Перекрёсток времени

      Меня усадили на лошадь лицом к лицу с убитой Мэл и крепко привязали к ее телу и лошади, в путь конь тронулся под издевательские возгласы и смех ледяных воинов. Я сжимала зубы, отводила взгляд, боролась с невыносимым желанием по-детски разреветься.       Мэл мертва.       Ее больше нет.       Я не смогла ее спасти.       Шрамированная сука ее убила.       Ледяной ветер развевал взлохмаченные волосы, заползал под кафтан, но мне было все равно. Пусть морозит! Хуже уже все равно ничего не будет! Вряд ли что-то может быть хуже жестокой смерти подростка.       Боль от ударов по лицу и телу начала проявляться на подъезде к Черному Замку. На этот раз мне никто не завязывал глаза. Я подняла голову к его шпилям и почувствовала охватившую меня горячую волну ненависти. Как было бы здорово, если бы Найа вместе с Онтари свалились бы с высокой крыши этого адского строения! Эта парочка точно не заслуживает ничего, кроме смерти!       Меня стащили с лошади быстро, грубо, неожиданно. Волоком потащили по заснеженному каменному двору, как скотину, выгружаемую из скотовозки, давая как следует прочувствовать унижение. Хрусталики снега больно царапали и так травмированную кожу щек бесконечными ударами, я закусила губу, сдерживая рвущийся из горла вскрик. Не дождутся! Я не проявлю слабость перед этими чудовищами! Пусть хоть в лепешку расшибутся, но единственное, что сорвется с моих губ — проклятия их королевского дома и приближенных семейств. Азгеда — клан зверей, с ними по-другому нельзя. — Поставить ее на ноги, — сухо приказала Онтари, когда меня дотащили до огромных парадных дверей замка. — Ее Величество хочет говорить с пленницей, а не рабыней.       На ноги меня вздернули так же грубо, как и до этого стащили с лошади, под негодующий вой жаждущих крови воинов. Ноги сильно болели то ли от тяжелого дня, то ли от жестоких ударов, но мне вновь удалось стерпеть боль молча. Хватит и того, что Азгеда считает Скайкрю неприспособленными слабаками, которых легко поработить и истребить. Они никогда не увидят мою слабость!       Резким движением мне перерезали веревки, мешающие сделать шаг, по-особому связали руки, приделали к веревочным кандалам крепкую веревку и за эту веревку поволокли меня по полутемным каменным коридорам, словно я и правда была не более чем скотиной. Меня поставили между двумя конвоирами, у того, что стоял за моей спиной, в руках достаточно скоро возник тонкий хлыст для верховой езды.       Онтари шла быстро, почти бежала, по длинным затемненным коридорам, и мне приходилось поспевать за ней. Конвоир, сжимающий в руках хлыст, доверия не вызывал, впрочем, как и весь этот садистский сброд, именуемый ледяным народом. Перед высокими тяжелыми дверьми тронного зала конвоир, шагающий передо мной, сильно дернул за веревку, кидая меня на колени. В тронный зал меня втащили за эту самую веревку, колени больно ожег камень пола.       Найа восседала на своем троне и смотрела на меня с удовлетворением. — Мари из Небесных Людей, — громко объявила Онтари. — Спутница Ванхеды, хранительница всех ее секретов. Доставлена живой, как вы и приказывали.       Онтари приблизилась к трону и преклонила колено, после поцеловала руку своей Королевы. Меня сразу же стало воротить от этой сцены бесконечной преданности. Одна тварь, мразь и садистка воспитала другую тварь, мразь и садистку! — Поднимите ее. — Найа сделала ленивый жест в мою сторону, меня тут же все так же грубо и резко поставили на ноги, причиняя при этом столько боли, сколько можно причинить одним лишь коротким контактом. — Мне известно, кто ты, небесная девчонка, но особо мне ты не нужна. Ответишь на несколько простых вопросов, и я дарую тебе жизнь.       Несколько простых вопросов? Это так теперь называется «предашь свою сестру»? Скорбь на душе и в сердце чуть притупилась, уступая место гневу, на языке тут же завертелись несколько слов, какие в приличном обществе не упоминают. Общество Найи едва ли можно назвать приличным. — После того как вы убили мою спутницу, вы серьезно думаете, что я буду на что-то отвечать? Засуньте себе в жопу или куда-нибудь еще свои подачки, я ничего не скажу! Лучше я умру свободной, чем заслужу жизнь рабыни предательством.       Тяжелая оплеуха заставила меня зарычать, как потревоженный дикий зверь. Следом за ним прилетел хлесткий удар хлыста. — Видимо, ты не совсем меня поняла, — сказала Найа, — я предлагаю тебе жизнь за небольшие сведения для моей армии. — Пошла на хуй, — как ни в чем не бывало отозвалась я, не отрывая от нее даже взгляда, стойко выдерживая новые удары. — Я ничего не скажу.       Найа вскочила со своего трона, подошла ко мне, резким болезненным ударом бросила перед собой на колени, а после схватила за подбородок, заставляя поднять голову к ее лицу. — Я давала тебе шанс, — прошипела она, по моей спине побежали мурашки. — Ты упустила его и вырыла себе же яму. — Она отпустила мой подбородок и сделала несколько шагов назад. — Но ты все равно все нам расскажешь, хочешь того или нет. Азгеда умеет вытягивать нужные сведения из строптивых, и ты, девчонка, ничего от меня не утаишь. Бросьте небесную девчонку в камеру!       Волоком меня выволокли из тронного зала, за веревку протащили по длинным коридорам замка, грубо спустили по подвальной лестнице и запихнули в темное сырое помещение. — Добро пожаловать в гости к ледяному народу, — с издевкой протянула Онтари, захлопывая за собой дверь.       Я дождалась, пока тяжелые шаги отзвучат, прежде чем опуститься на более-менее сухую солому, накрыть плечи чем-то шерстяным и колючим. Оставшись наедине с собой, я почувствовала то, что скрывала, пока была в обществе монстров в человеческих обличиях. Страх.       Неизвестность пугала, а будущее было затянуто мрачной дымкой. Песня начала срываться с моих губ сама собой, напевая куплет за куплетом, я почувствовала, что начинаю настраивать себя на то, чтобы пережить все это и выйти из этой передряги человеком, а не продавшейся мразью.

Поёт, беснуясь, ветер, Ночь, таинству подстать Нагая в лунном свете Твой пульс чеканит такт. Лишь час на всё отпущен Хозяином Времён, Но танец так воздушен Им Царь Ночной пленён...

      Чужой голос за стеной смежной камеры был до боли знаком, от того было и горько. — Они тебя все-таки поймали, небесная девушка?

***

— Это что? Рулет из… из… из птицы?! — воскликнула Нора, ковыряясь в блюде, с таким возмущением, словно ей положили не горячий мясной рулет, а голову младенца. — Из куропатки если быть точным, — тут же отозвалась Октавия, недобро поглядывая на нынешнюю пассию брата.       Рулет к спонтанному семейному вечеру готовила она сама, куропатку добывала, ощипывала и потрошила тоже она. — Это варварство! — возмутилась Нора. — Убивать живое существо ради удовлетворения своих гнусных, мерзких потребностей!       Семейный вечер, организованный Беллами, только-только начался, а Октавия уже хотела убраться куда подальше. Общество Норы выводило ее из себя, жизненные позиции, вроде веганства, к которым она старалась склонить Беллами, вызывали раздражение, а желание превзойти Кларк злило. Октавия очень хотела, чтобы сейчас рядом с ней был кто-то, кроме пытавшегося отвлечься Беллами, но, увы, Линкольн нес военное дежурство, а Майа была на сутках. С гневом, раздражением и злостью приходилось справляться самой. — Прошу прощения. — Октавия деловито отложила приборы в сторону. — Вы недовольны ужином?       Нора ничего не ответила, только распотрошила кусок рулета и с выражением брезгливости принялась за тесто, старательно избегая кусков мяса. — Девочки, мы собрались здесь не для того чтобы ругаться, — запоздало вмешался Беллами. — До того как О поставила блюдо, ты что-то говорила о художественной выставке, — обратился он к Норе.       Та тут же раскраснелась от удовольствия. Октавия вопросительно уставилась на брата. — Выставка будет на следующей неделе, я представлю двенадцать своих работы, — гордо объявила Нора. — Надеюсь, вы придете посмотреть.       Октавия в своем мысленном недельном плане нашла день, когда она точно будет очень-очень занята. Лучше провести день за шитьем и вязанием, чем целенаправленно где-то столкнуться с Норой. Вряд ли ее работы стоят того, чтобы выйти из своей зоны комфорта. — Конечно, я приду, — тут же сообщил Беллами. — А ты, О? — Боюсь, я буду малость занята. А сейчас, полагаю, нам стоит вернуться к еде, пока она не остыла? — А ведь верно! — спохватился Беллами. — Но сначала я хотел бы угостить вас обеих шампанским.       И он достал из-под стола стеклянную бутылку и разлил содержимое по трем бокалам. — За нашу семью! — поднял он бокал. — И за всех, кого мы любим, — поддержала его сестра. — За благополучное будущее, — дополнила Нора.       Вечер, как спустя несколько часов вынуждена была признать Октавия, в общем и целом прошел более-менее нормально, если, конечно, выкинуть из головы все надменные фразочки Норы (куда уж без них). — Нужно питаться правильно: исключительно растительный белок и вода, и тогда не будет всех этих скверных проблем со здоровьем. — Работать надо тоже в хороших местах. Самозанятость, вроде работы швеи и торговля — это, конечно, хорошо, но как же доход? Ты не можешь себе позволить, Октавия, сидеть на шее брата вечно. Почему бы тебе не отучиться в колледже на какую-нибудь более востребованную специальность?       Беллами все эти фразы разряжал очередным тостом или играми на троих, братец делал все возможное, чтобы заткнуть свою слишком уж умную фифу. Октавии временами закрадывалась в голову мысль, что, видно, Нора очень хороша в постели, раз Беллами за все эти неуместные слова ее еще не прогнал к чертовой бабушке. — Эта напыщенная идиотка выставляет меня посмешищем, — жаловалась она тем же поздним вечером Майе, сидя в приемной медблока. — Снова дискриминация всех швей Аркадии? — Еще и охотников, мясоедов и торговцев. Чтоб язык у нее отсох… Курица недоделанная!       Майа отчего-то рассмеялась от такого сравнения, встала изо стола и включила электрический чайник. — У меня есть чай с ромашкой и искусственный мед, тот, что ты учила Джулса делать из сахара. Я заварю тебе попить, а ты пока выговорись, я же вижу, тебя что-то беспокоит.       Октавия улыбнулась на словах Майи про мед и откинулась на мягкую спинку кресла после разрешения нисколько не скрывать все, что она думает обо всем. Думала Октавия о последних месяцах после везерской кампании и новой пассии Белла очень и очень много. — Эта Нора меня беспокоит, раздражает, отравляет мне жизнь…       Октавия ни на минуту не смягчала витиеватых выражений в адрес возможной (и это очень пугало) миссис Блейк. Она поминутно расписывала Майе все ее встречи с Норой за последнюю неделю, подробно проходилась по поведению девчонки и совершенно не скрывала своего желания как-нибудь съездить ей по хорошенькому личику. — Тебе нужно расслабиться, — посоветовала ей подруга, наливая в большую кружку чай. В помещении приятно запахло ромашкой. — Принять горячую ванну, погулять где-нибудь, отвлечься от всего этого. — Не поможет, — категорично отвергла Октавия это предложение. — Нора, как я чувствую, только вершина айсберга…       Она посмотрела по сторонам, понизила голос до шепота, склонилась к Майе так, чтобы точно никто ничего не услышал. — Мэл так и не вернулась, — прошептала она. — Боюсь, с ней что-то случилось. От Мари нет никаких весточек, хотя обычно она не молчит так долго. Еще и эти сны.       Майа кивала ей на каждое слово. Беспокойство Октавии о Мэл и Мари для нее новостью не было. Не проходило ни одной их посиделки, чтобы Октавия не вспомнила девчонок и не попыталась в сотый раз обвинить себя во всех смертных грехах. Неизвестные сны были чем-то новеньким. — Что за сны? — тут же заинтересовалась Майа. — Про твое безоблачное будущее? — Если бы, — Октавия нахмурилась. — Я была бы рада, будь в них хоть что-то хорошее, но в них только боль, страдания и реки крови. — Возможно, твой мозг… — Сбрендил? — перебила Майю Октавия. — В таком случае сбрендил он капитально, потому что таких картин, даже в ужастиках, я не видела. Мне все это очень и очень не нравится. — Знаешь, любому другому человеку я бы посоветовала обратиться к психологу, но вряд ли этот совет тебе хоть как-то поможет. — Я не из тех, кто живет с душой нараспашку, — невесело усмехнулась Октавия. — Точнее и не скажешь, — вздохнула Майа. — Полагаю, тебе станет лучше, только если девочки вернутся или хоть как-то свяжутся с тобой. Пока же тебе все же стоит принять горячую ванну, настроиться на хороший лад и обсудить все, что тебя беспокоит с близкими.       Октавия залпом осушила чашку с чаем, понимая, что небольшая психологическая терапия, какую Майа представляла ей на правах подруги, закончилась и стоит покинуть приемную медблока и отправляться в не особо большой жилой отсек, где сегодня ей предстоит ночевать одной и в одиночку бороться с кошмарами. — Полагаю, мне пора, — сообщила Октавия Майе, вставая с насиженного места. — Я и так излишне задержалась.       Она тщательно вымыла кружку от чая, вытерла и поставила на стол рядом с чайником. — Ничего страшного, — улыбнулась ей Майа, — заходи, если нужно. — Благодарю. Хорошей тебе смены.       Майа была хорошим другом и всегда стремилась ей помочь, если не делом, то советом, Октавия сама не поняла, как так скоро умудрилась завязать дружеские отношения с еще одним человеком. Была ли это потребность в ком-то близком, помимо Линкольна и Беллами, после ухода Мари или она просто пыталась быть дружелюбной с человеком, только-только вышедшим из изоляции медблока, попавшем в совершенно незнакомый для нее мир, где из близких друзей у нее был только Джаспер. Октавия не могла ответить на это точно. Но правда состояла в том, что в один из дней дежурные встречи с Майей Робинс, такую фамилию дал девушке Кейн, желая отрезать трагическое прошлое от настоящего, в столовой превратились в регулярные в приемной медблока, конюшне, жилом корпусе, во время прогулок по территории Аркадии и с каждой встречей потребность в общение с этим человеком, девушкой, которой она помогала освоиться, только возрастала.       Майа — прекрасный слушатель и хранитель секретов. Ей Октавия могла рассказать все, что у нее скопилось на душе, начиная с того как она счастлива, что у них с Линкольном все прекрасно, и они благополучно съехались, заканчивая своим расстройством о том, что Коттон забрала у нее всех протеже Мари и запретила с ними хоть как-то контактировать, и собственными переживаниями по поводу разлуки с Мари. Майа всегда стремилась ее поддержать, успокоить, угостить вкусным чаем и ослабить боль от той или иной душевной раны прошлого или настоящего. Сопереживание — вот что было основной способностью Майи. И именно из-за этой способности Октавия так и не смогла ей рассказать насколько темны и страшны ее сны. «Кровь, тела, монстры — это совсем не то, что ей следует знать в подробностях. Хватит и того, что я не могу нормально спать после кошмара о шести детских гробах с окровавленными истерзанными телами», — решила для себя Октавия, едва придя в себя от того кошмара с мертвыми детьми.       Она таила большую часть кошмаров со сценами смерти, кошмаров, где присутствовали боль и страдания, кошмаров, в которых Индра снова и снова отворачивалась от нее и уходила, а Октавия ползла за ней в грязи, кричала до хрипоты, молила о том, чтобы ее взяли обратно на службу.       Незаметно Октавия подошла к двери своего отсека и поднесла к сканеру ключ-карту, дверь бесшумно отворилась. Внутри было тихо, тихо будет грядущие шесть дней — Линкольну дали чертовски неудобное для Октавии расписание нарядов, все они выпадали на ночную холодную смену.       Тишина убивала. Октавия никогда-никогда в жизни не любила тишину. Она пугала, побуждала в памяти воспоминания о монстрах, таящихся за углом, и заставляла сотни раз смотреть по сторонам, выискивая этих монстров.       Горячий душ и сладкий запах ароматизатора ее геля для душа не особенно помогали расслабиться, ложка искусственного меда только побудила ее выпить стакан воды и еще раз почистить зубы (сделала она это особенно тщательно, рассказы Эбби про кариес нельзя было назвать веселыми). Октавия практически нехотя легла в постель, накрылась двумя одеялами и погасила ночник. Не чувствовать рядом с собой самые родные надежные руки, что обнимут, подарят защиту и спокойствие было сродни пытки, и она мигом возненавидела всех тех, кто ответственен за составления графика нарядов.       Чтобы заснуть потребовалось множество усилий, невозможно было отрешиться от мыслей насколько ей одиноко на этой широкой кровати, предназначенной для двоих, но даже после того как она заснула, сон был тревожен, и во сне Октавия не переставала вздрагивать. Древние часы с кукушкой, которые Линкольн несколько недель назад где-то откопал, вычистил до блеска и подарил ей, оповестили о наступлении пяти часов утра, и именно в этот момент Октавия сквозь сон почувствовала, как по ее телу растекается волна боли.       Она тут же испуганно открыла глаза, но не пошевелиться, не закричать не могла. Боль окутывала ее всю, со всех сторон, и не прекращалась ни когда наступило шесть утра, ни когда было уже семь, и за окном медленно начинал сереть рассвет.       Октавия смогла зашевелиться и ощутить, что ужасное ощущение пропало, лишь когда яркие утренние лучи пробивались к ней в отсек сквозь темные занавески, а на часах тем временем было уже девять утра.       Она старалась дышать глубоко, старалась успокоиться, но что-то точно было не так. Октавия подняла запястье к бледному потному лбу и ощутила неистовый жар, исходящий из татуировки — метки Братства.       Кожа вокруг черных линий покраснела, татуировка пылала.       Что-то точно было не так.

