Lebhaftes Frankreich

Недолгий допрос или, скорее, странный разговор, заставил Антуана изрядно понервничать, но он мог быть уверен, что повёл себя достойно и нигде не прокололся, даже, кажется, смог своим ледяным поведением немного запутать и очаровать этого фашиста, который к нему явно неровно дышит, что было очевидно с их первой встречи. Очаровать, возможно, но это ещё ничего не значит. Как и в момент их первой встречи, всё стоит на тех же местах: немец очарован и запутан, но это не влияет на его действия. Между тем воцарившуюся в камере тишину прервал стук в дверь. Пока Гризманн был во власти Бастиана, его тяжёлого взгляда и гулкого голоса, как-то плавно и с естественной обречённостью позабылось, что есть весь остальной мир. Звук из другой вселенной пошатнул что-то внутри, и оно со скрипом повалилось на бок, раскатываясь многоцветным бисером. Гризманн отчётливо вздрогнул, а стучавший отворил дверь и потребовал к себе внимания. Бастиан с недовольной миной, сложив меж нахмуренных бровей молчаливый приказ выметаться вон, нехотя обернулся. Кинув приветствие, солдат отрапортовал нечто такое, что заставило Бастиана встать с места и вышагнуть в коридор для переговоров наедине. Антуан всё равно не смог бы погреть уши на чужой болтовне, потому что не умел понимать язык доберманов и их гавканья. И он даже не успел толком испугаться и напридумывать всякого, как дверь открылась вновь. Жестом было приказано подниматься. Антуан поднялся и сначала на автомате сделал это, а уж потом подумал, что сглупил: словно фокусник или вор, ловко припрятал немецкий платок в рукав куртки. Гризманна снова повели коридорами и переходами, на этот раз не в траурном молчании под монолитный топот сапог, а под немецкую речь, напоминающую то породистое рычание, то треск сухих веток, брошенных в костёр. Антуан шёл впереди своих конвоиров, точно те показывали его, как на товарной выставке. Каждый встреченный солдат (после уставного козыряния) с интересом облизывал его взглядом — мокрого как мышь и такого же по-церковному бедного. У Антуана не осталось даже страха. Он никому не смотрел в глаза, старался ни о чём не думать. Только чувствовал скользящее движение капель крови по пальцам. Антуан отвлекался на это тягучее, неприятное ощущение, чтобы как можно меньше обращать внимание на руку Бастиана. На его широкую, горячую и тяжёлую ладонь, которая лежала между плеч, удобно примостившись большим пальцем на правом, всеми остальными — на левом, а выемкой поджимала выступающую у основания шеи косточку. Подушечкой указательного пальца Бастиан будто бы случайно несколько раз уже коснулся кожи, сдвинув с шеи мешающий ворот. От этих прикосновений Гризманн вдоль всего позвоночника шёл электрической, звенящей рябью. Он взмолился богу, лишь бы немец не приметил этого мерцания, но остаться равнодушным было выше его скромных, давно растраченных сил. Разумеется, немец чувствовал дрожь. Ждал её с особым интересом, потому что изначально добивался реакции на свои действия. И получив ответ, продолжил свою игру, чтобы распробовать больше и ступить дальше. Он позволил себе коснуться Антуана двумя пальцами, крепко прижать артерию, чувствуя, как под кожей быстро и горячо кочует мятежная, растревоженная им кровь. Гризманн ёжился и пытался выскользнуть. Без особого рвения, впрочем, так как это могли счесть попыткой к побегу и непременно бы наказали. Всю эту забаву с невинными, случайными поглаживаниями трудно было бы скрыть даже от самого себя, но излишек собственного любопытства (а как еще будет реагировать этот чуткий француз?), Бастиан прикрыл проверкой состояния пленника. Мол, бьётся ли перепуганный пульс в этом тонком теле, или французский мальчишка застыл и одеревенел, а ногами