Lebhaftes Frankreich

Скитаться по парижским сточным лабиринтам — как ворам, как крысам, как распоследним ничтожествам — было унизительно, но полезно. Где-то над бедовыми головами повстанцев, там, наверху нацистская саранча наслаждается всеми очевидными дарами Парижа, которые сверкают призывно и на публику оголяют своё жаркое, доступное нутро, боясь уже не за попранную честь, а за само существование. И пока фрицы теряют голову в выпивке, перьях доступных женщин и визгах саксофона, не придушенного лишь по их прихоти, тем парижанам, что ещё хранят под обёрткой бумаги из промасленной ненависти своё сердце, этот разгул даёт время, бесценное и такое необходимое. Разведчики, засевшие в стоках в окружении засаленных карт и чадящих светильников позапрошлой эпохи (явно позаимствованных где-то на свалке истории), планировали вылазку в нацистский арсенал. Данные от агентов из пригородов, которые наблюдали за дорогами и движением немцев, явственно говорили: фрицы перебрасывают в город партию оружия. По пути зацепить её не выйдет, уж слишком много охраны, а вот когда ценный груз отправится на склад, под охраной лишь амбарного замка и уверенности, что никто не посмеет тронуть отмеченную клеймами Германии собственность, — соблазнительно и дерзко. Даже романтично и так по-французски, потому что выглядит это точно приглашение украсть томную прелестницу, запертую в башне, прямо из-под носа ревнивого супруга. Работа кипела вовсю. Антуан несколько опоздал, но, разумеется, ему были рады и быстро нашли подходящее занятие. Часть команды отбыла изучать парижское подземелье в этой области города и выверять пути прихода-отхода до точки, а так же просчитывать прочие досадные случайности, которые могут приключиться по ходу операции и стоить кому-то из своих жизни. Антуана же отправили наверх. Проверить обстановку, учуять настроения в городе и, конечно, нанести визит паре осведомителей. Поскитавшись по парижской неприглядной изнанке, Антуан выждал наступления вечера для того, чтобы показаться над землёй. Он передвигался проулками, где кроме него могла бы пролезть только кошка, крыса или туман. Париж этим летом (летом ли?.. Погода по-настоящему осенняя — промозглая, ужасная и тоскливая) не скупился на зябкую морось, насквозь пропахшую утерянной свободой. Антуан без проблем добрался до одной из квартирок-убежищ, тихой мышью шмыгнул мимо соседей, цапнул по дороге бесхозную газету и с чувством облегчения закутался в позабытое ощущение дома. Дощатый паркет под его легкими шагами приветливо и уютно поскрипывал, точно старый ворчливый дед, давно не видавший заблудшего внука. Страницу за страницей листая газету и с жадностью вычерпывая оттуда местные новости, Антуан перекусил припрятанными сухарями и консервированным супом. Хотелось бы помыться, но греметь тазами, грея воду, было категорически нельзя, поэтому он — ёжась до слез и глотая проклятья — быстро сполоснулся и выскочил из ванной комнаты как ошпаренная холодом лягушка. Потом растёр себя жёстким полотенцем, чувствуя небывалую, добытую принудительным стрессом, силу и лёгкость в теле. То, что надо! Сердце билось заполошно, мощной, слаженной работой клапанов и мышц гоняя его молодость по расширенным венам, гудя в голове роем шмелей и цветя планом по выполнению задания. Порывшись в чемоданах, Антуан нашел подходящий по размеру и форме костюм для вечера, влез в него и очень долго крутился перед пыльным зеркалом. С чарующей идеальностью он выглядел как плут, наивный шулер или профессиональный прожигатель жизни. Слишком молодой, слишком неумелый, завышенных аппетитов сопляк, в севшей не по плечам вельветовой куртке, с безрассудной легкостью тратящий деньги, забывающий обо всём быстрее, чем требуется, чтобы один раз моргнуть. Антуан Гризманн никогда таким не был, о его внешность постоянно ошибались, а он научился извлекать из этого выгоду для себя. Оставив шею без галстука и даже без платка, Антуан надел шляпу, лихо сдвинув её на бок, и вышел в парижский вечер. Путь его лежал в «Красную Мельницу» — известное своими фривольностями заведение, ставшее таким благодаря спросу фрицев на подобные места. Впрочем, ещё во времена собственной свободы это кабаре особо не сковывало себя приличиями. Можно было даже сказать, что это именно немцы показали насколько «Мельница» готова быть развратной и бархатно-грязной, такой, что трогать её было