***

— Меня зовут Мари. Мари… Мари Гриффин, — сбивчивым шепотом бормотала я раз за разом, передергивая окровавленными плечами. — Я здесь шесть дней. Только шесть. Мир за пределами камеры существует. Солнце существует. Существует не только тьма и полумрак. В мире есть не только тьма, боль и страдание…       Скрежет за стеной… тяжелые шаги… чей-то отдаленный пронзительный крик — они уже здесь, совсем-совсем рядом.       Я сжалась, замерла в предчувствии ужасного. Тьма, словно жидкая субстанция чистого кошмара, пробиралась в мозг через плотно закрытые глаза, распространялась по дрожащему ждущему новой боли телу, заставляла вжиматься в провонявшую чьими-то страданиями и нечистотами солому.       Не поднимать головы! Не поворачивать головы к двери! Не смотреть! Тогда, возможно, пронесет. Возможно, день пройдет без боли, без издевательств, без одних и тех же вопросов.       Где Ванхеда?       Какие боги питают ее силой?       Что она знает о планах Лексы?       Места дислокации армии Лексы?       Где базируются подготовительные пункты армии?       Сколько у Трикру воинов и их учеников?       Хорошо ли работают кузнецы?       Какие у Трикру запасы провизии?       Сколько у них коров, свиней, овец, птицы?       Как богаты их закрома?       Много ли их умельцы добывают железа?       Много ли золота, серебра, алмазов вмещают хранилища старост деревень Трикру?       Возможно, хотя бы сегодня на запястьях не останется кровавого следа от пут, а истерзанные губы не будут прокушены до крови. Возможно…       Шаги остановились у соседней камеры, дверь с протяжным скрипом отворилась, и от этого скрипа душа ушла в пятки, а дыхание участилось. Перед глазами появились какие-то непонятные пятна, слабость наполнила ноги, и я наполовину обнаженным телом рухнула в холодную мокрую солому, в те ее участки, которые до этого момента вызывали у меня одно только отвращение.       Я попыталась выползти из соломы, а после уползти в самую темень и без того темной камеры, но не особо преуспела в этом занятии, покрытая кровавыми рубцами спина не позволила мне сдвинуться и на фут.       Яркое болезненное воспоминание ослепительной вспышкой прошило мозг, окатило волной бесконечного ужаса и отрезало меня от приглушенных грубоватых голосов за стеной. У меня возникло ощущение, что я снова прикована к столбу, длинная страшная плеть с девятью хвостами и крепкими узлами на их концах гуляет по моей обнаженной спине, погружая в мир непрекращающейся боли, а чей-то грубый голос постоянно что-то спрашивает. Периодически мир меркнет у меня перед глазами, и я проваливаюсь в спасительную черноту, но почти сразу же ощущаю льющуюся ледяную воду и сыплющуюся на израненную спину крупную соль, отчего боль взлетает до небес, а после — пытка продолжается и тянется бесконечно долго.       Тяжелые шаги отошли от камеры моего соседа и приблизились к моей. Я скукожилась на соломе, пытаясь не вопить от боли в спине, словно поза эмбриона могла мне помочь, если вдруг меня решат в очередной раз избить девятихвостой кошкой и задать все те же вопросы. Кто-то по ту сторону вставил ключ в замочную скважину и медленно повернул, дверь с протяжным скрипом отворилась, впуская внутрь скудный свет факелов, отчего стало больно глазам. За шесть дней моего пребывания здесь полумрак камеры стал привычным делом, а свет — чем-то из ряда вон выходящим.       Свет больше ассоциировался с длинными коридорами до камеры пыток, где будет одна только боль. Во тьме нет боли, нет плетей, нет Онтари и длинной череды вопросов. Хуже света сейчас нет ничего. Свет — всегда боль и унижения. — Жри, небесная скотина.       В камеру вошли двое, оба с факелами. Я крепко зажмурилась, спасаясь от ужасно яркого света, и открыла глаза только после того, как что-то упало на каменный пол камеры, и ушли надзиратели. Ползти за железной миской, из такой в деревнях обычно кормили собак, не было ни сил, ни желания. Ради чего? Ради полуваренного несоленого малюсенького куска мяса, огромной половины лука и затхлой воды? Не лучше ли пасть жертвой истощения? — Ты должна поесть, — послышался голос от смежной стены. Голос моего соседа — несчастного узника из Тришанакру был хриплым, сам парень, наверное, замучен хуже меня. Я постоянно слышала его крики по ночам и мольбы все это прекратить, вызывающие лишь громкий хохот тюремщиков. — К истощенным и больным они относятся намного хуже, чем к здоровым.       Я вздрогнула, закусила губу, пряча испуганный вздох.       Еда продлит мое существование здесь, она же не позволит этим тварям еще какое-то время добраться до Кларк. Если Кларк будет в относительной безопасности, я стерплю все.       С трудом я развернулась и поползла голым животом и грудью по обжигающе холодному камню камеры. Холод камня заставлял прерывисто вздыхать, он лишал чувствительности кожу и проникал в самую глубь тела. Размолотый кусок мяса в неаппетитную кашу с примесью чего-то непонятного развалился по каменному полу камеры, и мне пришлось ползать, подбирая остатки, и запихивать их в рот. Несоленое мясо было безвкусным, а лук при каждом укусе заставлял морщиться. Я с силой отпила затхлую воду, сдерживая рвотный позыв. — Тебе не нужно злить ее, небесная девушка, — услышала я, когда огромными усилиями смогла доползти до смежной стены. — Найе не узнать моих тайн, — прошептала я.       Королеве не сломать меня заключением и пытками в холодных камерах!       За стеной раздался тяжелый вздох, словно мой неожиданный собеседник слышал эти слова бесчисленное количество раз. — Все так говорят, — проронил он. — И всех ломают. — Возможно, но я попробую держаться как можно дольше, — сказала я и прекратила этот разговор.       Пела в этой камере я бесчисленное количество раз и останавливаться не собиралась: песня — то, что позволяет мне сохранять рассудок.

Когда всё это было? Как будто жизнь назад, В ладони гвозди вбили И дальше только Ад.

      Я ненадолго прервалась, переводя дух, и тут же услышала голос парня из Тришанакру. — Продолжай, что же ты замолчала? Пой. Мне нравится, когда ты поешь — сразу перестает быть так страшно.       И я продолжила.

Калёное железо, Приняв печать огня, Змеёй впивалось в тело, Шипя, искрясь, звеня.

      Петь в темной страшной камере — единственная возможность остаться собой, не сдаться, дойти до самого конца.       В промежуток между нашими камерами просунулась рука с двумя отрезанными пальцами, и я, стараясь не смотреть на увечье, ободряюще сжала ладонь брата по несчастью. Тришанакру ответил мне тем же. «Я должна оставаться сильной! — твердила я самой себе, затягивая куплет за куплетом. — Найа ничего от меня не узнает, даже если изрубит мне руки и ноги крупными кольцами!» — Мне жаль, небесная девушка, что ты попала сюда, — услышала я хриплый голос узника из Тришанакру, когда отзвук последнего припева затих. — Мари, — сказала я так, словно от моего настоящего имени зависела моя жизнь. — Меня зовут Мари. — М-а-р-и, — протянул мой брат по несчастью неуверенно, как бы пробуя мое имя на вкус, и мне стало чуточку легче.

***

      Октавии было тяжело: каждую ночь ее мучали кошмары, в которых она, помимо моря изувеченных трупов, преследующих ее оскалившихся монстров и Индры, раз за разом отвергающей ее в тоннелях Везер, видела высокую женщину в красном платье. Женщина дотрагивалась до ее щеки и с улыбкой шептала, что скоро все изменится. На этом моменте Октавия обычно подскакивала на кровати, после бессильно валилась на мокрые от пота простыни и жадно-жадно глотала воздух, чтобы справиться с накатившим на нее ужасом.       Еще была боль, та самая, что терзала ее в самую первую ночь без Линкольна. Она накатывала волной и не отпускала, порой парализовывала своей силой тело, выбивала весь воздух из груди, резко делая немой. Боль приходила и уходила. Незаметно. В любое время дня и ночи. Где бы Октавия не находилась. Боль сбивала ее с ног, скрючивала, заставляла прочувствовать, как иллюзорное орудие пытки вбивается в тело, ранит его, режет, сдирает куски кожи. Октавия никому про это не рассказывала, даже Линкольну, предпочтя корчиться в муках на кровати, путаясь в простынях, в деннике Гелиоса, собирая солому волосами под испуганное ржание коня, или же в швейной мастерской за закрытыми дверьми на холодном полу, судорожно хватая воздух.       Она боялась, что скажи она кому-то про свое проклятье, человек заразится им от нее. Боялась и скрывала. Временами ее страх становился настолько сильным, что Октавия была готова неистово молиться Предкам и Пятерым, восхвалять друидов, почитаемых кланами востока, подносить часть своего заработка экзотическим богам кланов дальних малонаселенных земель только бы все это прекратилось.       Половина постели вновь была пустой и холодной, а тело Октавии горело так, словно ее избили. Она скатилась с постели, упала и больно ударилась коленями о пол, неуверенно поднялась, хватаясь за все опоры в пределах досягаемости. Шатаясь, ощущая неимоверное головокружение, поплелась в ванную комнату, вошла в душ и выкрутила вентиль с ледяной водой. Стеклянный пузырек с маслом, заткнутый деревянной пробкой, стоял в душе на полочке и манил протянуть к нему руку. Холод немного снимал жжение и боль в неповрежденных для глаза частях тела, стеклянный пузырек скользил в мокрых руках, но Октавия сделала все, чтобы удержать, а после открыть и вылить на ладонь немного ценной жидкости. Масло окончательно успокоило боль в, очевидно, жестоко истерзанных спине, ягодицах и бедрах, но никак не повлияло на горящую жарким пламенем метку Братства. Кожа вокруг нее была красной.       Вернуться в спальню и нервно прождать наступления рассвета было проще, чем терпеть иллюзорную боль во всем теле.       Светящаяся румяная Нора — совсем не то, что Октавия хотела увидеть утром на улице, когда решила разыскать Линкольна, до того как он пойдет отсыпаться после утомительного наряда. И уж точно она не хотела, чтобы пассия Беллами цеплялась ей в руку, словно они, прости Господи, подруги! — Октавия! — расплылась в улыбке девчонка. — Какая удача, что я тебя встретила. Мне крайне важно с тобой поговорить! — Я сейчас немного занята. — О-о-о, ты хочешь найти своего землянина, — понимающе закивала Нора. — Я видела его пять минут назад, сказала что ты, скорее всего, уже свалила из Аркадии. Ты же всегда куда-то уезжаешь на своей лошади! Я же не могла знать, что именно сегодня ты как раз и решила остаться? — Ты… что?       У Октавии не хватало слов, чтобы выразить свое возмущение. Подумать только: эта дрянь встретила Линкольна и наплела ему черт знает что! Нора, однако, поняла ее слова по-своему, разжала крепкую хватку на ладони Октавии только за тем, чтобы подхватить ее под локоть. — Я знала, что ты это спросишь! — радостно воскликнула она и важно задрала нос. — Я будущая жена Беллами и будущая мать его пяти, нет, семи, нет, десяти детей! Да, десяти детей! И мне понадобится в скором времени свадебное платье, а так как ты швея…       Октавия, едва отойдя от шока, расцепила руку из этой нечеловеческой хватки, грозно воззрилась на блондинистое недоразумение, надеясь так отпугнуть ее. Норе хоть бы хны. — С чего ты взяла, что мой брат женится на тебе? Почему не подумала, что ты — не более чем временное увлечение Беллами? — спросила она, не думая смягчать фразы. Обида Норы неплохо бы облегчила Октавии жизнь.       Обижаться Нора не торопилась. — Кто? Я? — расхохоталась девчонка. — Какое увлечение? Беллами меня любит! Ему со мной интересно. А если ты намекаешь на пропавшую дочку канцлера, ту, что блондинка, не беда. Если вернется — найдет себе кого-то другого, Беллами-то теперь мой. Он меня не променяет ни на какую бывшую! — Если ты так думаешь, ты дура, — спокойно отозвалась на ее пламенную речь Октавия. — Ты не больше, чем золотая рыбка в аквариуме, где точно такая же только что всплыла брюхом кверху. Я знаю своего брата намного лучше, чем ты, и могу сказать уверенно: Кларк он любит. Можешь считать себя невестой, женой, даже матерью бесчисленного десятка его гипотетических детей, но реальность такова, что Белл будет оставаться с тобой ровно до того момента, пока не вернется Кларк. Когда она вернется — все неудачные замены оригинала, эдакие золотые рыбки, пойдут куда подальше.       Нора посмотрела на Октавию озлобленным волком…       Запах заваренного травяного чая приятно щекотал ноздри. Мелисса, мята, ромашка, ложка искусственного меда. Майа протянула Октавии чашку. — Эта девчонка до добра не доведет твою нервную систему, — сетовала она. — Девчонка?! Она не девчонка, она — сука! — возмущенно поправила Октавии, прикладываясь к чашке. — Знаешь, что она сказала на мои слова? Что я — тупая п… хм, не особо умный человек раз сомневаюсь в их с Беллами любви, и, если я еще хоть раз решу вспомнить в присутствии ее б… то есть королевского, мать его за ногу, высочества Кларк, мне самой не поздоровится.       Октавия еще парочкой глотков осушила чашку. — Эта еб… то есть новая пассия Белла сказала, что сделает все возможное, но лично для меня эта история закончится не очень. — У девочки, видать, высокое мнение о себе, — задумчиво протянула Майа и подлила Октавии чай. — Девочки?! Это монстр клыкастый, а не девочка! Отправить бы ее на край Земли с ее высоким мнением и тягой к деторождению, пусть с каким-нибудь аборигеном приживают волейбольную команду. Хотя аборигена все-таки жалко. Со всеми моими проблемами мне только Норы и не хватало для полного счастья! Прям в комплект подошла. — Еще чаю? — предложила Майа.       Когда чайник специального успокоительного чая закончился, Октавия успела более-менее успокоиться и отложить на черный день мысль о том с какой жестокостью она прикончит нынешнюю девушку брата. — Постарайся не обращать на эту дурочку внимания, — посоветовала ей Майа. — И если что приходи ко мне, всегда рада тебя видеть. — Пополни на всякий случай твой запас чая, — попросила ее Октавия и спешно покинула комнату отдыха для медработников. Мочевой пузырь давал о себе знать, кроме того на сегодня было запланировано посетить почтовую станцию, куда отвозили все недоставленные письма. Хоть вероятность того, что Мари могла передать свое послание обычной почтой, особенно в текущее время, и была крайне мала, съездить и проверить все же стоило. В конце концов, станция находилась не так уж и далеко от Аркадии.       Три часа в седле на морозном воздухе давно стали для Октавии обычной верховой прогулкой. Плотные перчатки и шарф, закрывающий половину лица, не говоря уже о другой достаточно теплой одежде, не позволяли ей замерзнуть на ветру. У невысокого вытянутого деревянного здания почты она остановилась, даже не запыхавшись, и легко спустилась с лошади. — Я ненадолго, мальчик. — Погладила Октавия коня по шее. — Спрошу кое-что, и мы сразу же поедем домой.       Гелиос не особо весело заржал в ответ. Октавия, закатив глаза, тут же сунула «мальчику» в рот кубик сахара, как будущую награду за терпеливое ожидание ее на коновязи.       Привязать коня к крытой коновязи с кормушкой со свежим сеном заняло не так уж много времени. Октавия быстрым шагом поднялась по ступеням ко входу в здание почты, напоминая себе, что сейчас самое время полностью отказаться от гоносленга и перейти на тригедасленг. Так будет безопаснее.       Она не выказала никакого раздражения, слушая несколько минут откровенную рекламу новой некрашеной пряжи (дороже рыночной стоимости на точно такую же только крашеную), сушеных фруктов (грабеж при таком объеме) и зажаренную целиком куропатку (это она и сама может сделать и выйдет намного дешевле). Когда же совсем еще юная девочка-подросток завершила предлагать ей всякую ненужную всячину, Октавия с вежливой улыбкой обратилась к ней по делу. — Меня интересуют письма, направленные в поселение Аркадия. Скорее всего, если они есть отправителем будет некая Алесса. — Сейчас посмотрю.       Девушка кинулась к длинным шкафам, сплошь уставленным маленькими коробочками с письмами, и начала что-то искать, Октавия же тем временем лениво обводила взглядом помещение: оленьи рога над входной дверью, деревянный потолок с едва заметной по углам паутиной, доски пола, вероломно прогрызенные мышами и крысами, ободранное дерево стойки выдачи писем и любой другой корреспонденции, множество дешевых свечей вокруг. Ничего нового. Обычное здание почты. — Есть письма в Ар-ка-д-д-ию, — тем временем радостно объявила девушка. — Даже два.       На стойку под нос Октавии упали два плотных конверта. В графе отправителя значилась Кларк. Первое письмо предназначалось Беллами, второе — Мари, вернее одному из ее псевдонимов — Ирме. Писем от Мари в Аркадию отправлено не было, ни единого. — Благодарю.       Октавия, не скупясь, дала девушке целых пятнадцать медных йенов, должно хватить на две буханки хлеба. «Беллами сегодня будет плясать от счастья, — подумала она, убирая конверты за пазуху. — А мне придется искать ответы на все свои бесчисленные вопросы».       Тревога относительно судеб Мари и Мэл, едва затихшая сегодня утром (столкновение с Норой заставило о многом забыть), пробудилась с новой силой. И словно в знак солидарности с психологическим состоянием Октавии погода переменилась: сначала снег повалил крупными хлопьями, а после в спину ударил ледяной ветер. Надвигалась вьюга. — Гелиос, давай домой скорее, — сказала Октавия коню, поднимая его в галоп.       Сильная метель застала их в двух милях от Аркадии. Эти две мили Окктавия ехала, постоянно моргая и пригибаясь от заснеженных ветвей, напрочь позабыв, что такое тракт и большак. Снег сужал кругозор и мешал движению. В Аркадию и она, и Гелиос въехали, белые от снега. — Греться, мальчик. — Октавия пересекла Аркадию рысью. — Греться и отдыхать.       Она быстро завела его в денник, расседлала, смахнула снег. — Хорошего тебе дня, — пожелала она любимцу, на прощание почесав шею.       С Гелиосом хотелось провести больше времени, но письма не ждали. Самое время отдать брату то, что ему причитается.       К Беллами в отсек она ни в коем случае не врывалась, но избежать недовольного взгляда Норы не удалось. Взгляд из недовольного стал более чем злым стоило Октавии протянуть брату плотный конверт с его именем. — Это от Кларк, — сообщила она ему. — Забрала пару часов назад с почты.       Слабо заглушенная ярость, написанная на лице обычно более-менее спокойной Норы, позабавили Октавию в высшей степени. До своего отсека она добиралась в приподнятом настроение, и оно только улучшилось, когда она переоделась в повседневную одежду и упала на кровать рядом с Линкольном.       Яростная боль, впившаяся в тело, перечеркнула все хорошее, что было в этот день. Октавия выгибалась, не в силах убежать от боли, открывала рот, ловя воздух, и вдруг громко и отчаянно завизжала, не в силах сносить эту страшную пытку.

