Lebhaftes Frankreich

Бастиан был так семьёй, сам собою и строгим и честным окружающим миром воспитан, что всегда поступал правильно и полагался во всех решениях на собственную, с годами выработанную интуицию, которая действовала в большинстве случаев как метеорологический прибор. То есть теоретически ошибка всегда могла случиться, но это не было поводом сомневаться в надёжности. Потому Швайнштайгер обыкновения не имел находиться с собою в разладе и о чём-либо жалеть. Не жалел он и об этом. Один раз лёгким усилием воли запретил себе жалеть — и не пожалел. Ведь если бы было иначе, то тогда не обраться бы было проблем, самой скверной из которых было бы разбуженное недоверие к себе. Компрометирование себя в собственных глазах — нет ничего губительнее для самообладания и чувства меры и достоинства. Лучше уж принять, что поступил правильно, и натянуто успокоиться, чем ругать себя, переживать и пытаться что-то исправить. Всё равно без толку. Единственное, что теперь остаётся, это серьёзно попросить у себя, как у старого друга, как у всё ещё надёжного и достойного уважения человека, больше так не делать. То есть не целовать чёртовых французских парней в подворотнях. Вообще не приближаться. Ни к запретной и опасной красоте, ни к подворотням, ни к темноте, ни к спиртному, ни к поганому кабаре, ни к чему, что может сбить ориентиры. Главное — в этот раз удержался от падения и ничего действительно непоправимого не сделал. Всё прошло безболезненно, беспоследственно: проблем с немецкими солдатами не возникло, в самом заведении никто не мог ничего предосудительного увидеть, наоборот, лишь проявление лояльности и благородства со стороны Бастиана. Французский парнишка, наверняка перепуганный, загнанный врасплох и уже готовившийся прощаться с жизнью, убежал в ночь и дождь навсегда. Только Бастиан его и видел, только и запомнил — намокшие кудряшки тёмно-русых волос, шёлковая рубашка, переходящие в прозрачную серость голубые глаза с за считанные секунды расширяющимися зрачками, тонкая и полая внутри, будто фляжка, грудная клетка, в которой воздуха — Бастиану на половину вздоха, хрупкая изгибающаяся спина под рукой, тепло влажной разгорячённой кожи под пальцами, запах меди и крафтовой бумаги… Если этот дурачок однажды снова попадётся Швайнштайгеру на глаза, значит его прекрасная жизнь ему не дорога. И если в его милой голове есть сколько-то ума, он не станет, в том же кабаре, распускать о немецком офицере какие-то разговоры? Пускай только попробуют, все они, мигом будут рассажены по гестаповским подвалам… Но Бастиан вовсе не испытывал злости. Лишь немного, совсем чуть-чуть, подгрызали сердце с краёв опасения, совершенно разумные и уместные. Естественным желанием было хотеть от них избавиться. То есть убрать свидетелей этого незначительного проступка, который прошёл безнаказанно. Но не искать же, в самом деле, этого французского мальчишку, чтобы испортить ему его и так не сладкую жизнь? Не изводить же себя совестью и самобичеванием? Не пытаться же испортить службу тем солдатам? Это было бы низко и бесчестно. Вместо этого, себе в назидание, Бастиан дал себе обещание, что больше не пойдёт в то злополучное кабаре. А раз дал, нужно было сдерживать. В конце концов, мир клином на одной улице не сошёлся. Бастиан стал ходить по вечерам в другой ресторан, куда более приличный, дорогой и не заполненный немцами, но так было даже лучше. Там тоже иногда пела по вечерам певица, правда в закрытом платье и никто бы не подумал косо на неё смотреть. Косо или, скорее, откровенно неодобрительно там смотрели на Бастиана, как и на других немцев. Посетителями этого ресторана не были какие-нибудь саботажники, это точно, но посетителями этого ресторана наверняка были люди приличные, честные и по-честному не разыгрывающие, что они рады оккупации. Они её просто терпят. Показательно поджав губы, скосив глаза и побледнев. Швайнштайгеру конечно не предъявляли никаких претензий, но особого радушия при появлении его и других немцев, даже высокопоставленных и ведущих себя вежливо, в этом заведении не испытывали. За это молчаливо-деликатное сохранение попранного достоинства достойные немцы этот ресторан и ценили. Пиво, пусть вынужденно, здесь подавали, хоть и было оно отвратительным. Это стало небольшим наказанием. Вернее, не наказанием даже, а просто стимулом для Швайнштайгера стать лучше и поскорее очиститься от