мерзко для морали и разума, но первое же прикосновение делало все доводы против неважными, несущественными, а управление переходило к телу и инстинктам. Таким вот банальным, даже неизбежным образом «Красная Мельница» набирала популярность и пользовалась успехом у нацистских чинов разного достоинства. В «Мельнице» работала Мод, старшая сестра Антуана, ставшая из официантки (или, господь знает, чем ещё она там занималась!) информатором сопротивления. Когда оккупация стала неизбежной участью и очевидно надолгим будущим, Мод отказалась уезжать из города. Антуан сначала пытался уговорить сестру спокойно, но с изменением ситуации в сторону катастрофы, перешёл на крик, потом ударился в принятые с детской поры между младшим братом и старшей сестрой слёзы отчаяния и обиды. Но она не слушала и не хотела делать так, как он говорит. Ничто не возымело на всегда своенравную Мод действия. Несправедливая разница в возрасте и статус младшего брата — а значит мужчины незначительного влияния — не позволяли Антуану давить на неё, хватать за руки и везти против воли. И Мод знала это, повелительным жестом она гнала Антуана прочь, мол, справлюсь сама, а ты прячься, уезжай, сдавайся. Слово «трус» никогда не бывало произнесённым, но до колик обидно трепыхалось где-то у Антуана в голове, иногда жалило в висок злостью и гневом да-как-она-смеет или неужели-хочет-умереть. Долгое время Мод не знала, что Антуан остался в Париже и скрыто трудится на благо Франции среди подпольщиков. Он был уязвлен и обижен на неё, но потом родная кровь и переживающая душа позвала Антуана к сестре с признаниями и просьбой о помощи. Просто слушать, просто смотреть, запоминать и рассказывать. Мод обозвала его идиотом, неожиданно заплакала и в скоропалительной истерике рассекретила все свои страхи за брата и нежную любовь к нему. Позволив себя успокоить, она выспросила интересующее, уточнила, что от неё требуют, способ связи и периодичность посещений. Прощаясь, Мод крепко пожала своему маленькому брату его огрубевшие, познавшие смерть товарищей и городскую войну, руки, горячо поцеловала в щёку и на следующий его визит имела полезные новости и парочку слухов из стана фрицев. С ростом популярности «Мельницы», росли звания посещающих заведение мундиров, а потенциальная ценность произносимых их ртами фраз не могла не интересовать сопротивление. Подвыпившие немцы становились громкими и болтливыми, задуренные доступностью женщин и выпивки, под их шёпот и хмельную сладость, они плыли и сдавали позиции. Разумеется, не все оказывались такими податливыми, но паршивых овец в «Мельнице» умели вычислять не хуже, чем холёное немецкое гестапо. У Мадам-хозяйки был наметанный глаз, хоть она и не понимала, что именно делает, но мудрая женщина умеет в нужный момент не задавать вопросов, а просто честно делать то, что необходимо. Мод не желала ставить начальницу ни под удар, ни в известность, а та и не уточняла, что происходит, просто аккуратно указывала пальчиком, кого стоит попытаться очаровать и разговорить. Кринолиновой птичкой Мод летела в распахнутые чернотой объятия, называлась Анной и неизбежно запоминалась мягкостью и опытной нежностью своих рук и матово-алого рта. Этого визита Антуана она ждала, поэтому ни к кому не подходила. Лишь кокетливо улыбалась и водила плечиком, своим солнечным светом обещая-обещая, но не приближаясь и не грея ничьего одиночества. Ей посылали пылкие взгляды, пошлости и намеки, бокалы с шампанским, но Мод оставалась непреклонной статуей и не делала никаких движений в сторону хоть одного из назойливых благодетелей. Антуан запаздывал, но когда наконец появился, Мод только прыснула в кулачок. Сегодня её брат, всегда приходящий под разными личинами, выглядел не гостем «Мельницы», а чуть ли не работником. Детскую мягкость черт его лица усугубил в ангельскую невинность явно не по возрасту надетый то ли пиджак, то ли фрак. Открытая шея с двумя душно расстёгнутыми пуговицами так и манила расстёгивать рубашку дальше вниз, а пальцы, то и дело приглаживающие волосы, чуть мятые сдернутой с головы шляпой, завораживали своей подвижностью и внешней хрупкостью. Мод поманила его к себе и, за кокетливой улыбкой скрывая откровенный хохот, принялась водить ладонями по плечам, приглаживая лацканы и собирая остатки мороси с улицы и чемоданные пылинки. Этот выставочный флирт позволили им говорить