Три оси времени

Шрам на груди Рицу Ичиго мог целовать вечность. Женщина всегда скрывала его за копной волос, но для Куросаки неровная линия была чем-то восхитительным. Рицу всегда смеялась, что, если бы она не прятала своей отметины, Общество Душ увидело бы куда больше, чем стоило бы. Хотя, конечно, Куросаки Ичиго совершенно не соглашался с ней — она была безумно привлекательной целиком и полностью, от нежного лба до кожи на пятках. Он видел её любой: поглощённую сражением, созерцающую падающие листья, творящую историю на собрании Готей-13, смеющуюся и стонущую под мужчиной. Он её любил — полностью, отдавая всего себя, не оставляя внутри места для кого-то ещё. Женщина-война, женщина-смерть, женщина-история — и просто женщина, нежная, немного насмешливая и высокомерная. Он её хотел — хотел распустить её косу, поцеловать изогнутые в лёгкой улыбке губы, обвести острый подбородок и тонкую шею кончиком языка, снять капитанское кимоно, прикоснуться кончиками пальцев к обманчиво хрупким бёдрам и овладеть — нежно, немного благоговейно, покоряясь и растворяясь в ней. Что же, он её получил. Или, вернее, она позволила ему заполучить её. Позволила приблизиться, позволила любить — позволила прикоснуться и приходить к ней в дом. Как сказала сама Рицу, когда они в первый раз лежали на её футоне, а за окном бушевало марево и пахло кровью квинси — «Ты всегда горишь, Куросаки Ичиго. Горишь так сильно, что к тебе хочется прикоснуться, пока ты не осыпался пеплом». Он тогда ничего не сказал — да и как мог бы, после того, как сама Богиня раскрыла свои объятия? Конечно, он не был её первым. Конечно, она была первой у него. Со временем благоговение ушло — осталась тихая, спокойная уверенность в своём партнёре, ровный поток эмоций, нирвана. Влюблённость прошла — осталась любовь. Он перестал краснеть, стоя рядом с ней, перестал бояться дотронуться лишний раз. Недосягаемая Унохана-сан ушла — осталась Рицу, тёплая, смешливая, любящая понежиться в постели по утру. С идеальным молодым телом — и шрамом от меча, когда-то пробившим её грудину. Сначала Ичиго возненавидел этот символ того, что женщина, которая была его жизнью, никогда не будет принадлежать ему полностью. Отводил глаза, прикрывал рукой — но потом, уже после их первой ночи, вдруг испытал страстное желание его поцеловать. Хотя решился он на это гораздо позднее — как раз после смерти сына Гинрея, когда женщина пришла к нему сама. И с тех пор он мог целовать неровный кусочек кожи вечно. Целовать, вылизывать, просто прикасаться кончиком носа — или просто лежать, уткнувшись лбом, телом к телу. Наверное, это было самым коротким путём к саморазрушению, но Куросаки просто не мог остановиться. Он снова и снова возвращался к маленькому неровному следу, который однажды отнимет его любовь навсегда. Придёт, позвякивая колокольчиками, из района Зараки, и покорит, увлечёт первую Кенпачи за собой. Они никогда не лягут на мягкий футон вместе, она не будет раздвигать под ним бёдра, не прижмётся к нему грудью, не оставит следа от своих губ на покрытой шрамами шее, не зароется пальцами в волосы, распуская жёсткие прядки с колокольчиками. Но она будет хранить ему верность, никогда не обнажая меч. Она сотрёт со своего лица вечную полуулыбку и распустит волосы, она отринет все обещания и забудет о запретах. Она сразится с ним в полную силу и она даст себя убить — и это стоило куда больше, чем жалкая возня на синих одеялах. Куросаки Ичиго ненавидел свои знания о будущем. Ненавидел — и никуда не мог от них деться, снова и снова возвращаясь к маленькому участку кожи, будто притянутый неведомыми силами. Целовал, вылизывал, прикасался — с тихой обречённостью и невозможным, иррациональным желанием, что от его прикосновений чужая метка исчезнет, и его Рицу никуда не уйдёт. Но, даже если это произойдёт, он никогда не сможет дать ей то, что она хочет больше всего на свете. Сегодня он пришёл к ней на закате, и она тихо рассмеялась, как смеялась всегда при нём. Предложила чай, и они с удовольствием выпили целый чайник, наслаждаясь этой небольшой игрой и сознательно оттягивая момент близости. А сейчас он лежал на ней, его спина ещё чувствовала тепло её ног, на лопатках немного жгло кожу после соприкосновения с её ногтями, но всё это было неважно — значение имел только маленький шрам на грудине, который он целовал. Она, как обычно, тихо хихикала — её безумно забавляла эта странная привычка третьего капитана. — Слышала, ты завёл себе мальчика для битья? Шёл второй день обучения Урахары, и всё Общество Душ с ужасом наблюдало, как Второй Кенпачи со зверским выражением лица пытался паренька расчленить. Ичиго выбрал самый простой путь — тот самый, что когда-то показал ему сам Урахара. Меч всегда защищает своего хозяина — убить шинигами можно только после того, как разрушен его занпакто. И, очевидно, меч Урахары не оставит его одного. Одна смертельная рана, нанесённая измученному ученику — и цель достигнута. Ичиго планировал сделать это завтра — сегодня оставшегося на полигоне Урахару всю ночь будет пугать