двигает только благодаря тому, что из него с ловкостью бывалого кукловода сделали марионетку. Бастиан не спрашивал, зато уж трогал с полным правом. И эти его прикосновения тревожили тяжёлыми завихрениями внутри живота, приподнимая с илистого дна всю давно осевшую в забытье муть. От озлобленной безысходности и нужды терпеть это безобразие молча и делать вид, будто ничего не происходит, хотелось взорваться. Антуану казалось, будто внутри него в плотный ком собираются фиолетово-чёрные грозовые тучи. Его раздражала не только возмутительная нахальность, но и то, что он сам слишком вслушивался в болтовню немцев и уловил-таки, как голос и интонации в разговоре Бастиана с товарищем сменились на другие. Более мягкие и чем-то осветлённые. Про победную улыбку думать не хотелось, но именно такой вывод напрашивался вне всякого желания, поскольку являлся самым очевидным. Да что этот фриц там себе думает?! У Антуана заполыхали щёки. И внутри всё клокотало, ходило ходуном, полоскалось с солью, камнями и трещало как сухие ели в ураган. Хотелось остановиться, гневно топнуть ногой и с разворота влепить Бастиану по лицу. Той самой ладонью, с которой стекала кровь, чтоб на бюргерской морде остался смазанный, жгучий и звонко-красный отпечаток ладони. Но если Антуан сейчас не удержит свой последний рубеж и сделает так, то не увидит никакой реакции со стороны Бастиана, скорее получит пулю от его товарища. Всё напрасно, к сожалению. Надо продолжать терпеть. Ещё и потому, что вереница кабинетов и гулких безлюдных коридоров постепенно сменялась на более живую обстановку. Они выходили из подвалов в приёмные. Здесь жужжала работа. С шумом бегали нацисты разных чинов и мундирных цветов. Царила оживленная толкотня и суматоха, ведь гестапо всегда есть, чем заняться. Уж сегодня так точно. Антуана снесли бы с ног и затоптали, в спешке даже не заметив. Бастиан плотнее сомкнул пальцы вокруг его шеи, прижался к спине, нависая над плечом каменным бастионом и касаясь грудью выступающей лопатки. Эта разница в росте, столь царственно подчеркнутая, была так унизительна! Была хуже всего пережитого ранее и едва-едва задавленного в себе. Немец и без лишней демонстрации своего превосходства владел ситуацией, зачем давить ещё и вот так?! Всё-таки Антуан не сдержался и с резкой заметностью дёрнул плечом, показывая своё раздражение. Пальцы Бастиана сомкнулись жестче, заметнее, а сам он едва слышно — Антуан не столько услышал, сколько почувствовал, как немец вытолкнул воздух из груди — хмыкнул, оценивая дерзость. Кажется, он собирался что-то сказать, но не успел. Бастиан будто бы задохнулся: глотнул воздуха и не выдохнул его обратно, боясь обозначить своё присутствие даже дыханием. В попытке скрыться, притвориться неживым для того, кто видит его не внушительной фигурой и поступью сапог по грешной земле, а наэлектризованными нитями и плетением из артерий, вен и капилляров. Чует не телом, не физикой, а химией, запахом и исходящим от него сиянием. Это было так похоже на страх и так поразительно было ощутить обычный страх, исходящим именно от Бастиана, который согласно нацистской доктрине свободен от досадных изъянов простых смертных, что Антуан сам невольно заразился оцепенением. Сам испугался как сообщающийся сосуд, не понимая почему и не задаваясь никакими вопросами, лишь подчинившись природному закону. Головой вертеть не получалось, пальцы немца лишь сильнее вжались в шею Гризманна, лишая возможности утолить опасное любопытство. Вторая рука легла на бок под ребра, сгребая ткань в кулак. Пока Антуан гадал, что же из него хотят сделать — опору или щит? — Бастиан заговорил с кем-то, кто подскочил к нему сзади. И кто почти-почти напугал, если бы не был вовремя замечен глазами, вовремя