***
За последующие дни дела пришли в порядок. Всё то ли замерло, то ли закончилось. Мюллер по-прежнему весело кипел в своей работе, но, казалось, борьба с сопротивлением стала для него не так уж важна теперь. В течение месяца он несколько раз улетал в Берлин, а потом взял на себя курирование ещё нескольких крупных дел, не связанных с подпольем. Бастиан был этому только рад, хоть всеми силами старался не обманываться и не делать никаких выводов на основании того, что видит. Он тоже отчасти вернулся к своей первоначальной работе. Парижское сопротивление не было подавлено окончательно, но на данный момент оно было загнано глубоко и напугано на год вперёд. Можно ли было строить планы? Можно ли было чувствовать себя в безопасности? Конечно же нет. Улицы по-прежнему были злы и холодны. Но время будто застыло на этих заиндевелых бульварах. Бастиан теперь знал, где найти Антуана Гризманна. Делом совсем недолгим было выяснить адрес, по которому в Вожираре проживала его обескровленная семья. И улица, и дом, и квартира — все эти элементарные цифры в неосознанной потребности быть выученными наизусть каждый день ложились на салфетки, поля страниц и блокнотные листы. После Бастиан всегда суеверно зачёркивал их, пытаясь при этом убедить себя, что делает это из пустых опасений. Действительно. Чего ему бояться? Неужели каждого шороха? Неужели того, что Мюллер затеял какой-то сложный план, по действию которого сейчас происходит именно то, что и должно происходить — затишье, попавшись на удочку которого, Швайнштайгер совершит заветную ошибку и заберётся-таки в расставленные силки? Но глупость, неспособность видеть в мире никого, кроме своей персоны, и наивное честолюбие этого предположения заставляли Бастиана отказываться от подобных мыслей. Он ведь понимал, что если и искать в чём-то скрытый смысл, так это во всём. Во всём, а не только в каких-то мелких частностях, касающихся только его самого. Не видеть дальше своих рук — это следствие безрассудной, болезненной, смешной и выпячиваемой гордости, это слепота, ещё худшая и более лицемерная, чем беспричинная самоуверенность. Так что же делать? Теперь Гризманн с дождями не шёл из головы. Он и раньше из неё не шёл, но раньше он хотя бы был недосягаем и неизвестен. Теперь же оставалось только потянуться и достать с нежностью. В любой момент. Никто не будет против, потому что никто не узнает. Но это «никто не узнает» столь же очевидно, сколь и то, что за этим самоубийственным шагом в равной степени вероятности последуют либо разоблачение и гибель, либо собственное падение и снова гибель — ещё верней. Ведь всерьёз связавшись с Гризманном, он уже не выпутается. Особенно в том случае, если с его стороны будет ощущаться хоть капелька взаимности… А так и будет. Бастиан в это верил и нелепо мечтал об этом, в то же время понимая, что если Гризманн и правда вдруг начнёт верить ему, то подвести его будет невозможно. Вернее, возможно только в том случае, если не подвести не дадут тюремные стены или стены, сквозь которые никому не пройти. Разумнее будет держаться подальше. Любовь моя, но разве я могу? Я не могу. Бастиан до последнего сомневался, что ввяжется в эту авантюру, хоть в глубине души прекрасно знал, что ввяжется. Но для себя самого он ежедневно разыгрывал небольшое представление с сомнениями и стойкостью. Он позволял себе думать, что далеко не зайдёт. Или что зайдёт не настолько далеко, чтоб нельзя уже было отступить назад… Об этих тонкостях можно было подолгу размышлять в безопасности затенённых электрическим туманом немецких комнат. Но это ничуть не сработало бы, если бы Бастиан остался с Гризманном наедине. Если бы остался… Но стоило подумать, что новой их встрече по разумным законам не суждено состояться, как нападала такая дикая тоска, что не хотелось ничего. Ничего, кроме возвращения назад на тот маленький шаг, при наличии которого Антуан