открыто, у всех на виду — в лучших шпионских традициях. Они свободно общались на едва отличимом от мурчания французском. Немцы не знали такого языка, а если и знали, то оказывались увлечены чем угодно, кроме наблюдения за парочкой из посетителя и работницы увеселительного заведения. Не было в них ничего удивительного или необычного, а любые фразы, произнесённые на французском, таком журчащем и воркующе-птичьем, сами по себе казались заигрыванием и флиртом. У Антуана и Мод было идеальное прикрытие. Выдать их могли только эмоции, показывать которые было ни в коем случае нельзя. Поэтому известия о неудачах, провалах или гибели товарищей передавались с улыбками, вымученными, актёрскими, ненастоящими, но нужными для их собственного выживания. Сегодня Антуан принёс добрые вести. Ничуть не переигрывая, Мод привалилась головой к его плечу и обняла. Возвращаясь, на ухо она шепнула, что у них тут новый и явно серьёзный клиент. Несколько томительных минут Антуан наблюдал лишь загадочную улыбку. У Мод было удивительно хорошее настроение, даже слишком игривое, учитывая их первую за несколько недель встречу. Антуан выжидал продолжение рассказа, не торопя Мод и не спрашивая ни о чём, позволяя всласть наулыбаться и нагнать туману, который женщины её склада ума и вынужденной двойной (а то и тройной) профессии так ценят и любят. Молчание себя оправдало, и Мод продолжила: — Повадился тут один… Посещает нас не регулярно. Заметно, что без особого удовольствия, но каждую неделю обязательно притащит своё высочество. Кажется, ему приглянулась одна из наших девочек. Не скажу которая, может быть, я сама! — вот тут Мод хихикнула, уж слишком вживаясь в роль. — Мы по очереди его обхаживаем. Он оставляет хорошие чаевые и не оставляет синяков. Мне говорили, что не оставляет, — тут же уточнила она, перехватив грозный взгляд брата. — Кто такой? — Из старших чинов. Но не СС. Может из разведки или из чего-то секретного, я в их дурных нашивках ничего не понимаю, — буркнула Мод и жестом, который при более пристальном рассмотрении можно было бы спутать с материнским, взбила Антуану чёлку. — Спокойный, молчаливый такой, ничего особенного. Иногда приходит с бумагами, листает их, но так, точно опасаясь, что зря принёс, убирает быстро. Мне ни разу не удалось подсмотреть. Он обычно в дальний угол сядет да пьёт там пиво, не курит, не танцует, ни к кому не пристаёт, не дебоширит. Как ворона белая, честное слово, даром, что форма у него серая. — Простая-то солдатня ведёт себя так, словно Париж купленная ими за ломаный грош шлюха, — с ненавистью процедил Антуан. — O, mon dieu… — вздохнула Мод, вновь обвивая его руками. — Кстати, он сегодня тоже здесь. — Покажи мне. — Allez, dansez avec moi! От сцены вид на его столик лучше. Игриво скользнув ладонью по предплечью Антуана, Мод потянула его за собой к танцполу, но едва они успели сделать шаг, как вдруг у входа раздался шум и ругань. Наверное, зря они остановились, но это Антуан вдруг замер соляным столбом, крепко стиснув руку сестры в своей. Мод хотела бы шепнуть ему: «Не ввязывайся!», но не успела даже рта раскрыть. Четверо фрицев грубо и нагло приставали к девушкам, которые до того, как их испугали эти мужланы, сидели на софе, тесно прижавшись друг к другу. Вход в основной зал «Мельницы» был широким коридором, по обе стены которого стояли софы для невостребованных работниц, чтобы проходящие мимо посетители могли выбрать себе компанию на вечер. Те две девушки, которым было запрещено покидать зал, потому что у них смена, находясь без насущной заботы о гостях, присели отдохнуть, а вломившиеся в явном подпитии солдаты самым безобразнейшим образом разворошили их уют. Подобное отношение к женщинам — и так уже больной тем, что его любимая сестра вынуждена работать в подобном месте, прислуживая и улыбаясь врагам — Антуан просто не смог проигнорировать. Он выкинул руку сестры из своей, и его швырнуло на неприступные баррикады из немецкой богоподобности и уверенности в том, будто им всё позволено. Антуан был обречен, Мод не успела перехватить его. Она понимала по-немецки, поэтому уловила момент, когда претензии от девушек перескочили на претензии к нему, а следом последовали неизбежные оскорбления. Поскольку защитить брата она никак не могла, то пришлось отступить, сдать его им. Немцы кидали в Антуана фразы, которые заставили щёки Мод загореться от