Lebhaftes Frankreich

Отпустить Антуана было не трудно. В тот момент даже желательно было избавиться от него ненадолго, потому что Мюллер и Гризманн рядом и одновременно — это было слишком. С каждым из них по отдельности Бастиан буквально физически ощущал, как ускользает у него из рук контроль над ситуацией, а уж будучи атакованным с двух сторон он и вовсе чувствовал, что вот-вот сделает необдуманную глупость. Его и так слегка трясло от уже сделанной необдуманной глупости — от того, что позволил себе, пока вёл Гризманна, потрогать его живую шёлковую кошачью шейку, которую так и тянуло переломить. Конечно не стоило так рисковать, но сильнее этого «не стоило» в тысячу раз было дрожащее так, словно бьётся в рыданиях, — что-то очень глубокое, крохотное, спрятанное в камни настолько хорошо, что его истерика не выбралась за пределы тела. Главное, это сохранять лицо. Если бы Бастиан этого не мог, то закинул бы голову, зажмурил глаза и резко вдохнул бы в себя сухой воздух, так, чтобы нижняя губа задрожала и из горла выбрался театральный всхлип. Да, именно такая нелепая реакция, вытащенная из воспоминаний о глубочайшем, как ноябрь относительно вмещающей его в себя осени, детстве, когда от особо жалостливых мест в книгах или просто от жалости к бедным и бездомным и к себе хотелось вот также всхлипывать, вздрагивать, сдаваться и быстро запрыгивать на первую ступеньку горьких рыданий — лишь для того, чтоб с этой ступеньки с кислой улыбочкой соскочить обратно на твёрдую обетованную землю, будто ничего не было. Вот что этот маленький мерзавец с ним делал. Вот что Бастиан позволял ему с собой делать, потому что снова легко прикасался к нему и снова зачарованно ловил его колючий, как едва проклюнувшиеся шипы на молодых розах, ответ, выражающийся на покрывающейся мурашками коже. Прекрасной. Бастиан повторял себе, что всё это может быть и скорее всего является обманом и игрой, и даже в некоторой степени не верил этой щенячьей змеиной нежности, но именно потому, что не верил, и позволял ей, будто бы из собственного скептического интереса, совершаться. До какого бы состояния Бастиан внутренне ни дошёл, его мигом охладило появление Мюллера, от вида которого Швайнштайгер уже автоматически поднимал все щиты и возводил охрану. Тут же в голове словно бы транспарант развернулся: «не зачем волноваться, он и так всё знает, волноваться нужно только о том, как направить его знание в нужное русло». Бастиан не знал истины, истины в этих переливчатых гранях множественных восприятий вообще не существовало, но он решил, что для себя за хоть какую-то основу, на которой можно строить хоть какое-то дальнейшее, он возьмёт теоретически оспоримое предположение, что Мюллер знает о крайней степени неравнодушности, с которой Бастиан относится к Гризманну. А раз Томас знает, то может либо прекратить это, либо, что вероятнее, использовать в собственных интересах. Первый вариант привёл бы к неотвратимой и скорой гибели, но для Мюллера это наверняка показалось бы слишком простым и незабавным, кроме того, это странное положение вещей всё ещё держалось, а если бы Мюллер хотел навести порядок, то Бастиан не стоял бы сейчас, цепляясь за мальчишку, перед которым и из-за которого оказался так до смешного загнан в угол. Сейчас происходил второй вариант развития событий: Мюллер видел всех насквозь и позволял этому несущественному разговору происходить, а значит единственным верным решением сейчас было бы доверится Мюллеру и его чёрт знает какому плану. А по плану у него, видимо, сначала трепаться о какой-то ерунде, потом вдруг заявить, что этого милого Антуана Гризманна он отпускает как нечто совершенно несущественное — вот тут Бастиан действительно почувствовал, как внутри у него всё похолодело, он ведь как раз этого и хотел — потихоньку отпустить Гризманна, чтобы потом, где угодно, но только не здесь, снова найти его (а сделать это наверняка получится, ведь этому мальчишке есть дело до саботажника Оливье Жиру, а у Бастиана есть возможность совершенно законно сделать так, чтоб этот саботажник не был