всё ещё стоит где-то впереди и тихо сияет. Сияет не только своей красотой в ливневых декорациях, молодой прелестной дикостью и притягательной запретной загадкой, но ещё и тем, что, без сомнения, всегда будет являться лучшим украшением даже для той чудесной головы, которую нельзя больше украшать, настолько она хороша сама по себе. Это украшение — надежда на взаимность. Она может быть не так понята, она может быть обронена случайно, её может и вовсе не быть. Но всё же тот, кто хочет угадать, находит её в глазах напротив, в чертах лица, в каких-то жестах, словах, в одной секунде и в миллиметре дыхания, и вскоре после этого, буквально через ночь, неоправданная любовь с алчной охотой обретает шаткое основание и к утру становится истинной, будто бы на что-то претендующей, а потому с тех пор она только ширится и растёт, сама в себе уверенная и несчастная. Бастиан просил себя не верить, но сердце верило. И не могло иначе. И терпеливо выслушивало доводы разума, но к очередному непогодному грозовому вечеру оставалось при своём мнении и до утра твердило об одном. О том, что Гризманн тоже хочет их встречи. Именно это знание было тем крохотным камушком, которое кидало чашу весов в сторону, если называть вещи своими именами, предательства. Предательства не только своей страны и службы, но и своей чести. Бастиан, конечно, никогда бы на это не пошёл. Если бы сам любил — не пошёл бы, скорее умер бы. Но одна только ввинтившаяся в сердце мысль, что Антуан может быть готов ответить ему взаимностью, может быть, любит его сам, всё переворачивала с ног на голову. И ещё большим предательством оказывалось отказаться от Гризманна и попыток всё узнать. Откуда Бастиан это взял? Из того последнего пронзительного взгляда в наполненном гестаповскими спинами коридоре? Или ещё раньше? Это уже не важно. Бастиан приложил все возможные, предельно осторожные, хоть и скользящие порой по лезвию ножа, но всё же крайне действенные усилия, чтобы отвести всякую угрозу от семьи Оливье Жиру. Удалось устроить так (под самым носом у Мюллера, а тот, разумеется заметив, препятствовать загадочно не стал), что дело этого саботажника было передано следователю, на которого Швайнштайгеру удалось произвести должное впечатление, и тот, не задавая лишних вопросов, сделал так, как Бастиан настаивал. В результате Жиру должен был отправиться в трудовой лагерь, но не в самый страшный. Сопроводив его дело необходимым письмом, можно было быть уверенным, что он там не умрёт, если, конечно, не будет нарываться. Этот француз вообще выздоравливал словно уличный пёс. Ещё пару недель назад он бессильно лежал на постели, по цвету сливаясь с сероватым бельём, а сегодня, когда Бастиан вновь пришёл посмотреть на него, Жиру выглядел куда более жизнеспособным. При других обстоятельствах его бы уже бросили в гестаповские застенки для допросов, но сейчас он всё ещё оставался в палате, по которой был в состоянии перемещаться. Бастиан застал его у окна, залитого золотистыми от фонарей и дождя сумерками, куда француз тоскливо выглядывал, оперевшись на подоконник. — Вы же не настолько глупы, чтоб прыгать с третьего этажа? — в последние дни Бастиан при любом случае использовал и совершенствовал свой всё ещё железно вяжущий рот вкусом крови французский язык. Жиру торопливо обернулся, по-орлиному презрительно сощурился, горделиво дёрнул подбородком и заковылял обратно к постели. Отвечать он наверняка был не намерен, разумеется, его ведь не пытали и не запугивали уже достаточно долго, чтобы он снова возомнил себя сильным и смелым. Бастиан демонстративно стряхнул с рукавов и плеч плаща несколько случайных сверкающих дождинок, степенно снял с головы фуражку и остановился у основания кровати. — Вы скоро отправитесь в трудовой лагерь. Поверьте, это лучшая участь для Вас. За Вас просили. Те, кому мы не в силах отказать. В глазах француза мелькнула лихорадочная