In the sky with diamonds

Пожалуй, не стоило вообще сегодня приходить в столовую, — думает Ванда, вяло ковыряясь в бифштексе из искусственного белка. Она старается не поднимать глаз, всем своим видом дает понять, что хочет побыть одна. Вокруг слишком много людей — вечер, время ужина. Она до сих пор плохо себя чувствует, из зеркала на нее смотрит бледное страшилище с синяками под глазами. И черт — она ощущает на себе все эти взгляды. Всей кожей ловит отзвуки чужих эмоций, от них не закрыться до конца, по крайней мере, не в том состоянии, в каком она сейчас. Робкая мучительная надежда. У кого-то — боль растревоженных воспоминаний. У кого-то — просто зависть. Чужие мысли и эмоции гудят вокруг ее головы, как рой сердитых пчел. Лучше ей сейчас уйти. Она только собирается встать, взять с собой поднос и унести его в свою комнату, как к ней подсаживается первый решившийся. Худенький остроносый человечек лет сорока сжимает ламинированную фотографию. — Мисс Максимофф, прошу вас, вы не могли бы? — он протягивает ей фото, где в объектив улыбается он сам, жена, и четверо детей. Его пальцы вздрагивают, теребят обтертые края ламината. Ванда до боли стискивает зубы. — Извините, я сейчас не могу. Плохо себя чувствую. Ничего не могу увидеть. Пожалуйста, давайте в другой раз, — шепчет она. — Простите меня. Простите. Она поспешно встает, берет поднос и быстро, почти бегом направляется к двери, где чуть не сталкивается со Скоттом Лэнгом. Ее собеседник остается сидеть на месте, он с неожиданной для такого робкого человека злостью смотрит ей вслед. — Ванда, а я тебя искал! — Лэнг сияет, как зажженная лампочка. — Ты куда? К себе? Дай, помогу донести! — он отбирает у нее поднос, смотрит в ее измученное лицо и как-то сразу пригасает, как будто подкрутили выключатель. — Замучили тебя, да? — он идет рядом с ней по коридору. — Пока не очень, но сейчас ведь начнется, — грустно качает головой Ванда. — Я так рада за тебя, Скотти, тебе не передать. Но в ближайшие дни мне хоть из комнаты не выходи. — Это так тяжело дается? Ну в смысле, по фотографии увидеть, жив человек или нет? — спрашивает Лэнг. — Ну то есть, про Кэсси ты ведь сразу мне сказала! Только посмотрела на фотографию — и у тебя прям все лицо просветлело… Ванда останавливается, будто натолкнувшись на стену. Долго глядит в честные до наивности глаза Скотта. — Скотти, — шепчет она. — Как ты думаешь, сколько людей за все эти годы приходили ко мне с фотографиями своих близких? — Думаю, многие. — Многие?! Добрая треть Убежища, Скотти. Тысячи две человек — так точно. А как ты думаешь, скольким людям я сказала правду? — Ты?.. Скотт бледнеет прямо на глазах. — Нам с тобой очень повезло, Скотти. Я сразу увидела, что Кэсси — жива. Такие случаи еще были — пару десятков. — Из тысяч?! — Из двух тысяч, — кивает Ванда. — Иногда мне не удается увидеть ничего — Дар тоже дает сбои, знаешь ли. Но еще чаще я смотрю на фотографию — и понимаю, что все изображенные на ней мертвы. И что тогда прикажешь делать, Скотти?! — она, не помня себя, вцепляется ему в плечо, едва не вышибая поднос из рук. — И ты им всем… — И я им почти всем солгала… — выдыхает Ванда. — Они приходили ко мне с фотографиями давно погибших детей и жен, мужей и родителей. И я почти всем из них лгала… Придумывала сказки, которые они станут повторять себе перед сном, и это поможет им выжить. Клялась своей душой, что их близкие живы. Чувствовала их сомнения — верить ли мне? Поддаться ли на этот утешительный обман? Иногда — помогала им поверить. Иногда мне кажется, что у меня и души-то больше нету, Скотти. Скотт ставит поднос на пол и молча обнимает ее за плечи, крепко прижимает к себе, как напуганного ребенка, и осторожно гладит по волосам. — Я не могла… — шепчет Ванда. — Правду я говорила только тем, по кому было видно, что они выдержат… не сломаются. Я сказала Тони правду про Пеппер. Они не встречались уже два года на тот момент, когда она погибла. Но как же ему было больно, Скотти… Я ведь чувствую… все, что чувствуют они, когда уходят от меня… И каждый раз этот выбор… Сказать правду, которая может сломать человека — или придумать утешительную ложь? И ты должна выбирать… сама. Я больше не хочу это делать, Скотт. Ни для кого. Я больше не могу. А завтра они снова будут подсаживаться ко мне… со своими фотографиями. И отказать я им тоже не могу. — А Клинт? Ты поэтому не хочешь смотреть на фотографии его семьи? — Я… это сложно, — она поднимает мокрое от слез