Сказка о Чудовище-Принце и волшебном семечке

      Простой такой, кожаный ремешок. С бубенчиком, например. Который могли бы надеть на бедную-разнесчастную Дафну по приказу барона, чтобы какой-нибудь ретивый охотник не пустил дочкину любимицу на бифштексы.       Прекрасная Диана, которая про свою любимицу вспоминала только тогда, когда лань, вдоволь набегавшись по лесу, попадалась ей на глаза, не могла, конечно додуматься до такой простой вещи, но папа-барон вполне мог бы и догадаться. От хищников, капканов, охотничьих ям - опасностей, подстерегающих кроткую лань в дремучем лесу, эта смешная полумера не уберегла бы, но охотник вполне мог бы и передумать, увидев, что животное помечено.       Но папенька с дочкой такими глупостями не занимались; старик Меридор сам этих ланей резал и колол с большой охотой, ибо, для чего они ещё нужны, а его прелестной дочурке и в голову не могло прийти, что граф де Монсоро, это не самая большая опасность, которая грозила её любимице в гуще девственного леса.       Удивительно, но девица девятнадцати лет, как будто вовсе не понимала, что лес, в котором, с другими дикими оленями и ланями живёт и успешно размножается её Дафна, это не обихоженный двор замка, что лань запросто могут сожрать волки, что она может погибнуть, сломав ногу, угодив в какую-нибудь распадину, или в капкан, или найдёт обычную, для дикого животного смерть, на острых кольях, на дне охотничьей ямы.       По-видимому, прелестная, юная Диана об этих, весьма прозаических вещах вовсе не думала, и считала, что для полного счастья, вполне достаточно дать животному имя, и чесать его, время от времени, за ушами. А потом, вдруг, бац - злодей убил кроткую, несчастную Дафну, её любимицу. Случаются припадки, сопли, и три истерики в день.       Оградить любимицу от опасности, одомашнить, поселив, например, в вольер, как делали все нормальные люди, ибо приручение и разведение, как животных, так и птиц, было весьма распространённым занятием того времени, вовсе не приходило прелестной Диане в её пустопорожнюю голову, и в итоге, бедняжку Дафну постигла заурядная участь дикого, и ничем не примечательного парнокопытного. И Бриан ли Монсоро был в этом виноват?       Несомненно, граф просит у прелестной, кроткой девы прощения, за свою неуёмную лихость в охотничьих делах, но убитая лань тут совершенно не при чём. И самый-лучший-Монсоро-за-всю-историю-экранизаций Дюма - Юрий Беляев, очень доходчиво расставляет акценты, в коротенькой сцене первого свидания графа Монсоро с баронской дочкой тет-а-тет, в которой он должен был, развивая и углубляя режиссёрский замысел, просить у девицы прощения, (за то, что ей было откровенно плевать на эту лань) и ронять сладострастные слюни на камзол.       Вполне вероятно, что режиссёр, проводя в жизнь собственный замысел, и следуя версии Дюма, в данной сцене ставил Беляеву актёрскую задачу, исключительно, как: а) Вертеться, как гадюка под вилами, пытаясь выгородить себя, и списывать всё на случайность; недаром, девица жаловалась Бюсси, что несмотря на то и на сё, она не поверила ни одному графскому слову. И читатель, кстати, сочувствуя бедняжке, тут же принимает на веру всю эту гнусную ложь, придуманную баронской дочкой, думает: "Вот негодяй!", - и начинает относиться к графу Монсоро соответственно. б)Интенсивно капать похотливой слюной. Ну, раз уж девица, согласно кино-версии, брякнувшись на спину поманежила и распалила беззащитно-манящими прелестями бурное графское воображение.       Но Беляев, внешне не сопротивляясь поставленной задаче, свёл до нуля свежую и оригинальную задумку режиссёра. В этой сцене нет графа-лжеца, этакого, распалённого похотью мрачного изувера, который морочит невинную деву, держа в уме, запустить, как можно скорее, в её белоснежное тело свои кривые когти.       Зритель видит человека с прямым, светлым, горячим взглядом, который открыто и настойчиво смотрит в лицо баронской дочке и говорит: "Сударыня, если бы я только знал..!" Граф Монсоро сожалеет, - искренне и со страстью,- вовсе не об убитой лани, а о том, что он, сильный, здоровый, уверенный в себе мужик, облажался по-полной, - обидел нежную, хрупкую девушку.       Граф мало знал женщин, и принял, как святую истину историю о том, что девица Меридор трепетно любила эту несчастную лань. И её нелепая беготня по лесу, выглядела, в глазах графа, неоспоримым доказательством этой великой любви. Монсоро думал, что перед ним сидит ангел, и душа у этого ангела нежна, трепетна и хрупка...а он, медведь-бурбон-монстр, наступил туда грубым сапогом: - Если бы я только знал, как эта лань ДОРОГА вам, - говорит Монсоро, мучительно стыдясь того, что отнял у ребёнка конфету. И он не догадался спросить у баронской дочки в тот момент, да и не подумал об этом, наверное, почему она не пыталась изначально защитить свою любимую лань, надев на неё, к примеру, ошейник? Неужели любящей хозяйке было так сложно раскрыть рот, и попросить папу о такой ерунде?       Впрочем, в тот момент графу было вовсе не до рассуждений: вот уже несколько дней подряд он ездит с визитом к барону, и пока девица оправляется от потрясения лёжа в кровати, слушает бесконечные рассказы о её доброте, кротости, нежном и ласковом нраве. Папа-барон заливается соловьём, ещё бы, такой жених нарисовался, а граф, - представляя, как эта хрупкая, ласковая, домашняя девушка, с риском для жизни бежала, рыдая и заламывая руки, за его лошадью по лесу, а теперь лежит без сил от горя, и страшного душевного потрясения, - чувствует себя душегубом, детоубийцей и последней свиньёй.       И вот, при первой встрече, что бы там ни утверждал Дюма-пэр, а за вслед ним каждый режиссёр-постановщик, взявшийся экранизировать эту историю, ослеплённый и подавленный чувством вины, Монсоро видит перед собой не сказочную красавицу и её сиськи, и не избалованную папой, пустую, набитую глупостью и чванством лицемерку, которая окончательно и бесповоротно назначила его виноватым, и стоит перед ним брезгливо поджав губы, а доброго, нежного, сияющего и кроткого ангела, душа которого милосердна и хрустально-чиста. Именно так, дорогой читатель,ибо ничем иным я не могу объяснить дальнейшего графского поведения.       Все объяснения и извинения графа отлетают от девицы, как ноты от полена, но граф, околдованный своей собственной придумкой, в упор не замечает под ангельскими крыльями змеиного хвоста. Эта пелена будет падать с его глаз постепенно, день за днём, и упадёт окончательно где-то к середине истории, а обнажившаяся неприглядная истина и приведёт графа Монсоро на окровавленные меридорские папоротники.