той грязи, что налипла на его нравственность в «Красной мельнице». Которая, всё же, не собиралась отпускать его так просто. Однажды, спустя примерно неделю, прямо на улице, что было неслыханной наглостью, к Швайнштайгеру обратилась девушка, которую он едва узнал в пальто и шляпе. Она имела храбрость откровенно ему улыбнутся, погладить поднятой рукой по плечу и спросить, почему он больше не заходит к ним. Собрав в голосе всю строгость и холодное высокомерие, на какое был способен, Бастиан напустил на себя грозный вид и ответил ей, что если у неё есть к нему вопросы, то их стоит решить в комендатуре округа. Девушка нисколько не смутилась, пожала плечами и взмахнула рукой на прощанье. А Бастиан занервничал лишь сильнее. Потому что этот короткий разговор стал последней каплей. И до этого день ото дня становилось всё более очевидным — за ним следят. Бастиан не позволил бы себе дешёвой паранойи, возникающей на пустом месте. Он не позволил бы своему воображению разыграться. Но чего бы он ещё скорее не позволил, так это расслабленной легкомысленности и беспечности. У него всё было под контролем. Голова оставалась холодной, мысли совершенно чистыми и восприятие максимально трезвым. Непозволительной глупостью было бы отрицать эту слежку, умение чувствовать которую было у Бастиана выработано как рефлекс. По малоосвещённым переулкам, по улицам, где даже окна, не то что фонари, не горят, а только чадят, как потухшие спички, по залитым до краёв мутным дворам, по горбатым крышам — за ним кто-то крался. Почти каждый раз, когда Бастиан, специально не используя машину, шёл пешком от места своей работы до квартиры или до своего ресторана или ещё куда-нибудь. Маршруты его не отличались разнообразием. Швайнштайгер намерено несколько ночей подряд выдумывал себе дела, чтобы поразъезжать по Парижу из конца в конец, дабы убедиться в своих опасениях. В том что за ним следят, откровенно и наивно. Его не преследуют с целью узнать, куда он направляется, а просто приглядывают за ним. Это значило либо то, что ему на хвост сели призраки, либо то, что его хотят убить, но сомневаются в своих силах. И только шепчут шаги мокрым бархатом в разрозненном рёве капель, шелестят дыханием едва простуженного тонкого горла, сверкают огоньками, то ли кошачьих, то ли степных русских глаз, то ли прикрытых ладонью сигарет, то ли сталью лезвия ножа… Это был кто-то неопытный и работающий в одиночку. Кто-то, кто явно не был уверен в себе и не имел чёткого плана действий, но при этом легко умел растворяться в темноте, дожде и воздухе. Он чувствовал себя комфортно в коллекторах. И был либо смертельно опасен, либо не опасен вовсе. Был безобиден и прост или же элегантен, знаменит и опасен, об этом говорила волчья интуиция. Но разве можно ей верить? Только ей и можно. На вторую неделю выматывающей терпение слежки, то ли откровенно дурацкой, то ли скрывающей под собой надвигающуюся опасность, Бастиан взял себя в руки, разработал план, применил всю свою ловкость, проницательность и прыть и, как в старые добрые времена, которых у него никогда не было, несколькими летяще-рубящими движениями соорудил в ставших знакомыми дворах такую славную западню-ловушку, что сам остался доволен. Несколько невидимых глазу дверей, несколько стен, преодолеть которые можно только изученным прыжком, и один переход по доске между низкими крышами. Бастиан преодолел бы знакомую ему, импровизированную круговую полосу препятствий очень быстро и зашёл бы преследователю со спины, пока тот вертел бы головой. Осталось только одеться полегче и поудобнее, снять с себя фуражку, лишний груз железок и ремней, не забыть перчатки и всё ещё молодую бесконечную силу. Затем поймать за собой хвост, аккуратно провести его по каскаду подворотен и там, проскочив мимо иссечённых дождями виноградных лоз, зайти ему в тыл и схватить. Кто-то более взрослый и влиятельный предпочёл бы привлечь к поимке шпиона роту солдат. Бастиан тоже должен был так поступить. Должен был, но, внимательно обдумав всё, решил, что ничего плохого не случится, если в этом небольшом деле он положится только на себя и на то, что у него есть, но уже давно бездействует — на свою выносливость, смелость и спортивный азарт, который мигом просыпался, стоило подумать о том, что ему, возможно, действительно придётся спасать свою шкуру, нападая. И, да, всё это удалось Швайнштайгеру весьма успешно. Всё шло