лицо. Клинт… — Ты, наверное, и сам заметил… он для меня… очень близкий человек, — бормочет она, и Скотт видит, как ее щеки вдруг покрываются неровным румянцем. — Я не знаю, смогла бы я сказать ему правду или нет. Но он и сам не хочет. — Почему? — Может быть, ему просто страшно лишиться своей самой последней, самой крошечной надежды? Может, только она и не дает ему сойти с ума… Клинт — умный. Он слишком хорошо меня знает… и он понимает всё… Он не хочет потом мучительно сомневаться: соврала я ему или сказала правду? Наверное, это слишком, даже для него. Ты ведь не знаешь, Скотти, он до сих пор винит себя в том, что не был рядом со своей семьей, когда это все случилось. Он до сих пор видит по ночам кошмары, от которых кричит. До сих пор разбирает на ночь свой пистолет, чтобы не застрелиться спросонок… — Ванда… откуда ты это все знаешь? — выдыхает пораженный Скотт. — Ты и он… — У нас нет романа, Скотти, — качает она головой. — Мы просто… иногда спим вместе. *** Она уходит, оставив остолбеневшего Лэнга в коридоре, с нелепым пластиковым подносом в руках. Никто, кроме самой Ванды и Бартона, не знает, сколько правды и одновременно сколько лжи в этих словах. Это началось, — вспоминает она, открывая дверь своей «каюты», — примерно три года назад. Тогда инженеры переоборудовали под жилье Северный тоннель на втором уровне Белой зоны. Многие наконец-то смогли получить личную каюту — комнатами эти металлические отсеки размером чуть больше вагонного купе назвать было сложно. Но Ванду их размер не волновал. Она наконец-то могла отдохнуть от назойливого, утомительного гула чужих мыслей и эмоций вокруг. То ли виновата была теснота, то ли все потрясения последнего времени — но с каждым днем она слышала других людей все лучше. Закрываться было все сложнее. Этот немолчный гул чужих голосов на периферии сознания сводил ее с ума. Своя каюта стала спасением: металлические стены экранировали почти всё. Здесь можно было свернуться калачиком, накрыться с головой старым армейским спальником — и лежать в тишине. Ее комната была предпоследней по коридору. Через стенку, в крайнем отсеке, поселился Бартон. Через пару дней после новоселья Ванда проснулась среди ночи от тупой нарастающей боли в солнечном сплетении. Она открыла глаза в темноте, приложила ладонь к груди, пытаясь унять боль. Чувство было такое, будто ей туда пытаются воткнуть тупой здоровенный кол. Воздух словно закончился, — она пыталась вдохнуть полной грудью, но не могла. И еще фонило отчаянием — застарелым, смертельным. Ванда подскочила, прошлепала босиком в коридор. Из-под двери соседней комнаты пробивался свет. Она услышала металлический звук, что-то лязгнуло. Бартон явно не спал. Предчувствие ударило ей в лицо порывом ледяного ветра. Ванда схватилась за ручку — дверь была заперта. Она постучала, потом еще раз, потом пару раз двинула в дверь коленом. Внутри ей послышался шорох и легкий стук, но никто не отзывался. И тогда она просто расплавила замок и открыла дверь. Бартон, сгорбившийся над столом, распрямился. Волосы у него были взъерошены, как после сна, на лице и шее поблескивали капли пота, пальцы были выпачканы в оружейной смазке. Он повернулся к ней, глянул слепо стеклянными от невыносимой боли глазами, в то время как его руки, казалось, жили своей собственной жизнью. Они торопливо заканчивали собирать пистолет. — Ванда, уходи отсюда. Его пальцы дрогнули, и обойма, которую он взял со столика, упала на пол. В тишине этот звук показался оглушительным. Она стояла на пороге и молчала, глядя на него. Лицо у него было застывшее, какое-то очень сосредоточенное, как будто он прислушивался к чему-то, чего она не могла услышать. В напряженной складке на переносице залегла тяжелая тень. — Уходи, я кому сказал. Он выругался, наклонился за упавшей обоймой, поставил ее на место. — Не хочешь? — он вдруг улыбнулся ей совершенно безумной, ломкой улыбкой. — Хочешь стоять здесь и смотреть? Смотри… Он вскинул пистолет к виску, а эта ужасная, больная усмешка все еще кривила его рот — и тогда Ванда ударила его Силой. Пистолет улетел в дальний угол, Бартон приложился всей спиной об стену, рухнул на койку. — Никогда — слышишь меня? — прошипела она, — никогда так больше не делай, мудак. — Да что ты знаешь, идиотка? — хрипел он, выгибаясь, пытаясь бороться с прессом Силы, которая прижимала его к кровати. — Я не могу так больше, слышишь?! Не-мо-гу. Отпусти меня. Я не могу так… они снятся мне… каждую ночь. Горят… Кричат… Спрашивают, почему