинуло столицу, трусливо осев в Орлеане лишь бы не встречаться с судьбой и не нести ответ ни за что. Разобщённые французские подразделения, едва державшиеся на ногах, оказались не в состоянии достойно сопротивляться. Через две недели всё было кончено, и Париж пал. Бесславно и тихо, затухающе-красиво кружась, умер у ног фюрера серой листвой и прозрачными шелками.
Ещё в начале приближающейся катастрофы, среди отголосков растущей тревоги, Антуан Гризманн, горячо стуча взволнованным сердцем, стоял у пункта мобилизации граждан. Он ждал своей очереди, нервно теребя в руках документы. Желание быть нужным и стать кем-то снова затеплилось, затрепетало в нем как неясный огонёк раскуриваемой заново сигареты, он дышал этим тяжёлым дымом, пытаясь успокоить всё внутри себя — звенящее и отчаянно-готовое.
После Первой мировой, на полях которой сгинул его старший брат, а отец вернулся покалеченным и отравленным газом, Антуан всё равно грезил о карьере военного. Покрытый шрамами и непроходящей в веках после себя славой — он мечтал о себе таком, и уже видел наяву в новеньком, идеально севшем на плечи, по талии, в спине мундире. Статного, красивого, сиятельного. Он был влюблён и очарован собой из этих мечтаний. Стараясь не обращать внимания на очевидный недостаток в росте и телосложении, он верил, что армия сама отшлифует его и превратит в того, кого надо, а от него лишь требуется желание, совершеннолетие и документы. И вот, буквально на следующий день после своего восемнадцатилетия, в марте тысяча девятьсот тридцать четвёртого года Антуан Гризманн прилетел в призывной пункт на сборы. А там всё пошло кувырком. Переходя из кабинета в кабинет, держа свои бумаги всё менее твердой рукой, с неизбежностью остаться пустым и гулким Антуан слушал отказы, лившиеся потоком, вздрагивал под неодобрительное цоканье и наблюдал покачивание головой, поджатые губы и хмурый взгляд из-под бровей. Слишком худ, слишком щупл, слишком невысок. Недовес, недобор, зрение не такое острое, подозрение на плоскостопие. Никуда тебя не приспособить, парень. Прости, но ты не нужен. Ты не подходишь, ты бракованный. Уходи, уходи, просто уходи.
И Гризманн ушел, разумеется. Опозоренный, раздавленный, с вдребезги разбитой мечтой и сердцем, куда вонзились все до последнего осколки. Носи его теперь, и смотри, не ворочайся ночью, а то лишь сильнее изранишься воспоминаниями о том, почему же так больно. Чувствуя, как злые едкие слезы жгут глаза, и поддавшись порыву, Антуан искромсал в руках свои бумаги, со всеми печатями и подписями, со всеми унизительными вердиктами. Выкинуть их было делом одного мгновения; распрощаться с мечтами, которые они олицетворяли, он не сможет, наверное, никогда. Он был молод, наивен и глуп, и не знал ещё, что когда одна дверь закрывается — открывается другая. Той другой дверью, другим путем и другой жизнью стал Люк.
С ним Антуан познакомился, когда во второй раз пришёл пытать счастья попасть в армию. На этот раз хотя бы в ополчение, чтобы защитить обречённый, смертельно раненый Париж. По началу настроения в умах царствовали исключительно упаднические, все понимали, что лишь продлевают конвульсии, но мужества резать собственное горло требовалось куда больше, чем взять в руки оружие и направить его в ту сторону, где подлый враг. Стрелять в себя намного сложнее. И мало кто собирался упрощать немцам жизнь, своими руками себя же обезвредив и подав на открытом блюде. Нет, всё-таки от души пострелять фрицев было отличным способом сказать оревуар, адьё и передать личный привет дьяволу.