***

      Безумная проникающая внутрь мышц боль не отпускала ни на минуту. Только продолжала пульсировать. Сильными толчками вгрызалась все глубже и глубже в тело. Воспаленная пышущая жаром татуировка на запястье приносила дополнительные страдания и жгла так, что хотелось отрубить себе руку. Октавия заходилась истошным криком и не могла ничего поделать с собой, чтобы его сдержать. Было больно. Больно. БОЛЬНО.       Она корчилась на кровати, металась и сама удивлялась, что еще не оказалась на полу. В горле першило от крика и визга, но замолчать она не могла. — Октавия! — сквозь какой-то заслон прорезался взволнованный голос Линкольна.       Она не ответила, только забилась в его руках, когда он прижал ее к себе, как пойманная пташка.       Кожа горела. Казалось, что прямо сейчас с нее начали заживо снимать шкуру, периодически сбрызгивая тело кислотой. — Больно, — смогла прохрипеть она, когда приступ чуть отступил. — Как же это больно… — Больно? — переспросил Линкольн. — О, Матерь! Только не это.       Он быстро поцеловал ее в лоб, бегом кинулся в ванную комнату, и буквально через минуту Октавия услышала звук льющейся воды. Она устало прикрыла глаза, подрагивая под действием ослабленного, но все же очередного болезненного приступа боли.       Линкольн выскочил из ванной комнаты, начал лихорадочно обыскивать все их навесные шкафы с чаями и травами. Найдя, то, что было нужно, он щедро сыпанул травы в заварник, налил в стакан воду и бросил туда кипятильник. — Сейчас тебе станет легче, — шепнул он, присев рядом с Октавией, ласково погладил ее по темным волосам.       Приступ из болезненного, но терпимого вновь перешел в невыносимый. — Линкольн! — вскрикнула девушка. — Оно усилилось. Ой, мамочки, как же больно!       В ту же секунду он подхватил ее на руки и быстрым шагом направился в ванную комнату. — Сейчас-сейчас. Я знаю, что нужно делать.       Октавия не сопротивлялась, когда он уложил ее в полную ледяной воды ванну, не раздевая. Приступ не прекращался, но от ледяной воды, остужающей болезненно разгоряченное тело, стало чуточку легче. Она смогла облегченно вздохнуть. Холод немного снимал боль. — Полежи так немного, я сейчас сделаю тебе специальный чай.       Линкольн быстрым шагом покинул ее, но вскоре так же быстро вернулся. В его руках появился прозрачный стакан, от которого шел дымок. — Выпей это. Это облегчит боль, а, возможно, полностью избавит от нее.       Октавия протянула мокрые руки к стакану со спасительной жидкостью, поднесла к губам и жадно начала пить, не обращая никакого внимания на температуру напитка. — Осторожнее. Не обожгись, — запоздало предупредил ее молодой человек.       Его предупреждение Октавия пропустила мимо ушей, допивая последние капли спасительного чая. Опустевший стакан она вернула Линкольну. — Теперь остается только ждать, — вздохнул молодой человек, унося посуду из ванной.       Ждать пришлось столько, что температура воды в ванне почти сравнялась с температурой в комнате, однако боль окончательно затихла и большее не тревожила. — Все кончилось? — Кончилось, — устало подтвердила Октавия. — Больше ничего не болит.       Она осторожно попыталась вылезти из ванны, но ноги задрожали и чуть не подкосились. — Давай помогу. — Линкольн с большим банным полотенцем подскочил к ней, помог вылезти и завернул в мягкую ткань.       Октавия дрожала. Только сейчас, когда боль отступила, она заметила, как замерзла. — Мне холодно, — шепнула она. — Можешь принести мне сухие вещи? — Конечно.       Ноги все еще дрожали, и только по этой причине она побоялась залезть под горячий душ, но в сухие вещи более-менее быстро переоделась. Стало немного лучше. Мокрые тряпки явно не способствовали ее согреванию.       Шатаясь, как пьяная, она вышла из ванной комнаты, добрела до кровати и бессильно на нее свалилась. Недавний изматывающий приступ безумной боли унес с собой все ее энергетические ресурсы.       Линкольн, ничего не спрашивая, закутал ее в теплое одеяло и помог устроиться на мягкой кровати.       Октавия знала, что нужно поспать — это было бы разумно, так легче восстановить силы, но сон не шел. Напротив — с ней происходило что-то, что не давало даже глаза сомкнуть. — Что со мной только что было?! Почему это сотворилось? Линкольн, почему?! — срывающимся от волнения голосом спросила она. — Это творилось не с тобой, — ответил ей Линкольн, словно и не в этом жилом блоке она всего сорок минут назад корчилась в муках. — Серьезно?! Хочешь сказать: мне все это только привиделось?       Октавия резко села, негодующе воззрилась на любимого человека, не совсем представляя как ей реагировать, если он все же скажет ей: «Это тебе приснилось. Ничего особенного не происходило». — Не привиделось, — покачал головой Линкольн. — К сожалению, это все было наяву. Но перенесенные тобой страдания были направлены вовсе не на тебя. — А на кого тогда? Почему я это чувствовала? Почему должна была мучиться? — Линкольн молчал. — Линкольн! Ответь! Мне это важно!       Линкольн притянул ее в объятие и прижал к себе. Дурное предчувствие тут же овладело Октавией. «Он все знает, но не хочет мне говорить», — внезапно поняла она.       И испугалась еще больше. — Ты это чувствовала, потому что так работает связь. — Связь? — прошептала девушка. До нее все начинало медленно доходить. — Кто-то решил связать себя со мной, и поэтому я все это чувствую? — Не кто-то, — вздохнул Линкольн. В его вздохе была тяжелая печаль, и это не могла не заметить Октавия. — Далеко не кто-то. С тобой связана твоя парабатай. Часть того, что чувствует она, чувствуешь ты. — Значит… — Тебе больно, потому что… — …кто-то мучает Мари, — шепотом договорила Октавия. Вся чудовищность этих слов свалилась на нее спустя мгновение. — О, Боже… Боже… Она страдает. Ее мучают. Линкольн, ее мучают! Что надо делать с человеком, чтобы было так больно? Что?! — Боюсь, я не могу ответить на этот вопрос. — А кто может? Кто знает, что с ней? С Мари происходит что-то плохое, ей больно! — Ты и только ты. Ты — ее парабатай, сестра по клятве, вы связаны. Ты можешь увидеть ее во снах, узнать, что с ней происходит. Я же тут бессилен. «Мне снятся одни монстры и кровь, как я могу увидеть подругу и помочь ей? Мне неподвластны сны! Это все не для меня!»       Она вцепилась тонкими пальцами в одеяло, пытаясь справиться с нахлынувшими на нее эмоциями. — Мари мучают. Мэл неизвестно где. Я…я…       Линкольн ласково погладил ее по волосам. — Дыши глубже, любимая, вот так. Тебе нужно успокоиться. — Октавия попыталась сделать глубокий вдох, душа в себе истерику. Получилось. — А теперь послушай меня. Сны — одна из многих ниточек для связи побратимов, используй ее. Ты можешь больше, чем ты думаешь. Сконцентрируйся на снах и Мари, и ты найдешь ее. Вас связывает связь, вы ближе, чем даже близнецы. — А как же чай? — А что чай? Чай помогает приглушить иллюзорную боль, но связь он не разрывает. Ты все также связана с Мари, только теперь на несколько дней ограждена от болезненной стороны этой связи. Больше никакой боли и страданий. По крайней мере, в ближайшие четыре дня.       Октавия кивала на каждое его слово и постепенно успокаивалась. Чувство, что мешало закрыть глаза, малость отступило, и веки сами потяжелели.       Ей нужно восстановить силы, а после найти Мари хоть в мире снов.       Нужно восстановить силы.       Нужно восстанови….       Эту ночь она спала у Линкольна на груди и чувствовала себя в безопасности. Боль ее больше не терзала.

***

      Чужие руки тащили практически волоком, а я ничего не могла сделать. Только ощущать, как избитые кровоточащие колени раз за разом соприкасаются с ледяным камнем пола, слышать леденящие душу крики и пытаться отгонять от себя ту самую страшную дверь, за которой начиналась одна лишь боль, чувствовать везде, за каждым темным неосвещенным камнем, тяжелый запах крови и блуждающей где-то неподалеку смерти. «Терпи! Не пытайся вырваться!» — твердил мне какой-то отдаленный голос.       Возможно, это была та часть рассудка, что до сих пор, даже на чертов восьмой день заключения в этом кромешном аду, не покинула меня, не позволила сдаться, польститься на предложение прекратить мои мучения за несколько слов.       Нельзя вырываться — неминуемо выкрутят руки, сломают запястья и будут глумиться, глумиться, глумиться. Бежать тоже нельзя — длинного кнута любого из конвоиров будет достаточно, чтобы зацепить лодыжку, сбить с ног и протащить лицом по камню. Удивительно, что эта рана на щеке до сих пор не воспалилась и не загноилась. Или, может быть, я ослабла настолько, что организм даже уже не пытается как-то себя защитить. Рана на лице, иссеченная, покрытая кровавыми корками спина… Неужели не столь давно моя кожа была целой и неловкие движения не приносили столько боли и мучений? Какой-то месяц назад или даже полмесяца назад.       Сколько я вообще здесь? Не знаю. Долго. Мучительно долго. Возможно, всю жизнь.       Интересно, есть ли спасение за стенами этого ледяного кошмара? Будет ли мне дозволено это хоть когда-то узнать? Наверное, нет. Хотя… Возможно… Нет, не знаю.       Лязг тяжелой двери, резкий яркий свет, толчок в спину, прошибающая боль в спине, голове, коленях, во всем теле. «Держаться, только держаться. Это не первый твой допрос, ты справишься, ты сможешь. Ты уже справлялась и не раз. Нужно просто еще раз это пережить. Еще один раз». — Привяжите ее, — над головой послышался ехидный до боли знакомый голосок.       Меня схватили подмышки, рывком подняли, кинули на какой-то грубо сколоченный стул без спинки, как мешок с картошкой, и кое-как привязали. Веревки на удивление сегодня не врезались в запястья и лодыжки, а словно бы просто еле-еле обматывали собой конечности. — Итак, начнем, — хищно улыбнулась Онтари. — Где Ванхеда?       Я сжала зубы, отвела взгляд и ничего не ответила. Так просто никто из этой шайки уродов ничего от меня не получит! — Неверный ответ, — сладко протянула ледяная мразь, и у меня по коже пробежали мурашки. — Каждый неверный ответ заслуживает крайне сурового наказания, но сегодня я добрая, сойду за благодетельницу…       Удар обжег щеку, по скуле потекла струйка теплой крови. — …и не буду карать столь сурово, — закончила Онтари. — А теперь спрашиваю еще раз: где Ванхеда?       И снова я упрямо молчала. Молчала и выжидающе смотрела прямо в глаза этой дряни. Онтари ответила на взгляд злобным оскалом, что мигом разрушил весь выстраиваемый образ добрейшей благодетельницы. — Что ж, вижу: на предупреждение внимания ты не обратила. Девчонке нужно преподать урок, — отрывисто сообщила она одному из конвоиров, стоящих прямо за моей спиной. — Займись этим. — С удовольствием, госпожа.       Раздался короткий свист, упали не меньше десяти ударов девятихвостной плети, опаляя сильной болью спину, раны от предыдущих допросов вскрылись. Вопль сорвался с губ и вызвал на лице ледяной суки улыбку. — Проверим как хорошо закрепился этот урок. Где Ванхеда?       Смотреть на камень кладки было хотя бы не больно, это немного отвлекало от стекающей по коже крови, давало небольшую передышку перед следующим столкновением с кошкой. Я ничего им не скажу! Ничего про Кларк от меня они точно не узнают! — Печально, — с притворной грустью выдала Онтари. — Неужели к нам попала тугодумка? Добавь ей еще пятерку.       Громкий отчаянный крик не были способны остановить никакие сжатые зубы. Яростная плеть чувствовалось сняла остатки кожи, падая с чудовищной силой мне на спину. — Вот так, очень хорошо. — Онари приблизилась ко мне, рассматривая как неведомую зверушку. — Хорошая порка во все времена прекрасно всем вправляла мозг, и ты — не исключение.       Я отворачивала, как могла, от нее лицо, по которому тек пот, смешивающийся со слезами. Онтари цепко схватила меня за подбородок и заставила смотреть прямо на нее, ей в глаза. — Неужто так все сложно? Просто взять и ответить на простой вопрос. Если ты сейчас мне ответишь, — она ближе наклонилась ко мне, протянула руку, пальцем начала водить по моим щекам и губам, — будешь жить. Рабыней будешь — языком сапоги будешь лизать, а может и что похуже, но не превратишься в гниющий труп. И вся эта боль, разумеется, кончится. — Она на миг замолчала, но трогать мое лицо и губы не прекратила. В глазах Онтари появилась насмешка. — Или тебе нравится боль, небесная? Тебя она заводит?       И сама расхохоталась со своего предположения. — Интересно, что ответила бы на эти же вопросы твоя подружка. — При упоминании Мэл я напряглась всем телом. Слабость, дрожь в ногах от боли, страха и гнева отошли на второй план. Передо мной стояла Онтари, бесстыдно меня лапала и смела упоминать Мэл. — Ой, забыла, она же уже превратилась в гниющий кусок мяса. Справедливая участь для небесной швали. А какой же она была дурой: довериться ледяному народу — это надо быть пришибленной на всю курью бошку.       Перед глазами возникла Мэл, наивная добрая девочка. Она верила в хорошее, была пацифисткой. Доверилась Азгеде. Только для того, чтобы умереть от руки ледяной суки.       Палец Онтари практически залазил ко мне в рот, и я воспользовалась этим: на миг разжала губы и впилась ей в подушечку передними зубами, прокусила кожу до крови и тут же выплюнула ее, едва почувствовав металлический привкус.       Гнев от упоминания Мэл придал сил ослабевшему телу. Веревки разлетелись в клочья. Налететь и вцепиться шрамированной мразоте в лицо — милое дело. Словно со стороны я слышала, как с моих губ срывается звериное рычание, чувствовала, как обломанные ногти впиваются в кожу, раздирают ее в кровь. Лапища надзирателей тут же меня схватили, прижали к ближайшему столбу и крепко привязали, но я успела заметить черные капли крови из ран, нанесенных мной Онтари. — Ах, сука! Мерзотная тварь! — запоздало крикнула Онтари и влепила очередную пощечину за сегодня.       Впивающаяся в кожу веревка, кошка, рассекающая воздух и вгрызающаяся в практически полностью нагое тело, принося одно только страдание. Голос Онтари раскатом проносился над моей головой. Вопросы множились и множились.       Где Ванхеда?       Какие боги питают ее силой?       Что она знает о планах Лексы?       Места дислокации армии Лексы?       Где базируются подготовительные пункты армии?       Сколько у Трикру воинов и их учеников?       Хорошо ли работают кузнецы?       Какие у Трикру запасы провизии?       Сколько у них коров, свиней, овец, птицы?       Как богаты их закрома?       Много ли их умельцы добывают железа?       Много ли золота, серебра, алмазов вмещают хранилища старост деревень Трикру? «Не скажу. Ничего не скажу», — упрямо твердила самой себе я, не слыша собственного одуревшего от боли крика.       А перед глазами все темнело и темнело.