учуян инстинктами, натренированными и настроенными на него. Антуан не видел лица говорившего, зато прекрасно слышал его. Немцы заговорили на своём языке, но слишком быстро и как-то вдруг одинаково невнятно (общий говор из родных мест у них такой, что ли?). Эти виражи немецкого Антуан уже не понимал. К тому же тот, второй, поминутно срывался на хохот, захлёбываясь восторгом и всеми своими словами. А Бастиан отчего-то всё больше нервничал и совсем не разделял принесённого приятелем веселья. Закаменевшие руки, дрогнувшие пару раз пальцы и близость кителя, под которым беснуется в лихорадке сердце, выдали его с головой. Тело его не умело врать, а вот голос с отточенными правильными интонациями, отлитый из стали и ровный как зеркальная гладь позволял ему держаться на поверхности, не теряя нить разговора. Впрочем, его собеседник не особо-то нуждался в участии — сам болтал за двоих и столько же смеялся. Антуан злорадно скривил губы: управа нашлась и на всемогущего Бастиана, самопровозглашённого короля Парижа в платиновой короне из собственных волос и величия. Гризманн многое бы отдал, чтобы понаблюдать за сценой допроса Бастиана со стороны, но пришлось фантазировать. — …да опусти ты парня, чего вцепился! Мои люди сейчас выведут его прочь, раз уж больше не нужен. Столько времени на него потратили и впустую, эх! Дай хоть гляну на этого маленького принца. Вдруг расслышал Антуан и, не успев осознать, что это о нём, как уже лицезрел перед собой лицо бастианова собеседника. Ближе, чем хотел бы. Ближе, чем было бы уместно. Да они едва носами не столкнулись! Нет, ну каков нахал, а! От неожиданности Гризманн дёрнулся назад, впечатываясь в грудь Бастиана. Его рука, державшая в кулаке куртку, расслабилась, и Антуан уперся в ладонь. Потом эта ладонь скользнула по талии с желанием перехватить поперёк живота, но немец вовремя остановился — это было бы заметно. Да и странно вот так обхватывать и продолжать радеть за пленника. Без пяти минут свободного пленника! Если Антуан всё правильно расслышал и понял. «Вывести, больше не нужен!» — звенело по голове, горячо заваливая грудь тяжестью, ошеломлением и битым стеклом из опасений, что это неправда. Неужели удача повернулась к нему лицом?! Антуан замер в растерянности, не понимая, что чувствовать, приоткрыл рот не в силах дышать. По горлу до самого дна лёгких будто паутины натолкали. Закричать хотелось просто нестерпимо. Может, не закричать даже, а завыть? Просто открыть рот и позволить любому звуку покинуть грудную клетку, в которой тесно, неуютно и ужасно жжёт проглоченный, уже отравленный вдох. Но оказалось никак не можно. Слишком много эмоций одновременно, слишком много Антуан растратил себя в эти последние дни и часы, чего-то в нём теперь стало не хватать, чего-то сделалось избытком. Организм не справлялся с очередностью, не зная, какую из вороха испытываемых реакций выпустить первой — радость, облегчение, смятение, шок — и как её обозначить. В результате получился какой-то по-детски смешной и по-взрослому обездоленный полувсхлип. Для полноты картины обиженного ребенка Антуану не хватало только повернуться спиной к наглому офицеру гестапо, спрятать своё пылающее лицо со всеми слезами у Бастиана в кителе и ждать, когда тот погладит по волосам и скажет волшебное: «Всё будет хорошо». Тем временем, нахальные глаза рассматривали бледное, с одной стороны залитое кровью, а поперек щек и по лбу алым румянцем лицо Антуана. Свой растерянный вид Гризманн тщетно пытался сделать свирепым, злым и по-французски гордым. Возможно, ему стоило бы захотеть плюнуть в это радостное лицо немца с шарпейными складками от кривой ухмылки, боднуть лбом его широкий нос или толкнуть ногой, чтоб не пялился, но Бастиан