тень, но он даже головы не повернул, продолжил всё с тем же напряжённо-ненавидящим видом смотреть в сторону окна. Всё, что было в нём: внушительное телосложение, отросшие волосы, даже в больнице сохраняющие какое-то элегантное подобие причёски, чёткие, придирчивые и строгие черты лица, особенно до боли французская линия выгнутого носа — всё это показалось бы кому-нибудь красивым и даже идеальным, но Бастиану было всё равно. Он подумал только о том, да и то, с какой-то брезгливой снисходительностью, что что-то в этом человеке было такого, что заставило Гризманна переживать за него. А что это? Да, какое-нибудь глупое сердце мигом заныло бы от идиотской ревности, которая появляется в тот же самый момент, когда рядом с объектом поклонения появляется кто-либо и что-либо. Но сейчас Бастиан был собран и серьёзен, в голове было холодно и пусто. И даже как-то подспудно радостно от ещё одной банальной сердечной очевидности: этот человек (правильнее будет уточнить, что этот молодой, красивый и рождающий в доблестных сердцах восхищение человек, которого при других обстоятельствах можно было бы считать своим трудным соперником), о котором Гризманн так волнуется, исчезнет из Парижа. Исчезнет живой и (хоть сам в это не верит) осчастливленный, облагодетельствованный и спасённый. Этим можно смело хвастаться перед Гризманном. Конечно, этим можно было бы хвастаться и в том случае, если бы этого Жиру расстреляли в ближайшем дворе. Но в таком случае имеющие шовчатые уши кирпичные стены разнесли бы это известие по Парижу, да и вообще, Бастиан хотел побыть для Гризманна честным. Лишь для того, чтоб иметь в своей душе право ждать честности в ответ. Впрочем, ждать этого бессмысленно. Ну, а что дальше? У гестапо имелось множество конспиративных квартир по всему городу. Получить одну такую в собственное распоряжение было просто. Настолько просто, что и тут следовало опасаться подвоха, но Бастиан и так уже чувствовал, что устал от бесконечных предположений, уловок и вариантов. Потом он написал для Гризманна маленькое письмо. Сам впервые сходил туда, куда давно тянуло — к улице и дому, инициалы которых выучил. Выучил так крепко, словно это был единственный адрес для Гризманна с начала и до конца времён. Это вовсе не так. Антуан в своей летящей жизни сменит ещё сотню подъездов и городов. Разве может быть иначе у счастливых? Но этот ящик останется его ящиком. И эти несколько ступеней. И эта лестница, грустно взбирающаяся на этаж и прячущая где-то в вышине его квартиру. Туда Бастиан не пошёл. Просто положил конверт в нужный ящик, спрятал руки поглубже в карманы и поскорее покинул этот приятный район, потонувший в дождливом бархате, как и все другие прекрасные округа Парижа.***
После сговора и пары коротких встреч на улице, где они едва успевали переброситься парой слов (а то и вовсе торопливо совали друг другу в карманы записки), Люк надолго пропал. Вероятно для того, чтобы всё окончательно уточнить, собрать людей и разработать план. В эту паузу Антуан если чем и занимался, то только впустую нервничал. Он рассказал Люку абсолютно всё, ничего не тая. Не забыл и про приятеля Бастиана из гестапо с неприятно-сладким лицом и глазами гадюки. Сказал, что его обязательно надо найти и непременно устранить, потому что это он занимается поисками главы подпольщиков, от него все беды и все облавы устроены им. Люк ухмыльнулся с особым пониманием, будто был в курсе, только сам ничего не говорил — ждал дна признаний. А Антуан тот знал только про внешность и про опасность. Ни имени, ни звания, хотя видел его мундир максимально близко и блуждал по нему взглядом, но без толку, потому что всё равно ничего не понимал в нацистской геральдике. Гризманн пропустил тот момент, когда он начал открещивать Бастиана от роли главного виновника проблем у французского сопротивления. Он напирал на то, что раз появился охотник