***

— Настанет день, и мы вернемся к нашей Матери на зеленую поляну, где зародилась наша жизнь. На поляну, где происходит окот и слышится блеяние новорожденных ягнят. На поляну, где козлята сосут терпкое молоко своих матерей. Нас снова встретит наша Матерь в ореоле множества ярких светящихся бабочек, протянет руки и прижмет к себе своих настрадавшихся детей. Мы снова станем чистыми и невинными, как и любая недавно народившаяся жизнь, еще не познавшая всех тягот и мучений этого грешного жестокого мира.       Узник из Тришанакру говорил эти слова нараспев, подобно молитве. Витиеватые фразы, чье значение я не совсем понимала, притупили терзающий душу страх, дали немного сил на продолжение моей бесконечно долгой борьбы, позволили сделать такое простое движение, как протянуть залитую кровью руку в пространство под смежной стеной между камерами.       Тепло. Мне нужно тепло.       Я протянула руку под стеной так далеко, как только смогла, лишь бы почувствовать тепло ладоней парня из Тришанакру, убедиться, что сама еще существую, что в этом мире есть еще место теплу, что несчастный юноша клана Светящегося Леса вовсе не плод моего воображения, вызванный бесчеловеческими пытками. Теплые ладони сомкнулись на моих руках, принося столь желаемое тепло, даруя успокоение и еще немного силы, чтобы не сломаться, не сдаться, пройти путь, уготованный судьбой. — Спой, пожалуйста, — услышала я сбивчивый шепот с той стороны стены. — Молю тебя, спой, небесная деву… М-М-а-а-а-ари-и. От твоего голоса не так страшно здесь.       Я не выпустила своей руки из его, лишь придвинулась поближе к стене, прижала к холодному камню лицо, охлаждая места побоев, и запела — сначала тихонько, как мышка, а после с каждой новой строчкой все громче и громче. Песня — одно из немногих, что позволяет мне держаться в этом аду, почему бы с ней не поделиться с собратом по несчастью, когда он об этом буквально молит?

Тебя хлыстами били, Но им не слышать плачь, И сложенные крылья Не видит твой палач.

В удушливой неволе Наперекор судьбе, Не покоряясь боли, Ты смерть звала к себе.

***

      И снова все началось сначала. Не знаю сколько времени прошло — несколько часов или же новый день уже успел наступить, но меня привычно выволокли из камеры под истошные крики узника Тришанакру, которые вскорости сменились стонами от чрезмерно сильного удара надзирателя в область живота или груди, волоком протащили до страшной двери и, как и в прошлый раз, швырнули на стул для допроса. На сей раз у него была спинка, снабженная множеством ремней. Конвоиры сильно затянули каждый из них.       Улыбающаяся гнусной улыбкой Онтари не вошла, а вплыла в помещение для допроса. Она не успела сказать ни слова, а у меня уже холодок пополз по истерзанной окровавленной спине. — Добрый вечер, дорогуша.       Я дернулась в путах, гневно зыркнула на нее, вызывая веселья у всех присутствующих в камере допроса. «Дорогушей может звать меня Алекс и только Алекс!» — Яростная мысль заставила все другие чувства отступить, я не чувствовала ни страха, ни дискомфорта от ремней, ни чего-то еще. Один только гнев.       Алекс. Чернокровный юноша. Найтблида. Его прикосновения, наши поцелуи, приключения. Как он учил меня плавать, сражаться, говорить на тригедасленге. Как мы ночевали в пещере, пережидая химер и затянувшуюся метель, как спали под одним одеялом, точно пылкие любовники, как выручали друг друга из передряг. Неужели все это было со мной? Неужели я та, что не так давно проснулась с этим юношей под боком и получила от него совет и горсть золотых? — Я надеюсь, несколько часов одиночества благотворно повлияли на тебя, — вкрадчиво проговорила Онтари, опускаясь подле меня на корточки и как бы незаметно поигрывая кинжалом с длинным острым лезвием. — Иначе ты вновь узнаешь, как обращается Азгеда с негодными девчонками. «Азгеда — просто трусливая тварюга!» — хотелось прокричать мне ледяной мрази прямо в лицо, но язык, вдруг переставший слушаться, словно прилип к небу, и изо рта вырвалось невнятное мычание.       Онтари встала на ноги, схватила меня за подбородок, заставила смотреть прямо на нее и только после этого спросила: — Что знает Ванхеда о планах Лексы?       Вздернуть подбородок, вырвать его из чужих длинных пальцев... Можно было постараться, тогда бы молчание было куда более эффектным, но я не стала даже пытаться. Нужно беречь силы. Они мне еще понадобятся. — Благотворно одиночество на тебя, девчонка, не повлияло, — подытожила Онтари спустя несколько минут моего упрямого молчания. — Отвязать ее! — велела она моим конвоирам. — Отвязать и раздеть! После привязать к столбу. Исполняйте, живо!       Я не сопротивлялась, когда с меня срывали те обрывки одежды, что еще не пострадали от предыдущих допросов. Старалась отрешиться от всего происходящего. Старалась не замечать как от холода, гуляющего по обнаженной коже, и страха начинает все сжиматься внутри, а от того как крепко меня в очередной раз привязывают к этому поганому столбу и мысли об очередной порке плетью тянет блевать. «Онтари не из тех, кто любит однообразность, она не будет меня в очередной раз бить. Не будет. Не будет. Не…»       Онтари действительно решила в этот раз не хватать с ужасного металлического стола в углу камеры допроса девятихвостую кошку. Она подожгла небольшой факел. — Ложь — это грех, — сладко пояснила ледяная тварь, передавая факел одному из таких же ледяных мразей. — Утаивание информации, молчание во время допроса приравниваются ко лжи. А за грехи положена суровая кара. Негодных девчонок жестко карают.       Я втянула в грудь побольше воздуха, дабы сдержаться, не закричать, достойно вынести очередное испытание. Громкий отчаянный вопль вырвался из глотки, прежде чем я сжала зубы. Страшная ослепляющая боль от огня, прикоснувшегося к незащищенной коже, заставляла орать, пытаться уйти от факела, прогнуться в спине. Вонь паленой кожи, жженых волос, попавших в огонь, разносилась по камере и дополняла весь этот кошмар. — Что Ванхеде известно о планах Лексы? — спросила Онтари во второй раз, и на время допроса факел убрали подальше от моего тела.       И снова я ничего не ответила. Пусть жгут, но сестру я не предам.       Не предам.       Никогда не предам.       Не дождутся твари.       Ироды.       Гады.       Страшное жаркое пламя вновь прикоснулось к незащищенному телу. Громкий отчаянный крик отскочил от каменных стен, по щекам покатились слезы, тонкая струйка крови вытекла из носа…       Факел убрали, лишь когда Онтари надоело раз за разом пытаться вызнать у меня, что именно известно Ванхеде о планах Лексы. С моих волос и тела стекала вода — похоже, я отключилась на пятом или седьмом прикосновении факела к телу. Меня снова усадили и привязали к стулу, его практически вплотную придвинули к небольшому металлическому столу. — Не думай, что ты обвела Азгеду вокруг пальца, небесная девчонка, — процедила Онтари. — Я все равно добьюсь от тебя ответа. Инструмент!       Я не видела, за чем именно один из своры этих бешенных ледяных псов пошел к металлическому столику с орудиями пытки. Я вообще в ту сторону не смотрела — больше пыталась отдышаться от предыдущего кошмара. — Зафиксируйте запястья.       Новая веревка с силой врезалась в кожу рук, не позволяя сдвинуть кисть ни на дюйм. Страшная догадка об очередном варварстве, пришедшем на ум Онтари, пришла мне в голову тогда, когда кисти уже привязали и новое орудие пытки вынесли на свет. Металлические щипцы. — Не подскажешь нам, где скрывается Ванхеда, или же что она знает о планах Лексы, местах дислокации армии Лексы, где находятся подготовительные пункты армии? — с улыбкой доброй старшей сестры поинтересовалась Онтари. — Ванхеда не может этого не знать, — заметила она чуть погодя, — а коли знает Ванхеда — знаешь и ты. — Иди на хер, — четко и достаточно громко отозвалась я. — Я ничего не скажу. — Это ты сейчас так говоришь. Ну, как знаешь, дело твое. Со своей стороны я сделаю все, чтобы вытащить из тебя все нужные мне ответы, от этого ты никуда не убежишь. Рано или поздно Азгеда все узнает. Как и имена всех тех, кто тебе так дорог и близок. Тебе не утаить от нас ничего. Мы — Азгеда, мы — сила, а ты — всего лишь глупая небесная девчонка. — Иди на хер, — повторила я.       Онтари зло прищурилась, махнула рукой ледяным и отошла в сторону с садисткой улыбкой на губах наблюдать приготовления к новой пытке. Я посмотрела в сторону раскаляемых докрасна щипцов и стиснула зубы. «Терпеть, только терпеть. Будет больно, но ты не выдашь ни словечка. Ледяные мрази от тебя ничего не должны узнать».       Один из мучителей резко схватил стальной хваткой мою правую руку, второй — поднес к моему большому пальцу раскаленные докрасна щипцы. — Где скрывается Ванхеда? — елейным голоском спросила Онтари.       Я закрыла глаза, крепко сжала зубы, а в следующее мгновение палец пронзила такая боль, какой я в жизни не испытывала. Громкий отчаянный крик рвался из горла до тех пор, пока я от него не закашлялась, уши заложило, дышать было тяжело, горло саднило. Множество черных точек замаячило перед глазами. И вдруг жар прекратился.       Я опустила глаза на свою руку и почувствовала, как желудок сворачивается в восьмерку и подлетает к пищеводу. На месте ногтя большого пальца было кровавое месиво, а сама окровавленная ногтевая пластина валялась на камнях пола.       Они решили начать рвать мне ногти! — Что Ванхеда знает о планах Лексы? — задала новый вопрос Онтари.       Холодок побежал у меня по позвоночнику. Я не знаю. Этого я точно не знаю! Знаю о подготовке воинов со слов Октавии и некоторых формированиях армии, знаю о хозяйстве, промысле, ремесле, добыче полезных ископаемых кланом Трикру, но планы Лексы? — Не знаю. Я ничего не знаю о планах Лексы! Ванхеда про это мне ничего не говорила. — Врешь! Я насквозь тебя вижу.       И Онтари дала отмашку продолжить пытку. Щипцы принялись за указательный палец. Я могла кричать ровно до того момента, пока от нечеловеческого крика мой голос не осип, и крик не сменился стонами. Перед глазами вновь замаячили черные точки, на голову полилось ведро ледяной воды, щипцы отодрали от пальца вместе с ногтем. Я неконтролируемо задергалась в своих путах, судорога прошивала обездвиженные мышцы ног и рук так сильно, что хотелось выть в голос. — Места дислокации армии Лексы?       Я крепко зажмурилась, когда щипцы принялись за средний палец. Боль прошивала руку, по щекам текли слезы, из горла вырывались стоны и хрипы. Замелькали лица родных и близких. И только это не позволило мне сдаться. Дало сил снести любую боль. Даже самую зверскую.       Мама.       Кларк.       О.       Алекс.       Лотта.       Ро.       Лили.       Джесс.       Ния.       Мэтт.       Джулс.       Они возникли перед плотно сомкнутыми глазами внезапно. Мама, Кларк, Октавия и дети, те самые дети, заботу о которых мне сначала навязали, а после я уже сама втянулась, дети, за которых хотелось безжалостно убивать и стоять до конца. И которых я была вынуждена так скоро покинуть.       Боль, мои хрипы, чернота, льющаяся из ведра вода, множество вопросов Онтари и мои вырванные ногти. Все это смешивалось в мешанину одной мучительной пытки.       Мама.       Кларк.       О.       Алекс.       Лотта.       Ро.       Лили.       Джесс.       Ния.       Мэтт.       Джулс. «Не скажу. Ничего не скажу. Ледяные ничего от меня не узнают. Не добьются. Не навредят им».       Мама.       Кларк.       О.       Алекс.       Лотта.       Ро…       …Солома в камере была привычно мокрой, вся в плесени и нечистотах, по щекам привычно текли слезы, а тело все тряслось от страшной боли и страха. — Подумаешь факелом малость прижгли, — неизвестно для кого ехидно заметила я. — Ерунда! Кто в детстве не обжигался. Да и ногти не зубы, новая пластина вырастет. Главное — есть на чем расти! Если бы эти сволочи фаланги отрубили — другое было бы дело, а так — всего лишь вырвали десять ногтей на руках. До свадьбы точно заживет!       Но тихие слезы отчего-то перерастали в частые всхлипы, а боль в руках не успокаивалась. Никак абсолютно никак. Я пыталась дернуть за спасительную ниточку, образовавшуюся между мной и Октавией, как делала это неосознанно во время каждой предыдущей пытки, но боль от этого становилась только чуточку глуше, а полностью не затихала.       Песню этим вечером я пела сбивчивым от слез голосом, дрожа всем телом, отвлекаясь периодически, чтобы стереть соленую влагу с щек.

Так истерзана плоть, эту боль не унять, Не в постели из роз суждено умирать… Смерть придёт, не таясь, среди белого дня, Чтобы душу принять из объятий огня.