предупредительно-крепко Антуана держал и ослаблял собой. Будто бы берёг от совершения глупостей. Поэтому всё, что мог Гризманн, это попытаться выглядеть достойно. Он знал, что ничуть не получалось. И густо краснел за себя, такого откровенно слабого и жалкого в руках врагов. — Charmant, — снисходительно хмыкнул офицер и выпрямился, лишая, наконец, Антуана своего внимания, и вновь переключил его на Бастиана. Направив взгляд поверх антуанова плеча, офицер улыбнулся с неприятным холодком и быстро затараторил по-немецки, подкрепляя свои слова жестикуляцией. Не нужной и какой-то суетливо-избыточной. Его повадки не нравились, от каждого его движения несло ложью и наигранностью, которую тот пытался выдать за искренность, но кое-что понимающий в притворстве Антуан видел несовершенства и сбои в его игре. Впрочем, судя по кителю, свою основную работу он выполнял рьяно и надежно. Пока Гризманн жёг презрительным взглядом гестаповские нашивки и медальки, омытые в чужой крови и выплавленные из чужого горя, немцы о чём-то меж собой договорились. Бастиан и его руки принудительно исчезли. Их место заняли другие руки, в хрустящих кожаных перчатках и менее аккуратные. Вцепились сильно, сжали крепко. Уболтал-таки черт лукавый! Ладно, плевать на него, плевать на них всех, думал Антуан, лишь бы эти двое, приставленные к нему по приказу гадкого гестаповца, действительно вывели на волю, а не приставили к стенке во дворе. Поначалу не собираясь делать ничего подобного, но что-то дёрнуло его под ребрами, потянуло впаянной туда, где теплом и тяжестью до сих пор ощущалась рука Бастиана, марионеточной нитью, позвало и шепотком по нервам приказало обернуться, и Антуан обернулся. Бросил мимолетный, летящий кинжалом точно в сердце взгляд, в сторону Бастиана, которого уже вовсю увлекал в глубины коридоров его настырный товарищ, и испугался, похолодел, пропустил шаг, удар в груди, когда через густую толпу людей наткнулся на ответный взгляд. Антуан удержал эту стеклянную связь ровно секунду, мгновение, единичный импульс раскалённой крови в голову и, быстро сморгнув, точно желая стереть с глаз отпечаток того, что увидел, отвернулся. Бастиан ушёл в одну сторону, Гризманна повели в другую. Взгляд, преисполненный тоски и еще чего-то непонятного, остался в том коридоре навсегда. Никем не понятый и вскоре совсем позабытый. И всё же: как же так получилось, что его отпускают? Для этого должна быть веская причина. Разумеется, его не поймали у базы сопротивления, не застали на месте диверсии и любой другой каверзы против системы, не изловили при облаве, а удачно сгребли с кучкой простого люда. На него нет ни открытого уголовного дела, ни прямых улик. Тем не менее, сейчас Антуана определенно ведут к выходу, и это даже при том, что Бастиан точно знает, кто он на самом деле! Что это за игра такая? Зачем его отпускать? Может, его выпускают с мыслью по цепи, накинутой на его шею, выявить прочие схроны сопротивленцев? Идея ли это Бастиана? Нет, слишком уж он прямолинеен для подобных многоходовок. Скорее всего это хитрый, далеко идущий план его приятеля, того шибко умного гестаповца со сладким выражением лица и насквозь гнилой душой (точно же гнилой, раз у него столько наград за всякие нацистские мерзости). Дела у повстанцев в последнее время пошли совсем худо, и что-то подсказывает — теперь не без оснований — что виноват в этом именно милый и улыбчивый, как любая двуличная мразь, офицер гестапо. Жаль, имени его выяснить не удалось. Зато лицо — его неприятное, нескладное, лишенное обаяния и отличительных от прочей однообразной гнуси черт — Антуан запомнил и при надобности узнает из тысячи. Немцы, вероятно, думают, что Гризманн, едва освободившись, запуганный перспективами расстрела