расстрелян, как только окажется достаточно здоров для казни). Дурацкий план, единственная цель которого — спасти этого мальчишку и завоевать его расположение, а всё зачем? Неужели для того, чтоб переспать с ним? Нет, так далеко Бастиан пока не успел заглянуть, он просто решил, что спасёт его сейчас, и хоть, возможно, не спасёт его от тысяч других опасностей, что ожидают его завтра, всё равно сделает для него что-то, что заставит его почувствовать, что он, Бастиан, хорошо к нему относится… Но это зачем? Чтоб этот мелкий преступник этим воспользовался? Да, да, пусть берёт и пользуется, раз уж повезло ему родиться таким красивым, а Бастиана пусть ждёт участь всех печальных влюблённых — до конца надеяться и беспочвенно верить, что их любимый человек на самом деле хороший и честный внутри, а значит помочь ему — дело благородное и правильное… Господи, ну и каша кипела в голове. Кипела даже и без осознания предательства и неверности своему долгу, о чём Бастиан забыл на эти несколько минут. Всё и так было слишком сумбурно. Так тут ещё этот Мюллер. Бастиан собирался отпустить Гризманна, благо что его отец болтался поблизости. Бастиан мог бы это сделать и на любые вопросы и препятствия со стороны сослуживцев смог бы ответить своей внушительностью и силой, и только против Мюллера он не смог бы ничего противопоставить, а теперь, пожалуйста, Мюллер сам претворяет его бестолковый и бесполезный план в жизнь. И Антуан уходит. Ускользает из рук как рыбка в воде. Этого Бастиан и хотел для него, но только не ценой того, что он снова ни малейшего понятия не будет иметь о том, зачем Мюллер это делает, а значит Мюллер снова станет сильнее. И его обормотская улыбка снова будет полна победы и весёлой снисходительности. А Гризманн уходит. Но на ходу оборачивается. На секунду. С какой-то детской болью и, тут же, с безразличным исцелением потемневших голубых глаз. И надо было думать о тысячах вещей, но Бастиан думал только о том, какой же этот котёнок красивый, и о том, что если это и есть тот последний раз, когда он его видит, то тогда, пожалуй, жить больше не стоит. Ничего не поделаешь. Мюллер весело говорил о том, что вышел на след Люка Година, более того, имеет информатора, который в скором времени узнает место, в котором главу сопротивления можно будет найти. Его и так уже можно найти, но торопиться не стоит. Игра слишком тонка и сложна, причём настолько, что могла бы быть и попроще, но ведь так намного интереснее. Глаза Мюллера сияли как волчьи звёзды, когда он смотрел на Бастиана и с потешно-фальшивой заботой говорил, что тому нужно отдохнуть и перестать всего опасаться. Уже на следующий день Швайнштайгер снова посетил в больнице Оливье Жиру. Прошло ещё слишком мало времени, чтобы физическое состояние его изменилось, зато его моральный дух за последние сутки был подавлен до предела. Кроме Мюллера его успели подопрашивать ещё несколько следователей и каждый из них наверняка болтал о его семье и о пойманных товарищах. Поэтому когда Бастиан вошёл в его палату, тот как-то разгневано и жалко одновременно простонал и закрыл лицо рукой. Бастиан снял фуражку, подошёл и сел возле его постели. Понятное дело, даже если он попытается объяснить, что действительно хочет помочь, Жиру ему не поверит, потому что его и так уже застращали ультиматумами, компромиссами и возможными сделками с правосудием. Сказать ему о Гризманне? И так уже говорили. Да и что толку? Если Бастиан может для него что-то сделать, так постараться создать бумажную волокиту, которая затянется. Рано или поздно положение этого саботажника определится. Нужно постараться стать тем, кто будет решать его судьбу, ну или хотя бы знать того, кто будет. Заменить расстрел тюремным сроком было возможным, но на это требовались дни и месяцы — ровно столько, сколько нужно, чтобы снова отыскать Гризманна на злых холодных улицах и заговорить с ним теперь уже на другом языке. Можно попробовать и не упасть. Когда бог создал время, он создал его достаточно. Был всего лишь сороковой год. Пасмурное небо над городом висело до боли низко.

