Lebhaftes Frankreich

Его рот, который Бастиан уже почти начал послушно любить, назвал это имя, и стало не важно. Не первостепенно. Всё, что Мюллер говорил, всё, что Мюллер делал и чем был он сам, легко отошло назад, словно бы в угоду естественному ходу вещей, словно Мюллера и всё, что с ним связано, заранее хотелось отодвинуть, на главное место снова выдвинув то, что являлось первопричиной и что было потеряно ещё до прихода Мюллера, а потому и позволило ему ненадолго захватить власть. Но всему своё место. Бастиан буквально физически почувствовал, как за считанные секунды в его голове произошло это возвращение к основам и был этому только лишь рад, как-то испугано и устало, осчастливлено избавлением рад, что его основание, на котором он может стоять ровно и не давать себя хомутать, к нему вернулось. Но не нужно слишком резко вырываться. А то голова закружится. Первым делом Бастиан снял с лица дурацкую улыбку. Затем снял с себя чужие руки движениями тысячу раз мягкими, но уверенными, как раз такими, по каким понятно, что всё кончено. Действительно понятно. Это отразилось на лице Мюллера, когда он разочаровано усмехнулся и отошёл. Но невольное признание своей потери длилось у него совсем недолго. В своей обычной манере он полетел бушевать по чужой квартире, отчаяннее и шумливее, чем обычно, но вместе с тем с едва ощущаемым надрывом и обидой. Бастиан вскоре был готов к выходу. Теперь избавляться от Мюллера не было причин и Швайнштайгер, уже не улыбаясь на его ужимки, позволил и открыть перед собой дверь, и галантно усадить себя в машину, и, едва избежав нескольких искусственно и искусно созданных аварийных ситуаций, довезти себя до места. До здания, которое гестапо облюбовало для одного из своих логов в районе Менильмонтана. Всю дорогу голова у Бастиана была чиста и холодна, причём настолько, что даже мыслей в ней не наблюдалось ни одной, и не потому, что те разбегались, а потому, что не было нужды о чём-либо размышлять. Казалось, что любую спорную ситуацию удастся решить мгновенно и любой вопрос не стоит траты времени. Нахождение ответа на него займёт долю секунды. А звенящая в голове пустота это привилегия, позволенная самым сильным и ни в чём не сомневающимся. Ни в чём, кроме, разве что, того, что именно так резко отрезвило разум. Одно только имя Антуана Гризманна. Это и есть ответ. Но к нему всё же лепится сбивающая идеальную картину оговорка, что отрезвило не столько эти имя и то, что за ним, сколько собственное правомерное желание избавиться от какого-либо наваждения. Чем плотнее это наваждение, тем упорнее желание от него освободиться. И тем сильнее и крепче воля к моральной независимости, чем дольше она неявно разрастается внутри, не находя выхода. Но имя это выход. Имя это как иголка, которой так просто проколоть раздувшийся шарик из привязчивой слабости и попустительства чужой игре. И да, очевидно, что и Мюллер, будучи умным и хитрым соперником, это понимает. Понимает теперь, что не на того напал и не так-то просто будет победить, как ему казалось вначале. А его заблуждение это и есть победа над ним. Пусть временная. И пусть. Пока Бастиан, тщательно подогревая в себе свой боевой настрой, вошёл в следственное здание и тут же нашёл дежурного. Тот сообщил, где содержится Гризманн, но так же с неохотой указал на с готовностью поднявшегося со скамейки пожилого господина. Столь лестной, а уж тем более для француза, характеристики Бастиан удостоил этого человека в своей голове, когда увидел его старого образца парадную офицерскую форму и напоказ нацепленные награды. Заработанные на славе Первой мировой. В общем-то не стоило бы французам выпячивать то своё прошлое и давно потерянное преимущество. Понятно, что у новых немцев это вызовет только злость и подчёркнутое пренебрежение. Но