гнева и страха. Они глумились над его тонкой субтильностью, называли его тоже-шлюхой и уже несколько раз толкнули в грудь, обступив со всех фронтов, готовые накинуться разом и смять, переломать его как хрустального. Брат, милый маленький брат был в беде. Он высоко держал голову, как всегда отвечал дерзко, нарываясь всей гордостью французского народа. Глупец! Не время, не место, не та компания. Мод застыла, в растерянности оглядываясь по сторонам, ища надежду и помощь. И та подоспела с самой неожиданной, самой невозможной стороны. Мимо неё монолитной грядой, чеканя шаг, сцепив кулаки и едва сдерживаясь, чтобы не перейти на сметающий всё на пути бег, прошел тот офицер, которого она собиралась сдать брату. Антуана уже почти схватили за грудки, кидая в него всё больше словесной грязи, дыша алкогольными парами в лицо, заставляя корчиться от ярости. Долго бороться с собой Антуан не смог, он выбросил вперёд кулак, попадая самому говорливому снизу в челюсть и заставляя его мигом заткнуться. Это повергшее в шок и ступор действие дало возможность оглядеться в поисках, куда бы сквознуть, унося кости. Через кухню и чёрный ход было бы славно. Не успеть ему! Зато Антуан умудрился перехватить фигуру и взгляд приближающегося немецкого офицера высокого ранга, опасно пристально смотрящего ему — господи боже, именно ему! — в глаза. Чувствуя себя запаянным смолой в глухую бочку, Антуан совсем потерял контроль и взорвался. Как же можно было так облажаться?! Попался немцам, заступаясь за шлюх! Попался высокопоставленному офицеру, задумав потягаться силой с четырьмя солдатами меньшего калибра. Но на каждую рыбу найдется рыба опаснее и злее. Пьяная солдатня словам старшего внимала с неохотой, но козыряла, обнаружив-таки остатки уважения и кое-как соблюдая субординацию. Высокий и глазастый фриц говорил тихо, но внушительно, каждого поморозив своим арийским взглядом с прозрачных Альп точно выверенную для осмысления минуту. Досталось и Антуану как первопричине. Его продолжал держать за лацканы пиджака один из солдат. Этому явно защемило кулак, или он забыл, что должен отпустить захваченного, полностью завороженный вторжением офицера в заурядную разборку с хлипким лягушатником. Антуан решил напомнить о себе, уж слишком болезненно ткань впивалась в шею, грозя перекрыть дыхание, но едва он шевельнулся, почти случайно пнув держащего его солдата по ноге и сопроводив это вычурным проклятьем, тот взвизгнул, провоцируя потасовку на продолжение. Фриц рассеяно ослабил хват, а Антуану только этого и надо было — он юркнул между немцами и почти был таков, если бы те не бросились следом. Практически вместе они выкатились на улицу, под лунный свет и извечный дождь. Антуана схватили за шкирку, резко дёрнув назад так, что ткань рубашки затрещала, вытягивая пуговицы из петель, в ухо зашкворчало непонятное, но — как и всё немецкое — угрожающее и опасное. Его явно собирались избить до смерти и кинуть остывать в ближайшую канаву. Сзади его под руки держал один, спереди подскочил ещё один, сбоку — оставшиеся два. Первому Антуан всадил локоть в живот, а второго пнул ногой так, что тот опрокинулся на спину. Один из его товарищей кинулся поднимать, последний ничем не занятый — выхватил табельный маузер. Не успев решить, как быть, Антуан через мгновение наблюдал, как на вооруженного немца налетел тот офицер, который пытался вразумить компанию внутри «Красной Мельницы». Профессиональным ударом он выбил пистолет из пальцев, а потом от души саданул по лицу. Второму подскочившему по печени досталось коленом, третьему хватило двух хуков, чтобы упасть и заскулить. Четвёртый был остановлен свистом постового. Антуан проклинал себя за нерасторопность, упустив идеальный момент, чтобы сбежать. Теперь вот ещё и полицейский на его голову! Потребует документы, а где же их взять-то? Вот и всё — допрос, проверка личности, тюрьма. А то и расстрел. Всё-таки он побил офицеров немецкой армии, то есть выступил против действующей власти, саботажник, повстанец, ну точно же повстанец! Повесить его прилюдно! Не снимать с виселицы месяц! Господи, господи… Не такой известности хотела для своего сына мать. Антуан предавался мыслям о бесславном, разочарованном и скором конце жизни и даже толком не обратил внимания, что офицер сдавал представителю власти вовсе не его, а немецких сотоварищей. Лишь раз он оглянулся на французского