***

      Горло и грудина начали гореть от кашля. Кашель сильный сухой болезненный, лишний раз больно дышать полной грудью. Больно ходить — вчера меня выволокли из камеры босиком в одной тонкой рубахе, едва доходящей до бедер, и потащили во двор, на мороз. Не меньше часа Онтари и группа ледяных под ее командованием таскали меня по сугробам, периодически с головой окуная в снег, на потеху собравшейся толпе воинов, не принимавших участия в экзекуции. Свет слепил, со всех сторон доносились смешки, плевки и оскорбления, а по спине не раз и не два прилетало хлесткой плетью. Обморожение обнаружилось спустя пару часов, как меня затащили обратно.       Этим утром наступил двенадцатый день моего заключения.       Тяжелые шаги, поворот ключа, вытаскивание меня из камеры за волосы и ворот рубахи не удивили. Обычное утро чему удивляться? Сейчас, как обычно, затащат в камеру допроса, привяжут к столбу, отхлестают плетью и до обеда их садистские замашки удовлетворены, после обеда все начнется заново и будет сильнее, больнее, кровавее. Обычный день в застенках Черного Замка.       Меня затащили в камеру пыток, толкнули на стул, зафиксировали ремнями, как всегда, так, что ноги и руки моментально начали затекать, а ремни вгрызаться в редкие неповрежденные участки кожи. Я равнодушно наблюдала за тем, как ледяные передвигают металлический столик с множеством орудий пыток. Ничего необычного. Все, как и в прочие разы.       Появление Найи в сопровождении Онтари заставило меня похолодеть тотчас. В животе все сжалось от дурного предчувствия и надвигающегося страха. На мне уже использовали плети, толстые палки (их вроде называли шпицрутенами), каленые щипцы, огонь, снег. Что они снова задумали? К какому мучению решили приговорить на сей раз? — Вы ничего от меня не узнаете! — крикнула я, что есть силы, надеясь выкинуть из голоса дичайший ужас от одного присутствия здесь этой женщины. — Мне не страшна боль! Я здесь уже двенадцатый день, а вы так ничего из меня и не вытянули! Это бесполезно! Бесполезно меня пытать!       На губах Онтари расцвела ослепительная улыбка, и от этой улыбки у меня мурашки побежали по коже. Будет что-то плохое, что-то очень плохое. — Я бы в этом не была столь уверена, — прошила меня презрительным взглядом Найа. — В конце концов, боль и увечья — не единственное орудие пытки, которое знает Азгеда, и скоро ты, небесная девчонка, в этом сполна убедишься. Азгеда всегда получает то, что хочет! Завести их!       Нехорошее предчувствие в груди окрепло еще до того момента, когда в камеру допроса под щелчки кнута и поток брани двое ледяных не втолкнули вереницу из связанных между собой девушек-рабынь. Их было шесть, все бледные, перепуганные, некоторые заплаканные. Каждую из пригнанных невольниц крепко привязали к столбам и опорам так, чтобы освободиться от пут было невозможно.       Я смотрела на несчастных привязанных рабынь, пригнанных в это кошмарное место, и внутри все сжималось. В одной из несчастных мне удалось узнать совсем еще молоденькую Йюли, и от острой жалости, страха, гнева, смешанных в один клубок, хотелось плакать, кричать, разодрать Найе рожу. — Мы прилагаем много внимания и времени для воспитания наших детей, — начала Найа. — У детей Азгеды, а уж тем более у наследников престола, есть все, что можно пожелать: оружие, кони, дорогая одежда и… учителя, которые ни в коем разе не поднимут на них руку. Для этого всегда есть лучший друг воспитанника, его или ее компаньон, ребенок, взращённый с наследником в одной колыбели, соратник по первым играм, особый приближенный. Как показывает многовековой опыт, если примерно наказать этого компаньона за грехи наследника в присутствии самого наследника, это возымеет хороший воспитательный эффект.       Холодный пот потек по спине. Практика использования мальчиков для битья должна была кануть в Лету! Никто не должен был возвращаться к этому варварству! Неужели Найа… Неужели… — Сейчас, небесная девчонка, они, — Найа махнула рукой в сторону напуганных связанных девушек, — твои компаньоны. Они будут нести полную ответственность за твое поведение на допросе, за твои ответы, за отсутствие оных. — Привести первую девчонку! — властно скомандовала Онтари, и один из воинов освободил крайнюю рабыню, другой — притащил еще один стул для допроса, рабыню кинули на него и крепко привязали. Онтари глядела на приготовления к новой пытке с неизменной улыбкой, а когда ей это надоело, кивнула на меня. — Держите ей голову, не позволяйте закрыть глаза или отвести взгляд. Она должна все видеть!       Ее приказ поспешили исполнить, я почувствовала, как меня вдавили в спинку стула, прижали волосы у самой линии роста волос, кто-то натянул кожу рядом с глазами, причиняя сильный дискомфорт. — Итак, первый вопрос, — очень мягко начала Найа, словно и не в камере допроса мы сейчас находились. — Где я могу найти Ванхеду? «На постоялом дворе перевалочного пункта», — следовало ответить мне, но я молчала, как молчала все эти дни, когда меня избивали плетью, задавая этот вопрос, жгли факелами, вырывали ногти, выгоняли на мороз, подвергали публичному унижению. Азгеда не должна ничего узнать про Кларк, не должна ни словечка по теме вытянуть из меня, пусть хоть изувечат, изобьют до крови, переломают все кости.       Найа кивнула одному из своих воинов, что стоял рядом с прикованной к стулу девушкой-рабыней. Тот подвез ближе к себе столик с орудиями пыток и без лишних слов всадил длинный заточенный клинок в руку несчастной. Девушка рванулась в путах, открыла рот, из него вырвалось мычание.       Огромные перепуганные глаза залезали мне в душу, заставляли самой рваться в своих путах, чувствовать эту несправедливость. Не ответила на вопрос — я, за что же ее, невиновного ни в чем человека, мучить? — Тс-тс-тс, — прицокнула Королева, — как жестоко! Каждый твой неверный ответ, девчонка, скажется на ней. Что ж спрошу еще раз: где прячется Ванхеда?       Я молчала. Когда воин взял со стола новый инструмент — крупный тесак, каким обычно разрубают мясо — я вновь рванулась в путах. — Какая жестокость, — протянула Королева, подавая знак воину. — Заурядные девки, вроде тебя, должны быть более человечными.       Тесак опустился не меньше трех раз на большой палец девушки, прежде чем отрубленная фаланга упала на каменный пол, а несчастная не лишилась чувств. Ведро воды на нее вылили сразу же. Мне с каждой минутой этого кошмара становилось все хуже и хуже.       Найа задавала один и тот же вопрос еще не меньше пяти раз, воин отрубил девушке не меньше трех пальцев, а с двух оставшихся стащил щипцами ногти. Мне оставалось только кричать от бессильной ярости, безуспешно рваться в путах и крыть организаторов этого извращения по матери. — Хватит!!! Етить вашу… — Хлесткая пощечина прервала ругательство. — Прекратите!!! До каких пор вы будете продолжать этот… садизм! — До тех пор, пока ты не ответишь честно и верно на все интересующие меня вопросы, — любезно отозвалась Королева. — И раз речь зашла о вопросах, полагаю, есть смысл переходить ко второму вопросу. — Что Ванхеде известно о планах Лексы? «Я не знаю! Откуда я могу это знать! Не я представляла наш народ! Я просто спутница Кларк, всего лишь ее самоназначенный заместитель!»       Молчание стоило дорого — невольница лишилась еще двух пальцев, я до крови стесала запястья и лоб, в очередной раз рванувшись из пут. Королева задавала этот вопрос раз за разом, воин неумело работал тесаком, рубил несчастной пальцы, выдергивал ногти. Тяжелый металлический запах крови, перепуганные лица других пригнанных сюда рабынь, душераздирающее мычание и страдания невиновной девушки — вот чем был полон первый час допроса. — Места дислокации армии Лексы? — отрывисто спросила Королева, теряя всякое терпение. «Точно Тондис и Полис, но О говорила, что всего четыре гарнизона у Трикру», — вспомнила я и стиснула зубы. Чтобы эта мразь не решила продолжать делать дальше, я не дам ей эту крупицу информации.       Я молчала, стискивая зубы, пока воин выискивал пилу на столике. О том, что он хотел ею сделать, я старалась не думать. Как только мерзавец с пилой приблизился к несчастной девчонке, в меня вцепились стальной хваткой: держали плечи, голову, лицо, чтобы и не думала отводить взгляд. Медленно, будто наслаждаясь процессом, он отпилил рабыне одну руку и тут же прижег место отпила огнем. Стоны боли, мычание потонули в моем истошном крике.       Перекошенное от боли лицо девушки. Хохот мерзавцев Азгеды. Крепкие ремни — так подходил к концу второй час допроса. — Места дислокации армии Лексы? — требовательно повторила вопрос Найа.       Язык, будто прирос к небу, я ничего не смогла ответить. Еще один кивок воину, и он вырвал нож, торчащий из тыльной стороны ладони несчастной, и перерезал ей горло, не давая мне опомниться.       В глазах потемнело, собственный крик оглушил.       Ведро ледяной воды мигом вернуло меня в эту реальность. Воин, окативший меня водой, брезгливо поморщился, другой — тот, что рубанул несчастную девушку по горлу, оттащил в сторону ее труп, размазывая отвратительно яркие капли крови по полу. Струйка из рассеченного горла продолжала вытекать на пол, образовывая темную лужу. — Привяжите следующую.       Вторая рабыня рвалась из хватки, пыталась тормозить ногами, отбиваться руками, но ничто из этого ей не помогло. Ее, как и предыдущую девушку, усадили на стул для допроса (обагрённый кровью), крепко пристегнули ремнями. — Мари из Небесных Людей, — очень мягким поучительным тоном начала Найа, — по твоей вине только что погибла невинная девушка. Сейчас на ее кресло усадили вторую такую же невинную, что несколько дней имела честь тебе прислуживать, будь любезна — прояви хоть какое-то милосердие. «Вторая девушка… Великий Боже, неужели Найа собралась их всех пытать и убивать?» — Места дислокации армии Лексы? — в третий раз спросила Королева.       И снова я промолчала. Воин схватился за молоток. По камере разнесся отвратительный хруст, ломаемых костей фаланг пальцев. — Где базируются подготовительные пункты армии? — задала новый вопрос Найа.       Найа только начинала задавать вопрос, а воин с небольшим топориком уже застыл рядом с невольницей. Я в очередной раз дернулась в путах.       Хватит!       Достаточно!       Они же невиновны! Невиновны! — Не знаю! — выкрикнула я. — Пошла к черту!       У побелевшей девушки с отрубленными пальцами на обеих руках закатились глаза. Ледяная вода в чувства ее не вернула. — Нет! — выкрикнула я, заметив как воин ледяных хватает окровавленный нож. — НЕ НАДО!!!       Кровавый росчерк расцвел на горле и этой девушки. В помещении стало тяжело дышать из-за крови. — Следующая! — выкрикнула Онтари.       Девушки падали одна за другой, окропляя пол своей кровью. Их безжалостно увечили и резали, как скот на бойне, а вопросов меньше не становилось. Я молчала и орала во всю глотку, срывая голос, чтобы эти твари оставили в покое несчастных, чтобы прекратили их так жестоко мучить, чтобы валили со своими вопросами на хер и к черту. Сидела придавленная ужасающим зрелищем и рвалась в путах, стирая редкую нетронутую кожу в кровь.       Когда Йюли, самая младшая из всех, жестоко замученная пала на пол с перерезанным горлом, я не чувствовала ничего. Сил не было ни на то чтобы орать и ругаться, ни на то чтобы рваться в путах, ни на то чтобы просто идти своими ногами прочь из камеры допроса, ни на то чтобы осознавать, что только что произошло.       Чувства пришли позже. В холодной грязной камере. Спустя несколько часов после всего произошедшего. Желудок сворачивался восьмеркой, меня рвало, а стоило позывам прекратится, как меня затрясло в рыданиях, в таких, что сложно было дышать. «Я обрекла на смерть шесть человек и просто смотрела, как их мучают и убивают. Не пыталась даже попробовать их спасти». — От этой мысли рыдания усилились, и за ними я не слышала ничего.

***

— Ого! Это… слон? — Поднял на Октавию изумленные глаза Джулс. Слово «слон» мальчик произнес так, словно не уверен был верно ли подобрал название животного. — Слон, — кивнула Октавия. — Работа еще не окончена, но если она так тебе нравится, могу подарить его как довяжу.       Глаза мальчика вспыхнули восторгом. — Спасибо! — воскликнул он. — А можно… — Бери. Посмотри поближе, если хочешь.       Они с Джулсом сидели в мастерской Октавии, пока девушка освобождала столы от лежащих где попало деревянных катушек с нитками, мальчик с неподдельным интересом разглядывал ее готовые, практически готовые и только начатые работы. Периодически он закидывал ее вопросами, вырывая из невеселых дум. А думала она о многом: о вернувшемся без седока Марсе, о снах, о необходимости теперь периодически пить специальный чай, заваренный Линкольном. И если проблему с добавившейся в конюшни Аркадии лошади решить удалось в тот же день, как она нашла, успокоила и собственно привела Марса в Аркадию, то сны стали тем, что как встали на мертвую точку, так с нее и не сдвинулись.       Нет, поначалу все шло более чем хорошо. На следующий день после болезненного приступа, преодолеть который помог ей Линкольн, и рассказал, как стоит поступить дальше, она прислушалась к его словам и попробовала следующей же ночью во сне подергать ниточку-связь и попытаться найти Мари. В первый раз, естественно, не получилось, но уже на вторую-третью ночь во снах стали появляться какие-то очертания, а еще через несколько ночей и смазанные картины. После того как картины снов обрели максимальную четкость все и замерло, остановилось.       С того дня она начала видеть максимально странные и жуткие сны, попадать в них, словно в иное место через телепорт. Сны передавали ей одни лишь картины, в которых полностью отсутствовал звук, запах и тактильные ощущения. Практически каждый раз, стоило сомкнуть глаза, она оказывалась в какой-то темной клетке, которая одним своим видом внушала безнадегу и страх. Каждый раз, как она это видела, обязательно отворялись двери в эту клетку, внутрь проникало немного тусклого зловещего света из коридора, и внутрь ступали две безликие фигуры, чьи лица больше напоминали поверхность белого гладкого мяча для боулинга. Фигуры что-то говорили — это Октавия понимала исключительно потому, что на их лицах появлялась время от времени глубокая щель, которая то открывалась, то смыкалась. Сон всегда заканчивался кадрами, как ее вытаскивали волоком из камеры, тащили по коридору, вталкивали в другую камеру — более светлую и страшную, разрывали одежду, оголяя спину, привязывали к деревянному столбу и хватали что-то со столика для орудиев пытки. На этом месте она обычно просыпалась и чувствовала себя выжатой как лимон.       Стук в дверь мастерской ознаменовал приход ожидаемого гостя. — Ну, наконец-то, — негромко проронила Октавия и направилась к двери.       Адриан Нобл в сшитой Октавией рубашке и поношенных брюках пропустил в дверной проем двух девочек — белокурою с двумя косичками, перевязанными тонкой растрепанной лентой, и рыженькую с неудачно подровненным каре. На обеих девочках были надеты юбки такой длины и фасона, что их хотелось немедленно перешить, и старомодные застиранные блузки. — Лотта! Ро! — поприветствовала девочек Октавия. — Проходите-проходите.       Джулс тут же отвлекся от недовязанной игрушки и радостно встретил подруг. Адриан Нобл поманил Октавию в коридор. Она вышла. — Булочки с маком должны скоро принести, — сообщил он ей. — Про это легко было договориться. Что же касается детей… Знала бы ты каким трудом мне было выцепить этих двух и отвести к тебе. — Представляю, — хмуро кивнула Октавия. — Остальные четверо в карцере? — В учебном классе. Изучают религию и философию. В приюте Коттон нет атеистов и иноверцев, а если и есть — они быстро начинают верить во что им скажут после суток в карцере без еды и воды.       Адриан сплюнул. — Она все еще пьет? — Завязала. Теперь у нее новый бзик: следить и наказывать как можно больше народу. Боюсь, не скоро наступят дни, когда я смогу организовать тебе встречу со всеми нужными тебе детьми. — Спасибо и на том, что ты хоть кого-то ко мне приводишь.       Адриан Нобл кивнул. — Мне пора возвращаться, я нужен на посту. — Иди.       Парень уже было зашагал прочь от дверей мастерской, но неожиданно обернулся. — Хорошо вам посидеть за чашками чая, — пожелал он. — Боюсь, правда, что чаепитие будет недолгим — сама понимаешь привлекать внимание мне нельзя.       Октавия это знала, а потому быстро стерла с лица какое бы то ни было недовольство, и вернулась в мастерскую. Времени на общение у нее и так не особо много, а она так ждала этой встречи.       Дети уже притащили к освободившемуся раскройному столу стулья и уселись на них. Октавия обвела глазами помещение в поисках стула для себя и обнаружила его, уже стоящим во главе стола, за которым сидели дети. — Что ж рассказывайте насколько у вас все плохо, — вместо приветствия начала девушка, усаживаясь за стол.       Спрашивать было ли у них хоть что-то хорошее со времен последней встречи — глупо. В приюте под руководством Коттон никто не знает значения этого слова. — Ну, «плохо» — это понятие относительное, — протянула Лотта.       Октавия, а с ней и Джулс обратилась во слух. — Баня нынче под надзором, — перебила ее Розалина. — Все организовано, строем, по парам. Спасибо хоть без песен и уродских кричалок. — А еще спасибо, что воспиты, которые топают за нами толпой, хотя бы в парную не заходят к средним и старшим. Хоть не так стремно. — С душевой, кстати, та же самая история, — вставила Розалина. — Посещать ее можно не чаще трех раз в неделю. Строем. Всем плевать, что некоторым голову надо мыть через день. — Или когда тебе какой-то отмороженный разбил об нее яйцо и вылил содержимое в волосы. — Или когда сами воспиты вылили на тебя суп и кашу.       Джулс посмотрел на девочек круглыми от шока глазами. Октавия почувствовала, как в ней медленно начала подниматься волна ярости. «Что такое гигиена в заведение, где живут дети и подростки они, очевидно, ни слухом, ни духом», — подумала она. — Перед отбоем мы все обязаны, — продолжила Лотта, — выстроиться в коридоре перед общежитием… — Там очень холодные полы, а выгоняют туда босиком, — вставила Ро. — …там нас всех не меньше трех раз пересчитывают, потом мы расписываемся в обязательном журнале, нас строят по парам, еще раз пересчитывают и, наконец, отправляют строем по кроватям. И так каждый вечер. — Ты забыла, что заснуть мы должны за минуту. — В точку! — А если кто-то не заснет и будет ворочаться? — спросил Джулс. — Тот, кто не заснет, будет наказан, — буднично ответила Лотта. — Все будут наказаны, вся комната, — поправила Розалина. — Всех поднимут, заставят приседать и отжиматься, а после пятнадцать минут стоять лицом к стене в коридоре и только после этого отправят в постель. Если снова кто-то не заснет, все повторится. И это может длиться почти всю ночь. «Лишение сна, круговая порука — прекрасный метод воспитания из детей здоровых физически и психологически людей, ничего не скажешь!» — Во время завтрака и ужина нам дают десять минут, чтобы поесть, — продолжала перечислять Шарлотта. — На обед пятнадцать. Не успел — твои проблемы. — Ну, так можно не есть нелюбимую еду, — заметил Джулс.       Розалина усмехнулась, и от этой усмешки Октавии стало не по себе. — Тарелка обязана быть чистой, если нет — ее содержимое выплеснут тебе на голову, — сообщила девочка. — Короче, контроль, контроль и только контроль, — подытожила Шарлотта. — Ну, еще уродская одежда ношенная-переношенная, — Ро указала на блузку и юбку, — которая никому не нравится и редко нормально сидит. И, разумеется, карцер. Ну, это отдельная история. — Кажется, давненько в приют с проверками не наведывались. Сегодня же сообщу о произошедшем Кейну. — Вряд ли это чем-то поможет, — вздохнула Лотта. — Но пусть он узнает, — закончила Ро. — А у вас как делишки? Что нового? Нам-то ничего в нашей тюрьме не видно.       Октавия могла многое рассказать про вернувшегося Марса, про отсутствие писем от Мари, про усиление тренировок и патрулей военнослужащих, но решила лишний раз не беспокоить девочек. Достаточно им и драконовских мер в приюте, пусть лучше думают, что хотя бы здесь, за пределами приюта, все хорошо. — Папа сегодня с самого утра сам не свой, — первым поделился Джулс. — Говорит, утренний патруль нашел что-то то ли странное, то ли страшное. Точно не знаю — мне он ни о чем не рассказал. — Ого! — Ничего себе!       Октавия вспомнила, как Линкольн, вернувшийся из утреннего патруля, был необычно молчалив, но она списала это на усталость и не стала никак его особо расспрашивать. Сейчас же его томительное молчание этим утром, особенно после слов Джулса, стало казаться подозрительным. — Говоришь, что-то страшное нашли? — обратилась Лотта к Джулсу. — Ну, мне так показалось. — Тогда, кажется, это показалось не только тебе, но еще и Коттон. Похоже, действительно что-то нашли… — Я тебя умоляю, — перебила ее Розалина. — Коттон может испугаться вида утопившейся мышки в чане с бурдой, которую все почему-то величают супом, хотя от нее за версту несет нестиранными носками.       Октавия бросила короткий взгляд на часы и тут же прервала разгорающийся спор. — Чай будете или дождетесь свежеиспеченных булочек с маком? Их должны скоро принести с кухни. — Ты и булочки с маком — любовь на все времена, — подметила Шарлотта, широко улыбаясь. — Я дождусь булочек. — Я тоже. Как принесут их, тогда и воду можно кипятить, — поддержала ее Розалина. — Я за большинство, — ответил Джулс.       Октавия хотела сказать «без проблем» и завязать разговор на далекую от приюта и страшные происшествия тему, но как раз в этот момент в дверь мастерской громко постучались. — А вот и наши булочки.       Ей не сразу пришла в голову мысль, что доставщик еды не будет так тарабанить в дверь, но было уже поздно. Здравая мысль, что, возможно, это совсем не булочки пришла ей в голову, когда дверь она уже отперла и отшатнулась в сторону, спасаясь от цепких пальцев. На пороге был далеко не доставщик еды.       Перед ней стояла Анна Коттон собственной персоной.       Очень злая Анна Коттон.