старик, похоже, это упустил. Его и слушать бы не стали, конечно же, благо что на улицу не выгнали, должно быть, из опасения, что он имеет что-то важное, о чём хочет рассказать более высоким немцам, чем простая охрана. Но это был отец Антуана Гризманна. Бастиан узнал его ещё скорее, чем его сестру. Если с сестрой у Антуана было сходство, то отец был тем, во что Гризманн, скорее всего, превратился бы со временем сам. Не в него в точности, но в общих чертах повторил бы. Фигуру — всё ещё стройную, осанку — играющую роль достоинства, но на самом деле приходящую только с почтенной старостью, скорбно выгнутый рот, седину, неисправимую усталость глаз… Да, глаза Гризманн унаследовал явно от него. Бастиан установил это с тем смешанным чувством узнавания, растроганности и ревности, с каким знакомишься с наследственными чертами и естественной историей якобы дорогого тебе существа. Знакомство это радостно, поскольку позволяет проникнуть внутрь этого существа и увидеть его насквозь, но чем-то оно, с другой стороны, оскорбительно и унизительно для неповторимости любви, а потому отношение к таким прообразам представляет собой странную смесь из уважения и отторжения. Не подав никакого вида, Бастиан поговорил с ним. Выслушал очевидные скупые, исполненные склоняющегося перед победителем благородства просьбы, ничем не подкреплённые и ничего не способные дать взамен. Отец явно понятия не имел, чем занимается его сын и даже за что тот был задержан. Очевидно, через десятки разговоров, которыми полнится Париж, до отца дошли тревожные вести, вот он и пришёл заступаться, не зная точно, за что именно. Но зато, и это Бастиан мог сказать с уверенностью, если сейчас Гризманна отпустить и сдать на руки отца, то мальчишка точно какое-то время будет под строгим присмотром, и родительские когти, вцепившиеся в него озлобленной хваткой, уберегут его от глупостей и от смерти. После разговора со стариком, мимоходом удивившись, что Мюллер куда-то подевался, Бастиан, от этого исчезновения почувствовавший себя только увереннее и спокойнее, неторопливо изучил детали дела: какие этой ночью были произведены облавы, в каких районах, кого поймали и с чем, кого уже допросили. В этом деле нужен был холодный расчёт. А в таком случае нужно было положиться на чутьё Мюллера. Пересилив внутреннее отторжение, Бастиан выяснил, где он, и отправился туда. А именно в располагавшуюся неподалёку больницу, где в одиночной палате под наблюдением приставленной к дверям охраны лежал один из тех, кто тоже был пойман этой ночью. Серьёзно раненый в перестрелке, но всё же живой и соображающий, француз Оливье Жиру. Бастиан слышал уже о нём. Расколовшиеся ранее участники подполья слили имя этого молодца, не только его, но и все его связи и его семью. Как раз на семью, якобы уже взятую в заложники, налегал увивающийся у кровати саботажника Мюллер. Хотя, скорее всего, семью и правда уже взяли. Бастиан вошёл в палату как раз тогда, когда Мюллер, показушно надевший на себя белый халат и сидящий, высоко закинув ногу на ногу, на стуле, с улыбкой рассуждал о том, что для этого повстанца важнее: жизнь его дочурки или жизнь Люка Година, на которого и без того охотится пол-Парижа. Бастиан пронаблюдал за так и не увенчавшимся особым успехом допросом и остался с Мюллером и после, теперь уже совершенно по собственной воле и из собственных интересов. Мюллер ведь не ошибался. Его жертвы не раскалывались, но ему это было и не нужно, он порой сам специально заботливо удерживал их от шага в пропасть, клеймя их обещанием, что «позже мы с вами ещё об этом побеседуем, а пока отдыхайте». И из тех выуженных из задержанных коротких слов, из фактов, времени и места их задержания, из показания ранее пойманных сообщников — из всего этого, при умелом построении, складывалась общая