и отупевший от страха, побежит к своим, а полиции лишь останется проследить, чтобы накрыть новое, может быть, последнее убежище повстанцев. Антуан, конечно, наделал глупостей, но дураком он не был, чтоб сразу окунаться в новое безобразие. К тому же, наверняка, за ним установят слежку. И всё-таки надо как можно скорее рассказать об новоявленном гестаповском охотнике, как-то связаться с Люком (если он жив), как-то продолжать дело, как-то найти в себе силы, чтобы делать что-то… Забыть прошлое, откреститься от пережитого, от совершенных ошибок, с удвоенной скоростью превратить их в опыт. Начать всё заново, начать себя заново. Затмить разум алым мороком борьбы, только теперь не щадить себя, а сдать целиком, со всеми потрохами. Покончить со своей болью и всеми своими сомнениями. Если совсем всё будет плохо, то и с жизнью покончить. Ничего уж не осталось, ничего не жалко. Жить столько, сколько позволит слепая дура-удача, а потом… А потом Антуан Гризманн увидел отца. Его отец стоял с поднятой головой, сложив руки за спиной, с умеренной, тоскливой гордостью выпятив грудь и начищенные награды на кителе. Позволяя всем желающим, проходящим мимо бросить косой взгляд на его блистательные заслуги. Возвышающие силу в статус сокровища, немцы оказались в восхищенном уважении, воочию наблюдая стойкость бывалого солдата, прошедшего Первую мировую и выжившего под их газовыми атаками. Наградной китель действовал безотказно. Отец ненавидел его. Сжечь чумной саван не хватило духу, выкинуть — мужества забыть о старшем сыне, который носил такой же и пропал вместе с ним где-то на полях сражений. И вот, кое-как поборов и душевную брезгливость, и благоговение перед семейной трагедией, отец надел китель и пришел вызволять своего последнего сына. Гризманн-старший произвёл впечатление всем своим видом, преисполненным грузной и широко почирканной шрамами красоты, так что никто из зачарованных им гестаповцев не посмел вести себя неучтиво. Когда к нему вывели помятого и бледного Антуана, то передали его с оттенком любезного благоговения, точно возвращая скромную дань из уважения. Но грозное предупреждение, что больше вот так просто он не отделается, скользнуло в змеиных глазах конвоиров, и Гризманн-старший понял этот посыл предельно чётко. Коротко кивнув и козырнув с военной выправкой, он спрятал в нагрудный карман отданные документы и принял сына, с цепкой надёжностью взяв того под локоть. Погрузившись в старенький Рено, они поехали по бульварам, которые уже размылись чернилами сумерек, в сторону западных округов. Антуан думал о том, какой же он неудачник. О том, какой он плохой сын. Всю дорогу до дома уничтожаемый давящим молчанием отца, которое справедливо казалось осуждающим, травящим, он был только рад гнать себя глубже в непролазную топь вины. Был рад задыхаться едкими слезами, отчаянием и стыдом. Он заслужил. Потому что всех подвёл! Желание защитить семью обернулось тем, что это семья защитила его от опасностей той авантюры, куда он ввязался, потеряв голову в своих глупых мечтах спасти Францию. Бесценный, но, как и любой другой человек, всё-таки хрупкий Оливье спас его собой. Схваченная и смелая Мод не сдала его гестаповцам. Отец вытащил его из допросной. Мать отмолит все его грехи на ближайшей исповеди. Смелые мысли о том, как он снова станет сражаться и погибать (на этот раз уже окончательно), рассеялись как дым. Антуан не чувствовал в себе ни сил, ни желания, ни способности что-либо изменить — только серый, угрюмый дождь полоскал всё внутри, омывая холодом и равнодушием. Первые капли с жжением оседали на сердце, и вскоре полностью затушили его. Из рукава на колени выпал смятый, испачканный кровью платок. Гризманн сжал его в кулаке и поднёс к губам.