***

— Вот ты где, дрянь! Ты-то мне и нужна! — Анна Коттон толкнула Октавию плечом, вошла в мастерскую, обвела ее маленькими злыми глазами, пока ее взгляд не зацепился за двух съежившихся девочек за раскройным столом и одного мальчишку. Женщина обернулась к застывшей у двери Октавии. — Еще и девки мои с тобой! — процедила она. — Ну, ничего с ними я еще разберусь. Девчонок забрать и в карцер до моего возвращения! — приказала она кому-то.       Оцепенение спало с Октавии, когда парочка самых настоящих амбалов вошла в ее мастерскую, грубо стащила девочек со стульев и потащила за собой практически волоком. Визг девочек, их отчаянная попытка вырваться резанули ножом по сердцу. — Вы что творите! — вскричала она. — Как вы смеете с ними так обращаться! Они — дети, а не мешки с картошкой! — Это не твое дело. Я за них отвечаю, — протянула Коттон. — Как ты удосужилась заметить: это дети, а значит, мозгов в них ни грамму. Я вложу в их головы этот грамм. — Я расскажу все заместителю канцлера, — быстро проговорила девушка. — Если понадобится, до канцлера дойду! К вам заявится проверка. Отпустите их немедленно!       Октавия бросилась было наперерез амбалам, продолжающим грубо тащить сопротивляющихся девочек, но именно в этот момент Коттон подскочила к ней и придавила своей немаленькой тушей к стене, не позволяя сделать ни шагу. Она держала Октавию так, пока из мастерской не выволокли отчаянно визжащих детей.       Коттон отпустила Октавию, когда все стихло. — Вы об этом пожалеете, — процедила девушка. — Такая умная, — усмехнулась женщина. — Как бы тебе самой не пришлось обо всем сотворенным пожалеть. — О чем это вы?       Ответ на свой вопрос Октавия не получила. Вместо того чтобы просто ответить, Коттон вцепилась в ее запястье и потащила, точь в точь как Ро и Лотту из мастерской. Сил сопротивляться просто не было, и все, что Октавия смогла сделать, послать Джулсу успокаивающий взгляд.       Ее грубо тянули по сети коридоров, не позволяли идти самой, не отпускали руку. Несколько раз Октавия сильно билась плечом о стены. Выпускать ее запястье Коттон и не думала. Редкие встречные отводили глаза или делали вид, что ничего не замечают. — Куда вы меня тащите? По какому праву?! Я не одна из ваших воспитанниц, которым вы выкручиваете уши и косы с хвостами. Я — эмансипирована! Я буду жаловаться, подам заявление!       Эмоциональное заявление вызвало настолько резкую остановку, что Октавия запнулась о собственные ноги и рухнула на колени. — По какому праву?! — прошипела женщина. — Она еще спрашивает! Как только язык, дрянь, поворачивается такое спрашивать! Поднимайся!       Коттон не дождалась, пока она встанет на ноги, а сама нагнулась к ней и грубо дернула вверх. «Я пожалуюсь, — пообещала самой себе Октавия, едва путь неизвестно куда возобновился. — Нельзя такое терпеть!»       Металлическая табличка на двери одного из верхних этажей, куда ее волоком дотащила Коттон, значила «М. Кейн. Заместитель канцлера» охраны перед дверью, что удивительно, не было. Анна Коттон без какого-то стука открыла дверь и втолкнула Октавию в кабинет, только после этого вошла сама.       Изумленный Маркус Кейн смотрел на упавшую на пол девушку и всю красную от гнева Анну Коттон — руководителя единственного в Аркадии сиротского приюта. — Прошу прощения за беспокойство, мистер Кейн… — В чем дело, Анна, — спокойно осведомился Маркус Кейн. — Зачем вы привели сюда Октавию? Что у вас произошло?       Октавия поднялась с пола, не сводя глаз с Коттон. На последний вопрос она и сама могла ответить. Пусть только Кейн даст ей возможность объясниться, она эту гадину раскатает! — Эта девица — убийца! Предумышленная или нет — мне плевать! Она должна понести заслуженное наказание!       Произнесенные слова дошли до Октавии сразу же. Ее только что обвинили в неизвестном убийстве. ЕЁ. — Анна… «Черт побери, если не сказать ничего сейчас, так ведь и в каталажку запихнут на время расследования!» — Убийца?! — воскликнула Октавия и повернулась к Кейну. — Я никого не убивала! Кейн, она несет какой-то бред! Я сидела у себя в мастерской, готовилась к чаепитию с детьми, когда эта женщина меня сцапала и протащила по всему зданию как преступницу! Я даже не знала ни про какое убийство. Это ошибка!       Анна Коттон посмотрела на нее с торжеством, словно Октавию уже заковали в наручники и готовились приговорить к высшей мере наказания. — Успокойся, Октавия! Анна, в произошедшем надо сначала разобраться, а не ловить всех, кто не нравится, и обвинять в таком чудовищном преступлении без каких-либо доказательств. У вас ведь их нет? Тем более. Я сам разберусь в произошедшем. Можете идти.       Торжество исчезло с лица Анны Коттон, и она вынуждена была подчиниться приказу. Не прекращая испепелять девушку глазами, Коттон направилась к выходу из кабинета заместителя канцлера и совсем скоро покинула и Кейна, и Октавию.

***

— Я ничего не делала! — в очередной раз возмутилась Октавия. — Коттон первая напала, начала меня оскорблять, притащила сюда. У этой женщины с головой непорядок. У нее со всем непорядок. Она над детьми издевается!       От гнева язык заплетался, а в горле все сохло. Октавия жадно осушила стакан с водой, нервно побарабанила пальцами по мягким подлокотникам кресла. — Издевается над детьми? — переспросил Кейн. — Ну-ка давай подробнее с этого места.       Он плеснул ей в стакан еще прохладной воды. Октавия сделала глоток и пересказала максимально подробно все то, что услышала сегодня от девочек. — Спасибо, — кивнул ей Маркус Кейн. — Я прикажу еще раз устроить в приюте проверку. Профпригодность миссис Коттон и ее сотрудников проверят. Детей осмотрят врачи. Больше тебе не о чем беспокоиться, Октавия. Ты же знаешь я никогда не допущу, чтобы с детьми обращались столь жестоко. Виновные ответят за все, что совершили. — Знаю. Коттон орала, что я убийца, кого хоть убили? Известно, что вообще произошло?       Маркус Кейн помрачнел и, казалось, разом постарел на несколько лет. И от одного этого у Октавии по спине поползли мурашки. — Девочку убили. Пятнадцать только было. «Пятнадцать. Девочке было только пятнадцать», — зацепилась Октавия за слова Кейна и беспокойство, что снедало ее долгое, томительное время, вновь вгрызлось в ее внутренности, холодом обдало спину. — Я хочу видеть тело, — твердо заявила она, голосом давая понять, что отговорить ее от этой затеи у него не выйдет. — Октавия… — Мне это важно. Не волнуйся, трупов я не боюсь. — Она попыталась улыбнуться, посмеяться. Не вышло. Последние слова были наполнены горечью и только горечью. — Я же на гребанной войне была. Дважды. — Язык, Октавия!       Морг выглядел мрачно и зловеще. Холодильные камеры, вмонтированные прямо в стену, заставляли вздрогнуть. Октавия не в первый раз видела трупы, но от помещения, где они дожидались погребения, ее трясло.       Тело лежало на холодном металлическом столе под белой простыней. — Ее нашел утренний патруль, — сообщила Октавии присутствующая в морге бледная изможденная Эбби. — Увидели в миле от Аркадии брошенный в снегу ящик и заглянули внутрь. — В ящике лежала она? — Октавия кивнула на тело под простыней. — Да. Кто-то засыпал в гроб снег и лед и положил внутрь девочку. «Возможно, Мэл еще жива. Пусть она будет жива».       Она стремительным шагом приблизилась к столу, старательно не замечая того, как бдительно за ней следят медики, Эбби и Кейн, сдернула с тела простынь. Тяжелый вздох сорвался с губ мгновением спустя.       Ее тело отливало бледной синевой, синева темнела практически до фиолетового оттенка по всей площади этого ужасного уродливого разреза на горле, но, если не замечать цвет кожи и разрез, казалось, что девочка просто спит. Дрожащей рукой Октавия дотронулась до ее волос, не веря, что девочка, с которой она путешествовала несколько недель назад, сейчас лежит здесь, в холодном мрачном морге. Так не должно быть, не должно! — Мэл… — прошептала она срывающимся голосом. — Что же приключилось с тобой, Мэл?       Но никто не смог ответить ей на этот вопрос.

***

      Постель была мягкой, даже слишком мягкой, от подушки пахло каким-то успокаивающим сбором трав. Вот только ни один сбор трав, ни одна таблетка, ни один укол не могли успокоить ее, унять грызущее, заживо жрущее чувство вины. — Смерть девочки — не твоя вина. — В очередной раз за этот длинный и томительный день сказал Линкольн. — Она сама решила с тобой ехать. Это было ее собственное осознанное решение. Большое несчастье, что все так кончилось.       Октавия прикрыла глаза, и перед ними вновь встала Мэл. Радостная Мэл от того, что поедет неизвестно куда. Радостная Мэл, что будет ночевать в землянском трактире. Отчаянная Мэл, говорящая, что мир лучше войны, и спрашивающая разрешение на то, чтобы передать письмо Мари. «Она просто хотела быть полезной, как-то помочь. Помогла. Ценой своей жизни». — Я позволила ей уехать, а должна была… — В настоящем нет сослагательного наклонения. Ты не могла знать, что будет, отпуская ее.       Октавия подняла на Линкольна усталые, но сухие глаза. — Я виновна, — прошептала она. — Я действительно убийца, как и сказала Коттон, пусть и непреднамеренная. — Ты не можешь быть ответственна за других людей. Кто бы тебе, что ни говорил: ты НЕ ВИНОВАТА.       Октавия зажмурилась. Крепко зажмурилась, но это не помогло. Она чувствовала приближающиеся слезы и ничего не могла с этим поделать. В горле вставал комок. — А как же Мари? Мэл была с ней, и Мэл убита. Мне снятся странные сны, в которых меня тащат, привязывают, держат в темной клетке и это происходит постоянно. До того как ты мне помог, меня преследовала жуткая иллюзорная боль, от которой ори во всю глотку легче не будет. Что если Мари…       Она замолкла в ужасе от пришедшей в голову мысли. — Нет, нет, нет, — покачал головой Линкольн. Присел рядом с ней и прижал к своей груди. — Не думай об этом, слышишь? Не надо. Наши дурные мысли привлекают дурное. К тому же будь все настолько плохо, ты бы это почувствовала. Никакой бы чай не избавил от этого. Ты ее парабатай, Октавия, вы связаны. Когда умирает один из связки, второй это чувствует — его прошивает бесконечная боль, а метка Братства выцветает, как рубец от застаревшей раны.       Октавия мелко задрожала в его руках. — Взгляни на свою татуировку, — тихо попросил ее Линкольн. — Разве она блеклая?       Октавия поднесла к глазам запястье с яркой черной меткой Братства. Знаком их с Мари единства, их связи, их сестринства, бесконечной преданности друг другу.       И заплакала.

***

      Темное небо над головой. Ослепительные росчерки молний. Страшный гром. И кровь. Везде одна лишь кровь. Кровь пропитывает землю, ткань одежды, сочится по моим пальцам. Я с силой зажимаю страшную рану, а кровь все течет и течет сплошным потоком.       Я резко села на соломе, почти не замечая обыденной боли во всем теле, боль при каждом вздохе, при каждом шаге, при малейшем шевелении ладонями. Уж лучше чувствовать боль, чем пребывать в кошмаре.       Тяжелые шаги и звук, словно кого-то тащат волоком, уже не заставлял меня пытаться спрятаться в углу камеры — это бесполезно. Зачем так бессмысленно тратить свои драгоценные силы? Скудный рацион узника Азгеды особо погоды не делал. Слабость, дрожь в ногах, головокружение — обычное дело. Ничего удивительного!       Истошные крики из соседних камер — обычное дело, тяжелые шаги — а как же иначе на слух находить своих тюремщиков.       Двери смежной со мной камеры распахнулись, послышался глухой звук — тюремщики зашвырнули внутрь парня из Тришанакру, лязгнул засов и тяжелые шаги отдалились. Ко мне никто не захотел заходить.       Неужели в них проснулось какое-то милосердие? Неужели решили дать оклематься? Зачем интересно? Чтобы позже еще сильнее взяться за пытки? Вырвать ногти на ногах? Переломать пальцы? Отрезать по кусочку грудь, а после и конечности?       Стон из-за стены был отчетливо слышен в моей камере. — Тришанакру?       Стон стал громче. — Тришанакру? — Я, как могла, быстро подползла к стене и приложилась к холоду лбом. — Что они с тобой сотворили?       Полустон-полувсхлип послышался в ответ. — Г… Г-Г-Гур…в-в-в…ин-н, — прохрипел юноша. — Что? — Зов-в-и… мен-я-я… Гурв-в-вин.       Гурвин. Неужели имя этого парня действительно переводится как «будет легко в жизни»? Какая ирония. Какой ироничный язык, Азгеда и судьба. — С-спо-й мне ещ-е-е-е раз-з-з-з, — попросил он тем же хриплым срывающимся, очевидно, от невыносимой боли голосом.       И снова я не смогла отказать страждущему, своему брату по несчастью.

Сгорит чужая кожа, С чела стерев клеймо, И ты явить всем сможешь, Что зрить им не дано.