картина, в которую каждый новый кусочек мозаики ложился как влитой. Они на верном пути. Они даже улыбнулись друг другу. Как профессионалы и коллеги. Вернее, Бастиан считать себя таковым основания не имел, но зато у него было нечто куда более ценное. Ценное и очень сложное в использовании. Одно неверное движение — и выпадет из рук. Одно неправильное слово и Мюллер снова возьмёт над ним превосходство. Но пока Мюллер, напав на богатый след, просто работал, от чего получал такое удовольствие, что запала охотиться за Бастианом у него просто не хватало. Но это не значило, что можно хоть на секунду расслабиться. Поэтому Швайнштайгер до последнего тянул со своей встречей с Гризманном, такой долгожданной и обнадёживающей и в то же время сулящей огромную опасность. Избегать которой всё-таки не стоит. До зубов вооружённый деталями и биографиями, Швайнштайгер, спокойный как лёд и идеально одетый, вошёл в камеру, в которой Гризманн сидел уже много часов. Сидел и самым бестрепетным образом спал на столе, уложив вихрастую голову на руки. Это тоже было как нельзя лучше. Двигаясь бесшумно, Бастиан обошёл его со всех сторон, осматривая его, пока безопасного, но всего состоящего из проблем и взрывчатых смесей. Мальчишка выглядел жалко. Грязный, мокрый и побитый. Не видя его лица и не слыша его голоса, можно было скоропалительно заключить, что он совсем ничего не стоит и уж тем более не стоит того, как Бастиан переживал. Но он проснулся. Бастиан не сделал в тот момент ни одного неосмотрительного движения, каким мог бы себя выдать. Гризманн очнулся сам, согласно внутренним процессам, резко вскинулся, совсем как радивый ученик, нечаянно заснувший на уроке, на котором спать вовсе не собирался, и само осознание собственного сна оказалось вдруг таким шокирующим, что даже сквозь пресловутый сон заставило подскочить, разлепить глаза, резко вдохнуть до потемнения и звона, а уж только потом проснуться. Бастиан сложил на груди руки и деланно цокнул языком. Физиономия Гризманна была вся в крови, более того, в тёмных полосках, которые оставили на его лице рукава куртки. Рассечённая у переносицы бровь выглядела плачевно и придавала его облику вид не боевой, какой придала бы солдату, а нелепый и даже милый вид котёнка, по уши измазавшегося после приключений, начавшихся с его падения в выгребную яму. Бастиан легко удержался от порыва как-то исправить это безобразие, разумно решив, что для них обоих лучше, если Гризманн будет выглядеть именно так. По крайней мере так Бастиан может держать себя в руках и отвечать за своё замершее в чуть-чуть брезгливой озадаченности сердце, а Гризманн, покуда не знает, как выглядит, не сгорит от стыда, унижения и злости. Пока же он, видимо, испытывал только быстро нарастающую панику, которую, пропорционально её нарастанию, прятал за напряжённым спокойствием: брови нахмуренны (вернее, это можно сказать только об одной из них), губы сжаты, глаза пристально сужены с выражением выжидания, натянутого как струна. — Вы были вчера ночью на улице Риволи, в повстанческом укрытии возле сада Тюильри. Там была устроена облава, вы сбежали, но попались на Рю-де ла Пэ, где происходила другая облава… — Бастиан старательно и неспешно говорил по-французски, нарочно французские звуки искажая на резкий немецкий манер. Он знал, что ничего нового для следствия даже Мюллер из Гризманна не вытянет. Всё и так было очевидно. — Отпираться бессмысленно. Ваш товарищ Лоран Косьельни всё нам рассказал и… — Что с Оливье Жиру? Вопрос этот оказался совершенно неожиданным. Бастиан не предполагал, что Гризманн вообще откроет рот, а тут… К тому же сказано это было без всякого испуга или слабости, это был, скорее, не вопрос, а приказ ответить. Только тут Швайнштайгер обратил внимание на то, что глаза у Антуана смело горели, даже