***

Пятнадцатый округ на западе Парижа, носящий уютное наименование Вожирар, был местом тихим, размеренным, хотя и густонаселённым, даже в условиях немецкой оккупации и её порядков. Люди здесь проживали зажиточные, спокойные и через пару рукопожатий все друг с другом знакомые. С новыми властями предпочитали не спорить, громко не говорить и соблюдать оглашённые правила. Их смиренная покладистость, внешняя невозмутимость и быт, такой же, что и до войны, поразили Антуана. Слишком уж много времени он провёл в центральных округах и кварталах Парижа, а оттуда, из бушующей тёмной сердцевины, казалось, будто весь город горит, плавится и по спирали сходит с ума. Но нет. На родной улочке Сен-Шарль даже брусчатка была цела и на зданиях нигде не было видно ни сколов, ни копоти от взрывов гранат. Наверное, они здесь никогда и не взрывались. Эта целостность и этот лоск показались вдруг Антуану настолько чуждыми, странными и подозрительными, что почти напугали. Он нервно вертел головой, провожая взглядом прохожих, зачем-то пытаясь разглядеть среди них немецких солдат в форме. Но единственные солдаты попались на въезде в квартал Жавель. У Гризманнов были стребованы документы, машина досмотрена, после чего им дозволили миновать КПП, а следом опустили шлагбаум, перекрывая дорогу. И всё. За эти минуты Антуан весь извёлся, употел и трижды чуть не умер. Схлынувшее напряжение унесло с собой ужас и выпарило зажатый меж рёбер страх, но пустота существовала недолго. Её идеально заполнил вбитый в грудь ледяной кол оцепенения. Раньше там были старые, милые привычки, раньше там была память о том, как по этим улочкам он, вечно опаздывая, бегал со школьным портфелем, катался на велосипеде и гонял с приятелями мяч. Тот вихрастый русый мальчишка узнавался сквозь муть прошедших лет, но от него, от всей его пшеничной, светлой и сытой беззаботности хотелось откреститься, как от родового проклятья. Будто бы юная наивность была во всём виновата, а не то, что степенно делалось собственными руками. Антуану хотелось злиться чуть более конкретно, хотелось испытывать хоть что-то определённое, но у него были только шелестящие сухие листья в голове. Он был растерян. И он совершенно отвык вместо пустых провалов окон видеть целые стёкла и даже бархатный апельсиновый свет за ними. Отвык видеть беззаботный люд на улицах, не озирающийся и не опускающий покорный взгляд под ноги. Отвык не чувствовать тревогу и не слышать никакой другой речи, кроме родной французской. Разумеется, его посадили под домашний арест. Неофициально, но строго. Мать всё время вздыхала, то с тягостным сожалением, то с чувством зановообретения, когда за столом во время ужина напротив неё был не пустой стул, а живой и здоровый сын. Иногда она позволяла себе поплакать украдкой. Иногда (среди особо бессонных ночей) заходила в комнату к Антуану, находила его там мирно спящим и смотрела, смотрела на сына, всё еще немножко не веря, что он вернулся. В отличие от матери, отец был хмур и неразговорчив. Уход из дома следом за взбалмошной сестрой и все те дела, которые по слухам творились при участии Антуана-подпольщика, не обсуждались и никак не вспоминались. Были темой запретной, самой нежеланной. Чтобы не нарваться на новые порции неодобрения и подозрений в том, что его «героические» подвиги на улицах ещё не закончены, Антуан покорно сидел дома и на улицу носа не показывал. Даже занавески от окна не отодвигал. В берложьей темноте и пепельном уюте своих старых вещей было спокойно. Поддавшись упоительному равнодушию и позволив паутине затянуть себя в кокон из отчуждения, Антуан заколотил всех своих знакомых и любимых по воображаемым гробам. Ему надоело бесконечно обманывать себя. Надеяться и верить в лучшее он разучился быстрее, чем привык к парчовой накидке, сплетённой из везения и удачи. Его везение было только его. Оно не было ни солнечным светом, ни радиацией — оно не могло передаться от него к другим так, чтобы оставаться с ними. Везение умело лишь иссякать, плавно, верно иссушая внутренние резервы. Пополнить их было негде. Смирение с самыми плохими мыслями наступило как ночь — просто окружило со всех сторон и стало темно. В этой ночи навсегда потерялись Мод, Оливье, Люк и прочие, а новое утро, с холодящей росой и первыми витыми заморозками на тонких запястьях, наступило лишь для Антуана. В одно такое утро он решил, что пора перелистнуть страницу. И даже не стоит закладывать её сухим, порыжевшим листком рябины, чтобы в случае надобности сразу найти. Как честный, но бесславно опороченный сын, Антуан спросил разрешения выйти наружу у родителей. Мать была против и всячески пыталась отговорить его, понимая, конечно, что затворничество рано или поздно кончилось бы само по себе и вне её воли. Отец разрешил без споров и, выразительно хмыкнув, вручил Антуану его документы. Прозорливый и всё наперед просчитывающий Люк предупреждал когда-то (ещё по-дружески заботливо), что лучше