— Гурвин, послушай. — Я приложила ладони к стене. — Я не знаю ваших молитв и наговоров, я новичок в религии кланов Земли, но будь ты одним из небесных людей, я бы сказала: ты мирно оставишь берег, в любви обретешь покой, пройдешь свой путь без препятствий, пока не покинем Землю мы все. Вода, по которой ты поплывешь, будет прозрачна и безопасна, а новый берег, новая земля — приветлива и богата. Наступит день, и ты вновь увидишь всех тех, кого любил и с кем тебя разлучила судьба. И будет так во веки веков.       Из-за стены послышался тихий всхлип.       Следующим утром двери камеры широко распахнулись, а меня, не дав опомниться, под руки выволокли в коридор. Перспектива возможных пыток уже не пугала, не тревожила. Если эти звери захотят сделать больно, они это так или иначе сделают, хоть бойся, хоть не бойся. Тащили, однако, меня не в сторону камер допроса, а на более верхние ярусы темницы. Непривычное тепло я ощутила сразу же, стоило конвоирам меня втолкнуть в узкий хорошо освещенный коридор за тяжелыми дверьми. Осмотреться мне не дали — один из конвоиров распахнул неприметную маленькую дверцу, второй — втолкнул в образовавшийся проход и захлопнул за мной дверь. Лязгнул замок. — Чувствуй себя как дома, небесная, — пожелал он мне напоследок, и оба конвоира удалились. Постепенно затихла их тяжелая поступь. — Мари, — услышала я позади себя удивленный голос.       Медленно обернувшись, я встретилась глазами с Гурвином. Скудный свет чадящей свечи не позволял рассмотреть всех увечий, но даже его хватило, чтобы заметить разбитое в кровь лицо, сломанный нос и сломанную левую руку. На этом, как я думала, разумеется, последствия пребывания в темнице Азгеды не закончились, просто эти самые последствия скрыты тканью дранной одежды. — О, Боже! — прижала я ладонь к губам.       Гурвин отвел слипшиеся от крови волосы от избитого лица и догадался, что вызвало такую сильную у меня реакцию. — Не обращай внимания, — подмигнул он мне не заплывшим глазом, — это просто демонстрация техники допроса предателей высокими чинами Азгеды. Ну, давай не будем стоять у дверей и сядем к свече, я хочу лучше рассмотреть твое личико, готов поспорить: оно лучше моего.       Свеча стояла на каменном столике между двумя простенькими койками, на которых лежал тюфяк, набитый сеном, и рогожа. Я осторожно присела на тюфяк, Гурвин сел напротив. — Что это за новомодная камера с удобствами? — полюбопытствовала я, оглядываясь по сторонам.       Камера была намного светлее и чище той, из которой меня сюда притащили. Это настораживало. Ледяной народ ничего не делает просто так. Перемещение в лучшие условия к этому относится как ни к чему другому. — Тебя не оповестили? — спросил Гурвин. Я покачала головой. — Это камера смертников, отсюда только на тот свет выходят. «Камера смертников. Боже, как же это страшно звучит. Но за что? Почему? Я же ничего такого не сделала?»       Вопросы, очевидно, отразились на моем лице, поскольку Гурвин на них ответил. — Азгеда — редкие сволочи, а особенно их Королева. Она — сука еще та, даже если сравнивать ее с прежними правителями Азгеды. Не ломай себе голову о том, что ты такого сделала, чтобы заслужить высшую кару, отринь лучше все мысли, так будет легче прожить свои последние дни, а может и часы.       Не всматриваться в избитое лицо парнишки не получалось. — За что они пытали тебя? — Они не пытали, — хмыкнул Гурвин. — Пытали они Старого, ну, думаю, его смерть для тебя не новость. — Его убили на наших с Мэл глазах, — вставила я, Гурвин только кивнул. — Ну, вот. Найа как-то прознала, что Старый собирается вас вытащить отсюда и решила вытащить из него все, что только можно. Меня же побили исключительно за предательство ее светлости Королевы и за поддержание какого-никакого мятежа. Да, ты верно расслышала, Найа восприняла помощь в вашем побеге как предательство и мятеж.       Я тяжело вздохнула, пытаясь отринуть мысль, сколько же людей погибло и погибнет из-за провала нашей с Мэл затеи. Гурвин в этот момент времени щелкнул редкими неотрубленными пальцами, привлекая мое внимание. — Раз уж нам все равно грозит неминуемая смерть, предлагаю поразвлечься, наконец. Сыграем в вопрос-ответ, но после каждого вопроса кто-то из нас будет исполнять различные творческие номера. Как пример: петь. У тебя звонкий голосок, небесная девочка, тебе и начинать.       Гурвин говорил задорным голосом, но я помнила, что не далее как вчера и в предыдущие дни моего заключения он был напуган, просто практически трясся от страха, и только наши разговоры через стенку да мои песни не давали ни ему, ни мне сойти с ума. — Хорошо, — кивнула я и тихонько запела.

Рёв пламени чуть стихнет, Умолкнет гул толпы, Юродивый воскликнет — «Чиста, невинна ты!»

— Ты здесь уже много лет… — Пять, если быть точным, — вставил Гурвин. — …зачем Найа это делает, зачем угоняет в плен людей, превращает в рабов, а после калечит? — Извечные вопросы: зачем да почему, — проворчал Гурвин. — Набеги на территории других кланов, угон людей, сожжение поселений — все это демонстрация силы, попытка вырвать у более слабых нужные ей ресурсы, в том числе человеческие. Мечта Найи завоевать столько территорий, чтобы Азгеда тянулась с севера на юг по долготе и с запада на восток по широте, чтобы ледяные люди стали доминирующим народом, а люди других кланов пополнили население будущих провинций Азгеды, а то и обширное дворцовое крыло для рабов ледяного народа.       Ты спросила: зачем Азгеда захватывает людей, а после их калечит, отвечу, что у тебя недостаточно проверенные сведения в этом. Азгеда калечит не всех. Найе нужна хорошая сильная армия, полная готовых исполнить любой приказ юношей и девушек. Захваченные в плен дети — лакомая добыча Азгеды, их никогда не калечат, их просто отнимают у отцов и матерей, которых позже убивают, и доставляют прямиком Найе. Королева же в первый же день по приезду новых малолетних пленников разбивает их на пары, выводит попарно на арену, бросает нож и велит драться насмерть. Выжившие становятся рекрутами для армии и подвергаются многолетнему суровому обучению и воспитанию в традициях ледяного народа. Трупы павших скармливают собакам.       Калечит Азгеда в основном девушек-подростков и молодых женщин. Их превращают в безгласых рабынь. Мальчишкам-подросткам ничего не отрезают, их просто отправляют на лесоповал, в рудники, на каменоломню, редкие везунчики получают шанс работать на скотобойне, что располагается у южной границы, и в конюшне.       Несколько томительных минут я переваривала поступившую информацию, не удивляясь жестокости этих людей, что кидают детей на арену. У них жестокость, похоже, в крови. Ничего удивительного. — Твой черед задавать мне вопросы, — напомнила я Гурвину. — Не забудь про номер.       Гурвин усмехнулся, слез с кровати и станцевал на полу камеры босиком быструю чечетку. После вернулся обратно к столу и свече. — Как ты умудрилась попасть этим тварям в руки?       Вспоминать последний день на воле не особо хотелось, но раз мы делимся правдой еще и за номера самодеятельности почему бы и нет. — В тот день мне и Мэл нужно было съездить в один из городов Трикру — Темерию. — На секунду я остановила свой рассказ, чтобы немного перевести дух, говорить о Мэл тогда, когда ее уже не стало, тяжело. — У нас были там дела. Когда нам нужно было ехать назад, нас на полдороги застали сумерки в лесу, и потому дальше мы сочли неразумным ехать. Соорудив убежище и озаботившись об обогреве, мы заснули, а ближе к утру Мэл меня разбудила, и мы обе услышали цокот копыт. Пытались уехать галопом подальше от ледяной погони, но ничего не вышло. Когда же мне пришлось принять бой, сила была, разумеется, не на моей стороне. Вот так мы и стали пленницами Найи, — закончила я свой рассказ. — А как ты ухитрился попасть в эту кабалу?       Гурвин посмотрел на меня с намеком, пришлось затянуть еще один куплет.

Нетронута, прекрасна В одеждах из огня, Казнённая невеста Полночного Царя.

— Я мальчишкой был, лет четырнадцать не больше. Тогда был солнечный день, помню это как сейчас. Моя мать вывешивала простыни во дворе на веревке, отец и младший брат поливали огород, сестра кормила кур. Они налетели на наше поселение, как саранча на поле, я опомниться не успел, как меня схватили, связали, толкнули к группе таких же захваченных мальчишек. Брата и сестру вырвали из рук матери, саму мать убили при попытке защитить их, после снесли голову отцу, который зарубил одного из этих сволочей. Наш дом и хозяйство разорили и сожгли. А нас всех, пленников Азгеды, погнали сюда в этот проклятущий Черный Замок.       Мои брат с сестрой полегли на арене — слабенькие были, а я был вынужден наблюдать, как их тела разрывают проклятые псины. Меня самого пристроили на конюшню за лошадьми убирать и не вякать, быть благодарным за все блага, дарованные Азгедой. Благодарным! Азгеда отняла у меня дом, убила родителей и брата с сестрой, а я им должен за все быть благодарным!       Гурвин до побеления сжимал здоровую руку в кулак, пытаясь справиться с праведным гневом. Мне от его истории хотелось плакать. Настоящий кошмар стать свидетелем смерти родных и близких. — Что эти паскуды творили с тобой? — неожиданно спросил он, взволнованно вглядываясь в мое лицо.       За вопросом не следовало ни песен, ни танцев, ни шуток-прибауток. Не до этого было. — Били, — ответила я. — Сначала содрали одежду, бросили на какую-то лавку, привязали и как следует отходили какой-то палкой, постоянно выспрашивая. Когда не ответила, стали бить сильнее — плетью у столба. Я ругалась, слала их куда подальше и добилась этим только того, что меня начали бить сильнее.       В конце концов, им все это надоело, и они перешли на новый уровень: схватили факел и решили обжечь им меня, как статуэтку. Опять продолжили выспрашивать, я опять их послала. После факела они схватили щипцы и вырвали мне ногти, прогнали по двору босиком…       Гурвин покачал головой, но не нашел как это прокомментировать, только спросил: — Ты сказала им то, чего они хотели услышать? — Нет. — Я тяжело вздохнула и рассказала весь вчерашний день. — Они ничего не добились от меня физической болью, а потому решили добить болью душевной. Найа вчера заставила меня смотреть, как из-за моего молчания мучают и убивают невинных девушек, которые не столь давно мне прислуживали. Среди них была Йюли. Она тогда умерла, а меня вернули в камеру целой и невредимой. — Я знаю про Йюли, — поразил меня Гурвин. — И я рад, что Найа ничего не добилась своими пытками. Значит, Азгеда не всесильна. Тварь в короне отправила на тот свет мучениц, говорят, что тот, кто пал мученической смертью, в почете у богов. — Возможно, это и так, — глухо откликнулась я, — но жизнь девушкам уже ничто не вернет. Ничто и никто.       На это Гурвин не смог ничего возразить.       Мы просидели с ним за крошечным столом у догорающей свечи до самого момента, как в камеру зашел тюремщик и поставил передо мной неаппетитную бурду. Гурвину он ничего не принес. — Что жрать хочешь? — вместо того, чтобы дать обычный тюремный ужин спросил тюремщик у парня. — Кусок мяса, зажаренный в манке, пюре картофельное и большой стакан ягодного морса. — Ишь ты, какую жранину подавай ему, — проворчал тюремщик. — Будет тебе мясо, пюре и морс, парень.       Я проводила удивленным взглядом ушедшего тюремщика. Разумеется, такие незамысловатые названия блюд с тригедасленга на английский перевести — раз плюнуть. Вопрос остается почему Гурвину без лишних оговорок согласились подать такой ужин. — Судебная традиция, — пояснил мне парень, принимаясь за принесенный ужин спустя час с момента заказа.       Больше он ничего не говорил, пока не поел.       Я уже засыпала в тот момент, как он задал мне, очевидно, мучащий его вопрос. — Твои родные знают: в какой переплет ты попала? — Нет, конечно, нет, — отозвалась я. — Если бы знали, было бы совсем плохо.       Больше вопросов задано не было, я растянулась на тюфяке, укрылась рогожей и отвернулась от слабо горящей свечи. Напевая под нос песню, слова которой Гурвин уже знал достаточно хорошо, я прикрыла глаза.

Над лобным местом нечисть Кружит, как вороньё, И собирает души — Приданное твоё.

      Тихий голос, в котором отражалась одна только боль, раздался над ухом. — У тебя красивый голос, небесная девушка, будь ты бродячей актрисой, все было бы иначе. Намного лучше.

***

— Мари, помоги нам, Мари! Джулс, где же ты? Куда ты делся? Почему здесь так темно и отовсюду свисает паутина? Откликнись, мальчик! Джу-у-у-у-ли-и-а-а-ан! — Здесь очень холодно, Мари! Холодно. Лили, малышка. Где же ты прячешься? Как вообще возможно спрятаться на этом скалистом берегу? Ветер. Почему воет такой страшный ветер? Лилиан, отзовись! ЛИЛИАН!!! — Куда же ты ушла? Почему не пишешь — ты обещала писать! Лотта, подожди! Не убегай так быстро! Я могу все объяснить, подожди! — Почему ты бросила нас? Неужели мы тебе так и не понравились? Ния, вынырни! Давай поговорим. Эления! Хорошо, хорошо, сейчас зайду в это же озеро. Твари, зубастые твари… ЭЛЕНИЯ, ВЫЛЕЗАЙ СЕЙЧАС ЖЕ!!! ЭЛЕНИЯ!!! — Нам очень холодно и страшно! Мэтт, Джесс, хоть вы постойте! Я все объясню, только не исчезайте, не исчеза… — Мари! — Мари! — Мари! — Мари! — Мари! — Мари! Не кричите так, дети! Давайте по одному! Где же вы? Я не вижу вас! Ни одного не вижу! — Холодно и страшно! — Помоги! Помоги! — Помоги! — Спаси нас! — Спаси! Помоги! — НЕ ДАЙ ИМ УБИТЬ НАС!!! Где вы?! Господи, ответьте хоть кто-нибудь! Я не знаю куда идти! Я уже обежала этот лес десять раз по кругу! Где же вы? — Мари! — Мари! — Мари! — Мари! — Мари! — Мари! Где вы? Ох, как же жестко падать. Какая твердая земля… Розалина. Что с тобой, Розалина? Что с твоим лицом? — Ты уже ничего не возвратишь обратно, Мария, ничего не изменишь. Это не в твоей власти. В твоей власти уже ничего нет. Скоро все изменится, и ты этому не помешаешь.       Я с криком проснулась, слетела с тюремной койки и больно стукнулась коленями о камень пола. Боль смахнула с меня остаток сна, но полностью его из головы не выдворила. Лес, оканчивающийся обрывом. Огромная паутина. Твердая почва. И дети, моя семерка, которые постоянно меня звали, кричали, просили спасти, а сами будто растворились в этом ужасающем лесу. Кроме, Розалины. Она единственная, в конце концов, вышла ко мне и до полусмерти перепугала. Бледное лицо, как у трупа, белесые глаза без радужки и зрачка. Говорила низким голосом и с каждым новым словом изменялась — росла, ее волосы чернели, одежда превращалась в красное платье и в конце своей пугающей речи передо мной стояла не девочка, а женщина, от которой за версту несло опасностью. «К чему был этот сон? Неужели он что-то значил?» — вопросы сыпались, как из рога изобилия, но ответа на них я не знала.       Успокоившись настолько, чтобы иметь возможность забраться обратно на койку, я почувствовала тревогу, сильнее той, что испытывала каждый день в этой проклятой тюрьме. Осмотрела камеру и сразу же поняла, что меня так встревожило.       Гурвина в камере не было.       Едва я это осознала, послышались тяжелые шаги, двери распахнулись, и двое конвоиров вытащили меня из камеры в коридор. — Приказ Королевы, — ухмыльнулся один из них, — показать, что Азгеда делает с предателями.       Второй расхохотался, словно прозвучала шутка века.       Я не успела испугаться, не успела даже начать сопротивляться, как эти двое поволокли меня по коридорам и лестницам отнюдь не вглубь темницы, к камере пыток, а наверх, ко входу в Черный Замок и его внутренний дворик и сад. Незамысловатое путешествие окончилось на одной из центральных площадей перед входом в замок. Площадь уже была полна народа, жаждущего крови и зрелищ, так что яблоку некуда было упасть, но моим конвоирам это ничуть не помешало протащить меня, висящую на их руках, как тряпка, сквозь толпу. К удачной точке обзора за происходящим. — Смотри внимательно, небесная девчонка. Не за горами и твое участие в подобном мероприятии, — шепнул мне на ухо все тот же первый конвоир, неприязненно ухмыляясь.       Я посмотрела на помост, выстроенный в центре площади, и похолодела. Плаха. Бугай, одетый во все черное, наверное, палач, точил огромный двуручный меч. Не менее четверых конвоиров стерегли связанного по рукам и ногам Гурвина, чисто вымытого, одетого во все белое. Я кинула взгляд на юношу и почувствовала головокружение от надвигающейся дурноты и осознания того, что сейчас произойдет.       Казнь. — Мы собрались здесь ради казни. — Найа говорила с балкона, расположенного прямо над входом в замок. — Человек перед вами обвиняется в государственной измене, подстрекательстве к мятежу и в сношениях с нашими врагами. — Смерть ему! — Смерть! — Смерть твари! — Убить мерзавца!       Толпа волновалась. От нее разило нешуточной яростью и это пугало. — Гурвин из Тришанакру за свои преступления ты приговариваешься к смертной казни. Твое последнее слово?       В этот момент конвоиры уже тащили несчастного осужденного к плахе. Дурнота усилилась. Я уже чувствовала, как начал сжиматься желудок, спокойно дышать не получалось, по спине тек липкий пот. Сейчас произойдет ужасное.       Гурвин ни на кого не смотрел. Он уставился куда-то далеко, в точку, расположенную над головами волнующейся толпы. — Того, кто пережил божий суд, не смеют казнить повторно. Такой преступник подлежит немедленному освобождению и помилованию.       Найа фыркнула. — К тебе это не относится, мальчишка. Ты — мерзавец и негодяй, и за свои преступления ответишь. Привести приговор в исполнение!       Гурвина уложили головой на плаху, конвоиры отошли, настала напряженная тишина. В свете яркого солнца ослепительно блеснуло лезвие меча, и брызнула во все стороны яркая, очень яркая и сильная карминовая струя, окропившая все вокруг пугающим алым цветом. По площади прокатил чей-то истошный, страшный, дикий вопль. В нем слышалось отчаяние, обреченность, страх, безнадега и дичайший ужас.       Лишь спустя некоторое время я осознала, что страшный крик принадлежит мне.