общая неприглядность его вида вдруг стала не важной. Вот и был получен ответ на главный вопрос. Какого чёрта этот бесполезный мальчишка понадобился подпольщикам. Похоже, и впрямь понадобился. Похоже, он был не так прост и очевиден, каким его выставляли родственники и товарищи. Гризманну стоило бы играть роль наивной очевидности и дальше… Но, с другой стороны, может он играет именно сейчас, играет храбрость? — Ранен, схвачен. Жизнь его сейчас может зависеть от чего угодно… — Могу я что-то сделать? — всё тот же нетерпеливый требовательный тон и больной, но уверенный вид. Но верить его виду нельзя. Как нельзя верить его перепачканному лицу, которое от такой мелочи, как угол взгляда то сияющих, то угасающих глаз, за секунды менялось от жалкого и милого до решительного и опасного. Бастиан прислонился к стене и стал испытующе буравить Гризманна взглядом. Поспешные выводы, вообще любые выводы относительно этого человека были неверны. Но и это заблуждение тоже могло быть иллюзией, которую Гризманн создавал своим меняющимся поведением. Но что же на самом деле? Должно быть, нет никакого дела. И нет никакой истины. Никто о ней не знает. Даже сам Гризманн, и так, наверное, для него же удобнее. Взгляда он не отводил и сидел, не меняя позы, совершенно не шевелясь и ничем не выдавая какого-либо чувства. Занял глухую оборону, не иначе. Или же и это ошибка и всё на самом деле именно так очевидно, как и этот вопрос? — Можете, — Бастиан кивнул и резко двинулся вперёд — решил испытать и этот способ. Сделав несколько шагов, он быстро обошёл стол и оказался вплотную к Гризманну, едва ли не коснувшись пряжкой ремня его плеча. Гризманн не дёрнулся. Только немного повернул лицо, но смотреть снизу вверх не стал, лишь скорбно опустил глаза, из-за чего его перепачканное лицо показалось вдруг нездешне одухотворённым. — Для него, для вашей сестры и для меня. А такое лицо не может быть испачкано. Нет, не стоило подходить так близко. Это было ошибкой. Потому что вместе с запахами дворовой мокрой псины и железистой крови ощутилось что-то до боли молодое и нежное, чему и названий нет. Этим хотелось дышать глубже. И разом похолодевшие руки стали действовать сами по себе. Летяще и легко и в то же время с дрожью. Бастиан быстро вытащил из кармана носовой платок и поднёс его к лицу Гризманна. Замер в сантиметре от кожи и только когда длинные рыжие ресницы зло дрогнули, прикоснулся. Звякнув наручниками, Гризманн дёрнулся в сторону, что-то прошипел и забрал платок. Сам стал нервно прикладывать его к носу и на несколько секунд совершенно увлёкся этим занятием, даже будто бы невзначай оттолкнул Швайнштайгера локтем. А Бастиан уже и гадать не мог. Храбрость ли это, дерзость или отчаяние. Он отошёл на полшага и, двигаясь мимо, положил ладонь Гризманну на голову и тут же уронил её на плечо. Тоже как-то само получилось. Зачем? Неизвестно. Волосы были мягкими, тёплыми и чуть-чуть влажными. Плечо было даже через куртку хрупким и тонким. В собственной голове было пусто. — Antoine, der Kater, — это имя очень ему подходило. Сочетание милых букв и обманчиво знакомый звук. Не столько как имя, сколько как нарицательное название для его тепла и всей его пьянящей сути, так изящно и неуловимо порабощающей… Только тут Швайнштайгер отвлечённо подумал о том, что, похоже, кое-как избавился от Мюллера, только чтобы попасться ещё сильнее в ловушку, в которой и так увяз. Наверное он для того и создан, чтобы им вертели как хотели. — Для начала отпустите меня, — голос Гризманна немного изменился. Стал уже не таким уверенным и смелым. В нём можно было уловить что-то едва-едва наивное и доверчивое. Разумеется, это обман. Но как тут можно о чём-то судить, если он только притворствует. Сейчас особенно, когда наверняка почувствовал, что управляет всем.