В шумной толпе ополченцев то обсуждали слухи о чудовищной армии Гитлера, которая сметёт их всех в один миг, то костерили собственное правительство, давшее стрекача на юг. Но они, истинные гордые парижане, останутся со своим городом до конца и разделят с ним свою судьбу, как он делил с ними судьбы стольких поколений их предков. Антуан был воодушевлен и готов хоть сейчас грудью броситься на баррикады, сердцем заткнуть дуло немецкого танка, а телом и душой испепелиться и исчезнуть, лишь бы его страна вздохнула свободно. Ещё его грело то, что сейчас, когда столько погибших и раненых, от добровольцев с легкомысленной опрометчивостью никто отмахиваться не станет, толстые они или худые, молодые или старые. Но от него отмахнулись опять.
Сердце отболело быстрее, чем в первый раз, шрапнель из унижения и горечи пролетела мимо, задев на излёте. Париж захотел погибать без него, что ж, ладно. Самое время опустить руки, отпустить мечту в небо, полное гари, и трезво подумать о земле — о том, как увезти сестру, мать и отца в безопасное место, пока дороги прочь из Парижа не заминированы, не разбиты и не перекрыты. Пока есть время. Пока мятежная душа не позвала самовольничать и совершать героические, не нужные никому глупости. Вот тут-то и появился Люк. Блеснул золоченой бандитской фиксой, овеял надеждой сполна утолить юношескую горячность, очаровал пониманием и предложил помощь. Сказал волшебное: «Эй, парень! Такие люди, как ты, нужны нам. Не смотри на этих — пф, жалкий неумелый сброд, а мы делаем настоящее дело!». Отчего-то Антуан почувствовал в этом пройдохе, в его глазах и подхриповатом, истинно-заговорщическом голосе родную душу, учуял что-то такое же больное и тянущее за жилы, остро переживающее за страну, свободу и мир. Готовое бороться, умеющее это делать и — что самое главное — способное научить и повести за собой. Антуан поверил и доверился. И не прогадал ничуть.
Парижское сопротивление быстро крепло и набирало силы. Не теряя времени, оно запасалось провизией, оружием, припасами и всем прочим необходимым, ожидая того, что совсем скоро придётся уйти в глубокое подполье. Загодя снабжались конспиративные квартиры, сооружались схроны и обучались люди. Удивительное дело, но в среде подпольщиков от миниатюрного сложения Антуана, которым его всегда принижали и укоряли, пришли в неописуемый восторг. Он мог стать идеальной ищейкой, самым лучшим разведчиком — тонкий, гибкий, незаметный, он мог бы пролезть куда угодно, и истончиться в сумерках, будто и не было никогда.
Подготовкой занялись мгновенно, уж слишком перспективен он был, хотелось дать ему как можно больше возможностей. Никуда нерастраченное желание показать себя полыхнуло ослепительно, запаляя Антуана стараться с максимумом сил, на собственных пределах, тренироваться до боли и до закушенных от ужаса губ, до синяков, мозолей и стреляющей в мышцы отупляющей агонии: «Хватит, я больше не могу, не могу!..» Он справлялся со всем, понимая, что когда война по-настоящему накроет парижские мостовые, будет в тысячу раз хуже. Товарищи щадили его. Когда он падал, подавали руку с улыбкой и извинениями, немцы так поступать не станут. И если его схватят, он умрёт. Насовсем, навсегда.
Восемь месяцев, которые Антуан Гризманн провел среди подпольщиков, изменили его, обточили и затесали, словно лучший клинок из дамасской стали. Его идеально сбалансировали, сделали острее, циничнее, злее и ярче. Он по-новому научился ненавидеть и первый раз в жизни влюбился.
В Оливье Жиру сложно было не влюбиться.