опаснее и ловчее, а его устранение — вопрос жизни и смерти для слишком многих людей, то тратить время на того, кого затмило это чудовище, просто глупо. И чем больше Антуан говорил, как важно покончить с ублюдком из гестапо, тем сильнее ощущал, как внутри него разгорается жаркое желание мести. Мечта увидеть этого подонка на мушке револьвера стало преследовать во снах и до такой степени сводить мышцы в теле, что частенько Антуан просыпался, до боли сжимая кулаки. Наверное, Люк специально мариновал его, действуя строго по рецепту, чтобы появиться в тот нужный момент, когда заветные слова прозвучат долгожданным призывом к действию, а не приговором вновь выйти на подлунные улицы. Тянущаяся вдоль лениво плещущейся Сены набережная Гренель в один пасмурный вечер стала местом окончательного решения. Гризманн был хмур и сосредоточен, из взгляда пропала болезненная обречённость побитой собаки. Люк порадовался украдкой, что не придётся шантажировать его, заставлять или обманывать. Такое сокровище, как собственная воля участвовать в чём-то гораздо надёжнее, чем принуждение. От подобного настроя можно было бы ждать подвигов, а не глупостей. План Люка был прост. Для начала Антуана требовалось вывести на личную встречу с Бастианом с обтекаемым заданием «расположить его к себе, пользуясь выявленными слабостями». А там дальше, чем чёрт не шутит, очаровать и постараться выболтать что-нибудь полезное, разузнать про Оливье, сестру и прочих. Разведчики уже занимались поисками немца, но возможности их были ограничены, дело шло медленно, хотя Люк и ругался, и торопил, и требовал результата как можно скорее. Время это роскошь. Другая часть команды в режиме особой осторожности пыталась выяснить всё возможное про опасного гестаповца. К настоящему времени удалось узнать только его имя — Томас Мюллер. Это было и успехом, и загвоздкой. Уж слишком популярная фамилия, бог знает, сколько Мюллеров трудится в гестапо! А в лицо того самого Мюллера, который нужен повстанцам, знал лишь один Антуан. Он, конечно, описывал его, и не раз, как можно подробнее и яснее. Люк уверял, что всё в порядке, «никуда он не денется». Пока всё шло по плану, каждый занимался своим делом. Облавы и обыски поутихли, стало даже спокойнее. Из центра Парижа Люк приносил новости, с осторожностью рассказывая, будто сам не веря в то, что говорит, но после вспышки бешенства немцы будто бы успокоились. Разумеется, всегда имелось что-то возмутительное, но гораздо меньших масштабов, чем даже месяц назад. И вот, когда в Антуана почти закралась мысль, что возможно их план придётся спешно переделывать, а то и вовсе строить новый, он получил неожиданное послание, которое разворошило и переставило внутри всё, уже казалось бы обретшее покой и своё законное единственное место. Из почтового ящика торчал тонкий конверт без надписей и марок. После вскрытия дрожащими от дурного предчувствия руками в нём обнаружился ключ (приглашение прийти первым), записка-манок: «Есть новости о твоём друге. Надо поговорить», адрес и в конце латинское «B». Bastian. Безобразная в красоте своей la Bastille, обращенная в la moderne Babylone — в парижский новый Вавилон, о котором давным-давно писал Стендаль, смешивая красное и черное в муть неизбежной ошибки, заранее прощая всё-всё словами: «Другой на моем месте, возможно, стал бы оберегать Вас, как молодую девушку, в первые дни вашего пребывания в этом новом Вавилоне. Но если Вам суждено погибнуть, погибайте сразу…». Ничего не изменилось с той поры. Мотыльки всё так же летят на огонь, а Гризманн принял приглашение погибнуть сразу и без оглядки. Что еще ему оставалось делать?.. Ни возможности, ни времени доложить об этом Люку и спросить совета у Антуана не было. Немец знает, где он живёт, Люку опасно появляться поблизости, не стоит лишний раз водить за собой возможные хвосты. Он в капкане. Кажется, он всегда в нём был.