не защитил их. Что мне им ответить, Ванда? Я так хочу… к ним… хоть так… Его сотрясали сухие, удушливые рыдания, страшные и почти беззвучные. — Ответь им, пусть пока подождут. Я это же ответила когда-то Пьетро, — жестко сказала она. — Ванда, — прошептал он, запрокинув голову. — Отпусти меня… пожалуйста. — Нет. Но если хочешь, я сотру тебе память о них. Полностью. Хочешь? — Нет, — он мотнул головой, яростно и упрямо. — Это… нечестно. Ведь тогда от них… вообще ничего не останется. Совсем ничего… Лучше… я буду помнить их… живыми. Ванда села рядом, положила руку на его мокрый от пота лоб. — Ладно… — вздохнула она. — Хочешь, я сделаю что-нибудь с твоими снами? Чтобы они перестали так тебя мучить. — А ты можешь? — Могу. Только для этого мне нужно разделить с тобой сон. В смысле, заснуть рядом. — В-вместе? — он нервно сглотнул. — Да, вместе. Рядом. Клинт, ради бога, да что тут такого? Места здесь хватает, одеялом тоже поделишься. — Н-ничего. — Вот и договорились. Тогда я сейчас отпущу тебя — только пообещай мне, что не будешь больше пробовать застрелиться. Хотя бы сегодня, а? — Не буду, — буркнул он. Бартон отодвинулся подальше, отвернулся к стене лицом и скрючился на боку, натянув на себя одеяло так, что виден был только коротко стриженный затылок с сильной проседью. Ванда щелкнула выключателем, осторожно прилегла с краю, отвоевала себе край одеяла. Она лежала в темноте, слушая его напряженное, хриплое дыхание. Она протянула руку, чтобы коснуться его затылка — и остановилась, так и не решившись сделать то, чего хотела больше всего на свете. Жалость, нежность и нечто, гораздо больше и страшней, заполняли ее изнутри, разрывали грудь. Она лежала, стараясь слиться с неровным звуком его дыхания — единственно важным из всего остального мира. Дышать в унисон… в одно дыхание. Она не заметила, как заснула. Сны у него и правда были ужасные. Ванда смотрела и не понимала, как можно было из ночи в ночь видеть что-то подобное про своих близких — и не сойти с ума. Они горели, они кричали так, что сердце разрывалось, пламя пожирало их лица, стирало черты, но они продолжали кричать — о том, что он бросил их, предал, не спас, опоздал. Они звали его из огня, распадаясь на черные хлопья пепла. Пора было действовать. Ванда взглянула на свои руки — это было первое, что она всегда делала, собираясь вмешаться в чужой сон. Ванда отделилась от его сознания. Увидела его со стороны — стоящим посреди обугленного леса, кричащим в небо, на которое выкатилось черное солнце. На ее ладони падали черные, жирные хлопья человеческого пепла. Ванда подула на них — и они начали светлеть, как будто выцветала старая фотография, превращаясь в собственный негатив. Светлее… еще светлее — и вот уже на ее руках крупные снежинки. А вокруг зимний лес, сияющий на солнце. Там, вдалеке, между деревьями в пышных белых шапках, бегут четыре фигурки, увязая в снегу. Веселая молодая женщина в яркой красной шапочке с помпоном, голенастый долговязый подросток в финской шапке с косичками. Сероглазая девочка — из-под шапки выбивается толстая русая коса. И пухлощекий малыш — старший брат держит его за руку, помогая пробираться в снегу. Они хохочут, они зовут его, они бросаются в него снежками. И Клинт бежит к ним, обнимает, подхватывает на руки, кружит, падает в снег с младшим сыном в обнимку. Снежная пыль искрится на солнце тысячами алмазных иголочек. Ванда стоит, спрятавшись за деревом, смотрит на них и плачет. *** Вот так она стала приходить к нему по ночам — и когда он сам просил, и когда не просил. Ложилась рядом, утыкалась в его спину, клала на затылок теплую ладонь. Он привык и даже начал подставлять затылок, перестал откатываться на другую сторону, как если бы она была чем-то опасным. Однажды она обняла его во сне, и он не сбросил ее руку. Ванда показывала ему солнечные сны: иногда про его семью, иногда просто про зеленую реку с берегами в камышах, по которой он плыл, лежа на спине, солнечные блики на воде, утренний лес в холодной росе. Про закат в пустыне, выуженный из его воспоминаний: тонкий свист ветра, огромное красное солнце, садящееся в барханы, простор, пустота… С ней и с этими снами он мог жить. Дышать вполсилы, запретить себе хоть что-нибудь чувствовать, но жить. До первого нефарта, до первого промаха — но жить. Это странно, неправильно, это что-то больное и извращенное. Но это ведь счастье — просто помогать ему жить, — думает Ванда. Она ни на что его не променяет.