по его плану до тех пор, пока едва угадывающаяся в пелене сумерек фигура не приобрела очертания упакованной в сырую замшу спины, а спина, провернувшись и прижавшись к стене, не открыла ему лицо. То же самое, чёрт побери, то же самое, бледное, холодное и горящее. Бастиан сразу его узнал. И, стоило узнать, стоило снова увидеть, как наверх по пищеводу, вместе с шумом, идущей вспять по водосточным трубам воды, ринулось всё то, что до этого Швайнштайгер надёжно хранил под замком, в безопасной коробке с мягкими стенами, куда складывал всё, что могло расшатать его внутреннее равновесие. Эти лукавые и испуганные одновременно голубые глаза. Эту обиженную и гордую одновременно мордашку… Помнится, после того отчаянного поцелуя Бастиан один единственный раз задался вопросом, зачем он это учудил. Ответить не смог, а потому вопрос был отправлен в закрытую секцию как вопрос, способный пошатнуть внутренний авторитет разума перед чувствами. А теперь, вот, выясняется, что понять, зачем поцеловал этого чертёнка, можно только в условиях дьявольской, опаляющей губы простудой близости. Которая подожжена тем самым охотничьим азартом, который и так разбудоражил кровь. Теперь, даже если постараться убавить огонь на минимум, она не скоро перестанет бурлить в тяжёлом дыхании, в жаре под мокрой одеждой, в лёгкой дрожи напряжения во всём теле. Из-за этого всему легче снова перевернуться с ног на голову. Измениться, раскраситься в слепящую глаза яркость и, пусть в любой другой день и час это странно и нелепо, но сейчас, когда он рядом, это единственное… Как же Бастиану понравился этот мальчишка. Так понравился, что всё остальное с ним рядом померкло. Так понравился, что слова «безопасность», «осторожность», «субординация» и, особенно, «здравый смысл» оказались пустыми звуками в сравнении со звуком его птичьего дыхания. Сердце билось часто. Билось как сумасшедшее, потому что руки держали ворот его куртки… Сердце обязано было подчиняться рациональности, но сейчас оно билось слишком часто для этого. Оно сейчас бы скорее умерло, чем предало бы само себя и позволило бы поверить, что этот парень — источник опасности и угроза, требующая устранения. Нет. И дело не в том, что угроза не может выглядеть мило. Дело в том, что Бастиан где-то глубоко внутри не может в себе найти храбрости и самоотречения, чтоб поверить, что понравившийся ему человек ему нравиться на самом деле не должен… Разве он когда-нибудь ошибался? Конечно. Но разве ошибался он за последние года три? Ни разу! Так почему сейчас он должен ошибаться и не верить всему тому мокрому, как мышь, урагану, который полощет его хлюпающие лёгкие холодной солёной водой? Всё внутри маскируется под дождь и оскорблённо плачет от возможности быть жестоко обманутым. Нет. Слишком странно всё внутри. Не поддаётся восприятию. Не поддаётся разбору. Не поддаётся ничему. Даже словам. Что тут сказать… Молниевая искра, дождливая буря, туманное безумие. Всё ещё не отпуская его ворот, Бастиан притолкнул французского мальчишку к стене и сделал просто то, что хотел, — поцеловал его. На этот раз уже на ходу делая это мстительно и обижено, сильно, практически грубо: рука легко прошла позади головы и пальцы сжались на влажных волосах. Даже когда через несколько секунд забытья стало чуточку легче, Швайнштайгер не торопился его отпускать. Понимал, что первое же озвученное слово заставит мальчишку посыпаться и откроет ему дорогу к гибели, по которой Бастиан, согласно своему офицерскому долгу, не сможет его не проводить. Ведь этот мальчишка следил за ним. Почему? Потому что мальчишка — сопротивленец! Какие ещё могут быть оправдания? Мальчишка влюбился в него? Но в таких случаях не следят вот так. — Зачем ты? — задохнувшись, словами, Бастиан просто встряхнул его и упрямо заглянул в глаза, мысленно всей душой прося, чтоб мальчишка нашёл, чем отболтаться. Ведь от его последующего слова, находчивого или глупого, но в любом случае лживого, это понятно, будет зависеть всё дальнейшее. Бастиан или сдаст его куда следует или… Или отпустить, снова попросив не попадаться, уже не получится. Тогда придётся взять опасного мальчишку себе, под свою защиту (от себя же) и под свою ответственность. Пока его глаза в такой прелестной близости, отдать всё ради него кажется не таким уж безумством. За таких ведь обычно и отдают жизнь. За таких умирают, давая им уйти, вновь уйти безнаказанными.