заиметь себе место работы и соответствующие корочки. В основном Антуан трудился во благо повстанцев на поверхности, среди врагов и соглядатаев, значит, прикрытие ему требовалось как воздух. Документы у него были, работа бы дала дополнительную защиту в том случае, если новые власти вздумают прицепиться. А они бы непременно вздумали, заметив молодого человека, праздно шатающегося по улицам, потому что больше всего в населении ценили занятость и полезность. При помощи подкупленных Люком людей (и, отчасти, отца, чьё слово в их округе имело определённый вес) Антуан вполне легально числился рабочим в небольшой лавке скобяных изделий. Сейчас любой металл шёл за золото и изымался на военные нужды немцев, так что настоящей работы в лавке не было, но сама запись о ней в официальных бумагах была уже чем-то. Это гарантировало Гризманну относительную безопасность в вопросах проверки личности. Впрочем, удостоверение ещё ни разу Антуану по-настоящему не пригодилось (до недавней истории с гестапо). Активно существуя лишь ночами, он ни у кого из потенциальных проверяющих не вызывал желания пытать счастья отличить его от сумрака, чтобы потребовать документы. Точнее — почти ни у кого, но тот, кто за ним охотился, вовсе не документами интересовался. Теперь и этот немец был далеко, в той же темноте и той же ночи, что и все остальные. Мёртвый или живой — не важно. Важен лишь факт его приравнивания к прошлому, и всё. В один из дождливых дней разбирая свои вещи, среди прочей памятной ерунды, которую можно было лишь хранить, не имея возможности никуда приспособить и никак использовать, Антуан нашёл футбольный мяч. Потёртый и чуть сдутый, но вполне пригодный, чтобы занять себя им на какое-то время. Конечно, приятелей из детства сейчас не сыскать, но Гризманн и не чувствовал потребность в компании — ему хотелось просто размяться, попинать мяч наедине с собой. Подхватив мяч подмышку и крикнув матери, хлопочущей у плиты, что он ушёл гулять, Антуан спустился во двор. Там было пустынно и сумрачно — то, что надо для наслаждения одиночеством. С непривычки мяч не слушался, постоянно соскальзывая с ноги и прыгая по лужам, но очень скоро навыки взяли своё. И Антуан чеканил легко и непринуждённо, перекидывая мяч с носка на носок. Полчаса таких упражнений — и он почувствовал себя лучше, чем когда-либо. Захотелось побегать, а в узком дворе разбежаться некуда. Было ещё не поздно, так что Гризманн пошёл в парк. Антуан не хотел компанию по началу, но увидев нескольких мальчишек, гоняющих мяч, не устоял и присоединился. Как следует поносившись за мячом, распотев и набравшись здорового спортивного азарта, Антуан окончательно уверовал в то, что он ещё живой, что внутри у него настоящее сердце, а не кусок окаменелой реликвии. Промозглый вечер и висящая между тучами и землёй морось, так и не ставшая полноценным дождём, кутали его в настоящее, в жизнь здесь и сейчас, отчего дышалось удивительно легко, почти по-настоящему свободно. Он уже собирался домой, как вдруг сбоку поля приметил фигуру. Человек стоял, прислонившись плечом к неярко горящему фонарю, но с затемнённой стороны, чтобы не попадать в разоблачающий круг из света. Явно не желая быть замеченным и узнанным. Антуан почувствовал на себе его взгляд, хотя и не мог с точностью разглядеть, в какую сторону смотрит подозрительный незнакомец. Было в нём что-то тревожно-знакомое. Такое, с чем не хотелось бы столкнуться, но которое точно будет радо столкнуть себя с ним. Гризманн обратился к одному из парней и, кивнув на человека у фонаря, спросил, давно ли этот тут торчит. Ответ не порадовал — раньше не видали, ведь обычно те, кто приходит к полю, играют, а не смотрят, смоля папиросы. «Но мало ли что, Антуан, может, пришёл поностальгировать или слишком стар, чтобы гонять мяч с молодёжью, как думаешь, а сигареткой угостит?..» Гризманн раздражённо отмахнулся. Он коротко буркнул слова на прощанье и, прихватив свой мяч, направился прочь от поля, намеренно выбрав направление как раз в сторону фонаря и незнакомца. Если неприятности пришли по его голову, то стоит встретить их достойно, а не снова убегать. Антуан был уже в последних метрах от незнакомца, как вдруг тот остановил его взмахом руки и встал в принимающую позу, явно намекая, чтоб Гризманн отдал ему пас. Не успев ни о чём подумать, толком не отойдя от игры, Антуан скинул мяч на носок ботинка и мягким навесом переправил в сторону человека у фонаря. Тот мяч принял, перекинул с одной ноги на вторую и, прижав сапогом к земле, поманил Гризманна к себе. Глупо, как же глупо было поддаваться на это предложение перекинуться мячом! Конечно, он теперь не отдаст. Нахмурившись и не ожидая ничего хорошего от предстоящего знакомства, Гризманн подошёл, но знакомиться не пришлось. В сигаретном дыму и чайном отсвете фонаря стоял бессмертный и извечный как парижские дожди Люк Годин. — Прогуляемся? — с неприятной улыбкой спросил он. — Конечно, — процедил Антуан.