парнишку, зябко прячущегося в свою помятую, треснувшую по шву на плече куртку, и коротко кинул постовому: «Этот — мой». Полицейский увел резко протрезвевшую компанию дебоширов, а офицер, убрав своё удостоверение во внутренний карман формы, двинулся к отвоеванному трофею. Схватив Антуана за многострадальный ворот, он утащил его в темную подворотню и там с размаху припёр к стене. — По-немецки понимаешь? — спросил офицер. Голос его звучал хрипло и устало. На лбу собрались измученные морщинки, светлые, очень светлые волосы серебрились от запутавшихся в них капелек дождя. Но глаза, никогда не устающие и ничего не упускающие, смотрели на Антуана всё с той же арктической режущей пытливостью. — Немного, — ответил Антуан быстрее, чем подумал, что стоит заехать этому фрицу в пах и дать деру. — Ты, кажется, до сих пор не осознаёшь, в какой стране теперь живёшь, мальчик, — со вздохом произнёс немец медленно и по слогам, чтобы было понятно. — Храбрость, применённая в ненужном месте, может стоить тебе жизни. — Вам-то какое дело? — фыркнул Антуан, холодея от собственной наглости. Вот что стоит этому офицеру закончить начатое его сослуживцами? Вломить затылок неуместно храброго маленького французика в кирпичную кладку и дело с концом. Даже пулю тратить не придётся. Немец не ответил. Он уже зачем-то спас этого мальчишку, учить его житейской мудрости он не нанимался. Это было так очевидно, что Антуан позволил себе чуть толкнуть прочь его уже убираемую руку, убыстряя движение. Он не хотел прикасаться к фрицу, хотел лишь показать присутствие духа и ту самую упрямую храбрость, не растраченную до конца, возможно какие-то остатки гордости, не позволявшей находиться в положении пойманной жертвы. Немец был выше и шире, имел власть и влияние, контроль над ситуацией и этим вечером — Антуан проигрывал во всем, не имея ничего, кроме своего душевного сопротивления, слабого как новорожденный котёнок, зато готового вырасти в рысь, в гепарда, в гибкую неостановимую природную силу, красоту и грацию. Вдруг немец вскинул руку, ловя подбородок Антуана на свой указательный палец и, ведя вверх, приподнял его лицо, будто пытаясь что-то рассмотреть. Приложив большой палец под нижнюю губу до странного привычным и возмутительным, каким-то полноправным движением немец перерезал у замершего Антуана желание совершать любое действие. Позволяя ему лишь смотреть в свои глаза, запоминать, впечатывать в себя и ловить на приоткрытые губы дыхание, отдающее ячменными пузырьками. Антуан остановил себя в происходящем событии, сделался лишь внешним участником, безвольной марионеткой наблюдая, как немец склоняется и накрывает его рот своим. От губ немца терпко тянуло горечью, которую тот катал на языке, попивая своё пиво. Источая теперь отравленные пары, загоняя их в безвольного Антуана, наполняя его, заставляя дышать ими и дышать собой. Антуан попытался сделать свободный вдох, набрать в лёгкие затхлости родной парижской подворотни, а не въедливой отравы от немца. Но получилось лишь пустить его еще дальше — за сомкнутую полосу зубов, очертить там языком полукруг и, не имея возможности никуда деть свой собственный язык, соприкоснуться со стрельнувшей вдоль позвоночника неизбежностью. Антуан смотрел прямо в глаза немцу, тот не отводил взгляд, не прятал его за светлыми ресницами. Целовал с мутным, качающимся полусознанием, но всё равно пугал и заставлял дрожать от ужаса неспособности сопротивляться. Этот палец под губой! Как «отпусти, отпусти меня». Не имея слов, вынужденный отвечать на странные, захмеленные ласки, Антуан молил глазами, собирал на помощь честные слезы и умение выглядеть обиженным, слабым и нежным. Всё было зря, всё сработало в другую сторону, потому что немец прихватил сильнее, сунул вторую руку между стеной и спиной Антуана, прижимая его к себе, а не к холоду кирпича, окончательно не давая вырваться, запечатывая в капкан из собственных пальцев. Продолжая целовать его, Антуан с тоской почувствовал себя нынешним Парижем — оккупированным, испачканным, оплетённым и зажатым в тупик мощной силой извне. И точно так же, как у Парижа, его время было на исходе, его воздух кончался. Антуан даже толком не понял, когда именно немец отступил. Под спиной снова оказалась стена, тепло рук растворилось в полумраке, а голос хрипло шепнул: «Больше не попадайся» и исчез, унося с собой спокойствие.