Гин. Ну, тренировать кидо, выпускать реацу, неожиданно мелькать перед глазами и улыбаться, улыбаться, улыбаться… Так, когда на рассвете придёт Куросаки, учитель-ученик будет на грани своих возможностей — уставший убегать, уставший бояться, уставший от молчания и голода и готовый к последнему сражению. Готовый в первый раз позвать свою Бенехиме. Главное, случайно его не убить окончательно. — Он станет моим учеником, Рицу. Единственным учеником. Я научу его получать удовольствие от битвы, я научу его совершать невозможное. Я передам ему свой внутренний огонь, чтобы однажды… «Чтобы однажды он вернул его мне». Вернул, научив жить и дав гораздо больше, чем он когда-то заслужил. Ичиго не мог дать Урахаре того, что когда-то дал ему он. Не мог объяснять строение мироздания, не мог помогать и прикрывать спину. Зато — мог научить драться, даже не высвобождая занпакто. И, на свой страх и риск, передать умение боевого кидо — не зная, что это изменит в будущем, но желая, отчаянно желая этого. Быть может, ему действительно был нужен ученик? Рицу приложила палец к его губам, давая понять, что продолжение не требуется, и одним слитым движением выскользнула из-под его тела. Женщина встала и отошла к окну, так, чтобы лунный свет освещал её немного угловатую фигуру. Она была соткана из жил и мышц, и кто-то даже назвал бы её мужеподобной, но, на взгляд Ичиго, она была абсолютно восхитительна. Наверное, он любил бы её, даже будь она мужчиной. Будь калекой, будь маленькой девочкой или будь древней старухой. Это было совершенно неважно — он любил бы её, даже будь она деревом или рыбой. — А твой змеёныш, Ичимару Гин? Почему он до сих пор не ушёл на перерождение, если ты выбрал не его? Логичный вопрос. За одно то, что мальчик убил Главу Шихоин, его следовало устранить. Отравить, скормить пустым, запереть в Гнезде Личинок — что угодно, лишь бы такой опасный враг не попал в Общество Душ — если, конечно, капитан не имел на него каких-то особенных видов. Ичимару Гин. Маленький Змеёныш, с неприятной реацу и страшной улыбкой. Мальчик, с которым было просто неприятно находиться рядом. Тот, кто может обернуться кем угодно, и в любую секунду со всех сил ударить в спину. Он не был ему сыном — место приёмного ребёнка заняла Мацумото Рангику. Не был воспитанником — там, широко улыбаясь, тянулся к рыжим волосам Кучики Бьякуя. Не был даже смертельной заразой, заставляющим остановится и спросить себя — правильный ли был выбран путь? Потому что единственным, кто мог заставить хмурого капитана сомневаться, единственным, чьи отравленные семена хранились в его душе, был Айзен Соуске. А Ичимару Гин просто был. С маленькими ручками, больше похожими на лапки ящерицы, белой чёлкой и холодной реацу с металлическим привкусом. Ребёнок, волею судьбы оказавшийся на его попечении, тот, кому не требовалась его защита — только надёжный тыл, уютная нора, куда можно было бы спрятаться. Тот, кто всегда создавал вокруг хаос, и отчаянно тянулся к незыблемому островку покоя, тот, кто хотел получить правдивые ответы на свои вопросы. Тот, кто, как и Ичиго когда-то, пах бесконечным одиночеством. Ичимару Гин не занимал какое-то особенное место в жизни капитана третьего отряда. Куросаки Ичиго в него просто верил. — Однажды он займёт моё место, Рицу. Я без малейшего сомнения подставлю ему спину. Да. Из мальчика выйдет отличный лейтенант и превосходный капитан — пусть только закончит Академию и немного подрастёт. Пусть справится со своими порывами, пусть утихомирит жажду крови, обратит её в желание защищать. И неважно, что скажут люди, неважно, что будет вокруг. Капитану заградотряда чужая любовь не нужна. После того, как всё закончится, после того, как Яхве падёт, Куросаки Ичиго не исчезнет. Свою веру в завтрашний день он оставит Шисую, свои знания — Урахаре. Мелкая давно забрала его слабости, Король Душ и Гинрей — верность. Он отдал свою любовь Рицу, а теплоту и привязанность как-нибудь поделят между собой Бьякуя и Рангику-тян. А Ичимару Гин получит от него худший дар — умение в любой ситуации поступать правильно. Несмотря на кровь и гарь, несмотря на осуждение и ненависть, несмотря на собственные чувства — остаться самим собой, слепым оружием в руках этого мира. Потухнуть, сгореть, вывернуться наизнанку — но поднять меч и сделать то, за что его будут ненавидеть ещё тысячу веков. То, за что будешь ненавидеть себя сам. Но кто-то же должен, верно? Женские пальчики, всё ещё жёсткие от мозолей, нежно провели по его глазам, возвращая из пучины собственных мыслей и обречённости. Рицу, нависшая над ним, тёпло улыбалась. Она всегда чувствовала, когда он начинал думать о смерти — возможно, потому, что принесла её во все миры больше, чем кто-либо ещё. — Довольно разговоров, третий капитан. Ночь ещё не закончилась. И поцеловала, горячо, властно — так, что невозможно не ответить. Раскрылась, мягкая и податливая, навстречу его рукам, послушно перевернулась на спину и позволила растворится в себе, забыть о том, кто он есть, и к чему он идёт. И в самом деле, ночь ещё не закончилась.