Высокий и сильный, он взял ответственное шефство над новеньким. Он учил Антуана рукопашному бою и, делая изящные подсечки, каждый раз ловил его на руки с такой бережностью, словно они кружились в танце. А голова от него шла кругом по-настоящему, с каждым проведенным рядом днём завихряясь всё быстрее и туже, отчего хватало духотой за горло и подбрасывало вверх замирающее в восторге сердце. От Оливье пахло горьким виноградным вином и какой-то сладостью, он улыбался с сахарной ослепительностью и никогда не бывал в плохом настроении или унынии. У него был стрекочущий смех и немного не парижский говор, с излишним журчанием, что только добавляло ему очарования и безнадёжно, всё глубже влюбляло в себя. Антуан обожал слушать его рассказы, молясь, что с увлечением ловя каждое слово, каждый вздох, каждое движение, не выглядит безумцем, сошедшим с ума от щенячьего обожания. Было какое-то упоение носить в себе тайну, думать о ней засыпая с улыбкой, вскакивать утром рано-рано, мечтая увидеть вновь.
Антуан не страдал от сердечной хвори, его забавлял сам процесс этой диковинной болезни. Она честно ему нравилась, пока обрастала изнутри него лозами без шипов, светилась редкими цветами с рассыпчатой пыльцой и, кружась, порхала в легких, в руках, в ногах, в животе, в голове. Часто Антуан ловил себя на том, что улыбается в никуда — ну точно как сумасшедший! Иногда ему делали замечания в рассеянности, а он только заливисто смеялся. Всё было очевидно до прозрачной простоты. И настолько же легко и бессовестно выскочило из Антуана признание, когда Оливье спросил, в кого он влюбился, тот, не успев осознать, что сейчас надо врать, ответил: «В тебя».
Ответил и даже не сразу понял, куда исчезла с губ напротив вечная улыбка. Оливье вдруг стал каким-то тёмным, точно потускневшее золотое кольцо. Понимая, что никакими извинениями не исправить случившейся досады, Антуан мягко коснулся его руки. Скользяще и невинно, вдоль костяшек пальцев, провел с одной выступающей косточки на следующую и всё. Он не ждал никакого ответа, не хотел гневного крика и обвинений в чёрт знает чём. Ему ничего не надо было — лишь оставить эту тайную, его личную возможность тихо любить кого-то несомненно прекрасного и достойного. А Оливье оказался готовым дать ему больше, дать ему вещественное и настоящее: поцелуи, прикосновения, себя самого.
Оливье был самым лучшим и нежно-обожаемым другом. Антуан никогда не злился на него, прощал всё, потому что был беззаветно, слепо влюблён. Порою казалось, что вовсе не как в друга, а как в большее, звездное и необъятное, уже слишком тесное для дружбы, но всё еще слишком неизведанное для любви. Антуан боялся этой темноты, манящей, тянущей, но пугающей его и накрывающей глаза черным атласом.
Не видя ничего (потому что смалодушничал и зажмурился от страха), душой он чувствовал многое — легкое напряжение, скованность, холодок. И Гризманн первым поднял вопрос о том, стоит ли им всё продолжать. Оливье смотрел на него долго, пристально, догадываясь, что пронырливый Антуан, неотличимый от вечерних сумерек, мог проследить за ним до дома на окраине, узнать про дивный виноградный сад, про жену и детей. Антуан не хотел больше обманывать незнакомую ему женщину и отнимать у неважных для него детей отца. Благородный Антуан избавил Оливье от тягот признаний, простил сам и отпустил с легкостью, с которой отпускают с ладони голубя, красивого и совсем ручного, но от природы вольного, а от обязательств привязанного к другой кормушке долгом и памятью. Оливье ненавидел себя за трусость, но принял эту свободу. Целуя Антуану руки и уткнувшись лбом в его колени, он клялся, что будет защищать его до конца, что никогда не забудет, ни за что не оставит, что будет любить вечно. Антуан нежно гладил его по волосам и говорил, что верит-верит-верит.
Расставшись тихо и бескровно, не страдая от болей и верно неся в памяти те дивные дни вместе, они стали связаны не земным, а небесным. Оливье держал слово, Антуан чувствовал, что он не один. Чайный взгляд с улыбкой грели плечи, даже если вызывались по памяти, а шёпот «Я всегда буду волноваться о тебе, mon chéri» заковывал душу в сияющую броню, и ничего не было страшно с той поры.