***

— Вставай, небесная девчонка!       Меня с силой спихнули с койки на пол, и, пока я со стоном поднималась на ноги, что-то швырнули на стол. — Вот тебе твои вонючие небесные тряпки, одевайся да поскорее!       Вцепившись в край стола, чтобы удержать равновесие, я посмотрела на неаккуратную измятую кучу своей одежды, после на принесших ее конвоиров. — Будешь скалиться, сучка, — выбью все зубы! С дырами будешь ходить! — У тебя есть три минуты, девчонка, чтобы переодеться, после — выволоку в чем застану.       Оба смерили меня убийственными взглядами и покинули камеру. Хлопнула дверь. Засов не лязгнул, похоже, никто и мысли не допускал, что я могу пытаться бежать.       Переодеваться было непросто: мышцы от двух недель пыток болели не описать, распухшие пальцы едва могли совладать с застежками на штанах, но, хоть и с трудом, я переоделась в свою прежнюю одежду, что больно терла избитую спину. Я невесомо прошлась пальцами по своей водолазке, проверяя каждый шов, пытаясь удостовериться, что мне она не снится, и выдохнула. На мне моя родная одежда, не то тряпье, что Азгеда кидала мне через день в лицо, рванное и замаранное! — Готова? Отлично! — Неплохо, неплохо, дрянь, осталось харю отмыть.       Только сейчас я заметила в руках одного из конвоиров таз с водой. Таз поставили на стол, один из типов грубо и резко скрутил мне руки за спиной, а второй — не менее грубо начал умывать. Казалось, оба этих громадных урода пытаются сделать все возможное, чтобы причинить как можно больше боли и дискомфорта. — Ну, хоть на человека стала немного похожа, — расхохотался один.       Я вперила в него взгляд, полный ненависти. — Можно и к Ее Величеству вести, — кивнул другой.       Вдвоем они потащили меня босую к выходу из камеры. — А как же обувь? Вы мне обуви не дали! — осмелилась выкрикнуть я, когда меня уже вытаскивали за дверь. — Обувь! — расхохотался первый конвоир. — Ишь, ты королевна какая! Обувь ей подавай! — Небесные суки все ходят босиком! Скажи спасибо, дрянь, что не продырявил тебе ступни раскаленными гвоздями! — Ты, небесная, как и все тебе подобные, будешь ходить к нашей Королеве босиком. — Что ж вы еще терновый венец мне на бошку не водрузили, так же было бы солиднее перед вашей Королевой предстать?       От крепкого подзатыльника захотелось зубами вцепиться кому-то в глотку и передать всю боль и ярость, что настигла меня в одночасье. — Поразевай мне еще хайло!       Какой дорогой меня вели я и не подумала запоминать. Зачем? Все равно она в памяти не уляжется. Однако дорога была смутно знакомой. Скорее всего, именно по ней меня сегодня утром (а было ли это сегодня?) тащили на казнь Гурвина.       Коридоры, один похожий на другой, изгибались змеями, сливались. Камень плит жег мне ступни. Стало хуже, когда меня втащили в один из центральных коридоров, оканчивающихся массивными дверьми, и он оказался полон женщин в богатых нарядах, выстроившихся в два ряда у стены. — Мразь! — Небесная сука! — Убийца! — Свинья! — Паскуда!       Ругательства, плевки, пинки — как примитивно. Найа решила найти еще один способ поиздеваться надо мной? Не выйдет! Мне плевать на все это. Плевать на горстку людей, что сейчас решили отнестись ко мне, как к зверушке в гребанном зоопарке. Пусть покрывают грязью, плюют, пинают — они ничего не добьются. Ни-че-го.       Плевать, что прошлый раз меня тащили по этому же коридору на веревке, понукая хлыстом. Плевать, что тогда я была более-менее целой и невредимой, а сейчас иду босиком по плитам, в грязной мятой одежде, с изуродованными руками и слипшимися от крови волосами. Азгеда этим путем позора ничего не добьется. Если Найа так хочет получить заветные сведения, пусть ищет другого осведомителя. От меня она ничего не узнает.       Двери распахнулись, меня втолкнули внутрь, заставили рухнуть на колени. Как и в прошлый раз Найа восседала на своем троне, подле нее стояла Онтари. — Мари из Небесных Людей, — поприветствовала меня Королева. — Поднимите ее.       Меня рывком поставили на ноги. — Подойди сюда.       Пинками меня подогнали к ее трону. — Сегодня ты увидела, как Азгеда обращается с предателями и негодяями, что отравляют жизнь достойных людей. Полагаю, ты сделала из увиденного верные выводы. — О, да, — протянула я, не заботясь о соблюдении этикета. Все и так уже решено. Несоблюдение формальностей никак уже не повлияет на меня. — В таком случае вернемся к нашему неоконченному разговору. Если ты ответишь на мои вопросы, станешь рабой и сможешь верной и честной службой показать свою благодарность Азгеде… — Нет, — тут же отвергла я это щедрое предложение. — Я не стану отвечать ни на какие вопросы. Кажется, я это уже давно ясно дала понять.       Онтари смерила меня неприязненным взглядом, губы Королевы искривились в усмешке. — В таком случае завтра ты умрешь. Так же как и твой дружок из Тришанакру, — жестко ответила Королева. — Воля ваша, — кивнула я и пристально посмотрела в глаза Найе. Страха я не чувствовала, вообще ничего не чувствовала. — Завтра я умру и вознесусь на небеса мученицей, а вы, все вы, получите достойную кару! Всевышний не прощает невинно пролитую кровь! Он покарает вас так, как вам и не снилось! Он уничтожит ваше захудалое государство, камня на камне здесь не оставит!       Найа спустилась с трона так быстро, что я не успела вовремя среагировать, прежде чем она вцепилась мне пальцами в подбородок. — Азгеда — светское государство, девчонка, — прошипела она. — Мы — не теократия, и нам плевать на богов старых и новых. Смерть какой-то соплячки не уничтожит государство, твою смерть никто даже не заметит. — Она убрала руку и толкнула меня так, что я упала на спину. — Увести, девчонку, обратно в камеру!       Меня уже тащили к выходу из тронного зала, когда я услышала негромкий тригедасленг. — Довольно, Онтари, не позорь себя! Ты — будущая Хеда и до конца этого года займешь престол, позор проявлять слабость от слов какой-то соплячки.       Ничто так не грело следующие несколько часов в камере мне сердце, как знание, что Онтари, мерзкая ледяная дрянь, испугалась моих слов. Ничто.

***

      Приход Онтари поздним вечером ко мне в камеру стал сюрпризом. Не сказать, что приятным. Ее громкий голос, в котором так и проскальзывало нетерпение, был слышен аж с другого конца коридора. Мысль о том, что эта черноволосая шрамированная дрянь вот-вот войдет в мою клетку, вызывала омерзение. Я гнала саму возможность еще одной встречи с этой… этой куда подальше, однако это не помогло. Цокот каблучков изящных сапожек приблизился к прочной двери моей камеры, за дверью послышалось надменное: «Открывай, иначе головы лишишься», засов лязгнул, и дверь отворилась, пропуская ко мне в камеру редкостную беспринципную змеюку.       Первые несколько томительных минут Онтари смотрела на меня, как на зверушку в зверинце. Причем зверушку, видно, изрядно потрепанную, изъеденную паразитами, побитую судьбой. В ее взгляде читался интерес, жалость и презрение. Я отвечала ей исключительно равнодушием. Не обязана лебезить перед редкостными мразями только из-за цвета их поганой крови. — Завтра утром ты умрешь! — расплылась в радостной улыбке Онтари, прохаживаясь по камере. — Я не глухая и сама все прекрасно слышала еще два-три часа назад. Или у тебя есть еще какие-то новости? — Ты бесконечно дурна и глупа. Завтра ты умрешь, а могла бы жить жизнью рабыни. Для тупой небесной девки такая жизнь — роскошь. — Роскошь? Лизать сапоги солдат, отдаваться всему подразделению не по одному разу за день, а после сдохнуть, рожая в грязи ублюдка от не пойми какого урода? Это ты называешь роскошью? Точно роскошь и комфорт ничего не скажешь. — Кончай ерничать! — Онтари, наконец, перестала мельтешить у меня перед глазами, а присела на бывшую койку Гурвина. — Я здесь для того, чтобы рассказать тебе, идиотка, какой прекрасный будет мир вскорости после твоей кончины. — Вся во внимании. — Мы пойдем войной на Трикру, захватим их территории, уничтожим и угоним в рабство население, пополним ряды рекрутов и попутно уничтожим твой глупый народик. Всех до единого: слабых и хилых мужиков и пацанов, придурковатых баб, стариков и старух, молодух, брюхатых с ублюдками, мелюзгу. Никто из них нас не переживет. А дальше мы захватим соседние кланы и земли! По итогу Азгеда станет ведущим государством, те кланы, которые по каким-то причинам уцелеют, станут нашей кормовой базой, провинцией, местом для воспроизводства рабов. Азгеда всегда получала, получает и будет получать все, что хочет, а ты… ты, девчонка, проиграла. — О, нет. Точно нет. Я не проиграла. Как ты сказала: «Азгеда всегда получает все, что хочет»? Я явственный пример того, что желания Азгеды не всегда исполняются.       Улыбка сама собой появилась на моем лице. — Прекрати лыбиться, кретинкой выглядишь, — одернула меня Онтари. — Твое молчание, страдания и жизни тех несчастных, которых из-за тебя убили — все это было бессмысленно. Мы и без твоих важных знаний все прекрасно сможем выяснить. Как я и говорила, нам нужны новые земли, и мы их возьмем. Совсем скоро твоему народу придет конец. — Кончила? — поинтересовалась я. — Завтра я умру с осознанием того, что вы так и не смогли получить нужную вам информацию. Я пойду на эшафот с мыслью, что «великая и могучая» Азгеда — «самое сильное» светское государство, что получало, получает и будет получать все, что пожелает, не смогло меня сломить и совратить своими благами. А для своего народа я стану символом! Они за меня отомстят стократ, и плакали ваши новые земли, убийства и рабы.       Когда-то, когда мой народ послал сюда, на Землю, сотню перепуганных детей, мы уже сражались. Да, сражались! С десятком патронов на руку, слабо владея оружием. И мы победили. Сожгли на хрен неприятеля и победили. Тогда Трикру встретили перепуганные подростки, сейчас вас встретят солдаты с оружием и народ, требующий мести. Скорее твоего народа не станет, чем моего. Потому что мать, у которой какие-то ублюдки без причины замучили и убили дитя — самое страшное существо во вселенной.       Я замолчала, натянула на лицо самую обворожительную улыбку и вытянулась на своей кровати. — А сейчас принеси мне подогретое пряное вино, сыра, ягод, поросенка, нашпигованного яблоками, кашу с черносливом и фазаном и фруктовое блюдо. Последний ужин все-таки. Ах, да… Как принесешь, убирайся из моей камеры на хрен.       Онтари ничем не прокомментировала мой заказ последнего ужина. Она просто встала с койки и направилась к двери. — Готовься к смерти, — пожелала она мне на прощание. — Это очень страшно.       Вместо ответа я показала средний палец.       Дверь за Онтари захлопнулась.

***

      Заказанный ужин, как это ни странно, принесли. Похоже, в светском государстве, Азгеда, все правила относительно последнего ужина смертников соблюдались. Правда, поросенок с яблоками был не цельным, а только в виде одной порции, тарелка каши с черносливом и фазаном была маловата, а вина принесли только один бокал, зато сыра и фруктов не пожалели, положили столько, что ими могли наесться половина порабощенных Азгедой детей.       Я аккуратно расставила на столе принесенные блюда, села по-турецки, удобно располагаясь на койке, постелила себе на колени рогожу. Свеча неясно затрепыхалась, на койке покойного Гурвина появилась какая-то тень. А, возможно, мне все это померещилось. Я подцепила вилкой кусочек поросенка и отправила в рот, когда странность повторилась: свеча трепыхнулась, тень приняла более четкие очертания.       Человеческие.       Бесконечно молодое и безмятежное лицо, внимательные глаза, отросшие каштановые волосы. На нем была накрахмаленная ослепительно белая рубашка со стоячим воротничком, черные брюки, начищенные сапоги. Когда-то он был пацифистом, первым ратовал за мир, а после страх и эмоции его погубили. Финн Коллинз сидел за столом напротив меня и выглядел почти как живой.       Я отложила вилку в сторону. — Так, это или мой глюк, или… мой глюк. Призраков не бывает, зато мозг иногда выдает такие штуки — закачаешься.       Финн мне не ответил, даже не шелохнулся, хотя, рассуждая логически, ответить он мне и не должен был. Но все равно на всякий случай я к нему обратилась: — Если хочешь есть — угощайся, здесь еды на всех хватит.       На мое любезное предложение не произошло никакой ответной реакции. — Ну, как хочешь, — пожала я плечами, — мне больше достанется.       И продолжила уплетать поросенка за обе щеки. О тяжести в желудке от такой обильной пищи я старалась не думать — тяжесть не тяжесть, а меч палача и так, и эдак вылечит любую болезнь быстро, без регистрации и смс. — Тебе, наверное, кайфово сейчас, да? — Я принялась за кашу с фазаном и черносливом. — Из-за информации, которую я дала Лексе, ты в итоге отправился к праотцам и теперь можешь наблюдать за моими последними часами. В принципе это справедливо. Как там говорится? Ах, да… Око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь. Наверное, тебе там, наверху, после завтрашнего утра будет легче и проще. А как же иначе?       Финн не двинулся с места. Все так же сидел, тупо таращась в стену, даже не смотря на меня. — Как же иначе, — повторила я. — Эй! Ты бы хоть на меня посмотрел, а то я тут говорю-говорю, а ты будто и не слышишь меня. Так недолго и умалишенной прослыть.       Тишина. Тупой взгляд. — Парни, парни, — заворчала я. — Все вы одинаковые. Один в игре вопрос-ответ требовал песни-пляски. Неужто и тебе это нужно?       Финн не ответил, но молчание само по себе могло быть ответом. Я запела, не дожидаясь его ответа.

Среди белого дня Смерть явилась сама, Чтобы душу принять из объятий огня, Скрыло Солнце свой лик, Тень укрыла, любя, Небо вырвало крик и простило тебя

.       Второе пустое блюдо я отставила в сторону. — Ну, хоть повеселее стало, — невесело усмехнулась я. — Видать, судьба у меня такая, Финн, проходить все то же, что и проходил ты, только мучиться в разы сильнее. Здорово, наверное, откинуться в гребанные шестнадцать, не попробовав ни вина, ни секса. Ну, хоть с вином сейчас познакомлюсь. «Прости, папа, — подумала я, придвигая к себе бокал, — ты не хотел, чтоб мы до совершеннолетия пробовали алкоголь, но, похоже, мое совершеннолетие не наступит никогда».       Вино было теплым и кисловатым, сыр — пресным. За раз я старалась не делать большие глотки, кажется, мама говорила, что от этого опьянение наступает быстрее, и заедать каждый маленький глоток большим количеством сыра. В итоге, когда я, наконец, допила этот несчастный бокал, сыра на блюде осталось раз-два и обчелся, а я сама едва могла шевелиться, так объелась. К блюду с фруктами притронуться не удалось. «Этой ночью я точно не засну», — подумала я, устраиваясь поудобнее на койке под рогожей. — Финн, — тихонько позвала я бывшего соратника. — Ты извини меня за…       Я приподнялась на локтях, посмотрела на кровать Гурвина, но она была пустой. Финн исчез. «Глюк, наверное, возник из-за недостатка какого-то вещества, — рассуждала я, — а теперь, когда оно появилось, глюк исчез».       С исчезновением Финна пришло другое — размышление о моей скорой кончине. «Интересно, а отрубание головы мечом это больно? В книгах же говорят, что все проходит почти безболезненно. Правда, в этих же книгах пишут, что тебя из любой ситуации спасут друзья, но вот я здесь — в подвале, с догорающей свечой, думаю больно ли умирать. Наверное, все-таки больно. И страшно. Очень-очень страшно».       Не вставая с койки, я затушила свечу. В темноте лучше думается. «Сегодня моя последняя ночь. Я не буду спать. Не буду. Не засну. Не за…»       Сон обрушился мгновенно. Спала я этой ночью удивительно хорошо и крепко, что даже не с первого раза проснулась, когда на самом раннем рассвете за мной пришли конвоиры и рабыни, одетые в ослепительно белые одежды. Белый, как известно, в этой местности означал лишь одно — смерть.

***

      Чужие руки подхватили меня под мышки, стянули с кровати, не дали упасть. То, что наступило утро, а значит, и день моей казни, я поняла не сразу, когда же поняла, ничего особого и не почувствовала. Страха в сердце не было, одна лишь усталость. Эти стены, коридоры, факелы, как же они все осточертели, скорее бы это все закончилось.       Насвистывание знакомой мелодии, пока меня тащили к какой-то дальней двери, выходило само собой. Приносило столь нужное успокоение.

Так истерзана плоть, эту боль не унять, Не в постели из роз суждено умирать…

      Такой огромной ванны, как в этой комнатушке, мне не доводилось видеть уже долгие месяцы. Огромная, чистая, вся заполненная горячей водой и травами. Я не сопротивлялась, когда меня стали раздевать, а после помогли залезть и улечься.       Последняя возможность вымыться. Почему бы ей не воспользоваться?       Стоило воде с травами соприкоснуться с израненной плоти, сдавленные ругательства сорвались с языка. Было очень и очень неприятно. Спину начало драть, так же как и руки, и ноги, и лицо. Но уже ничего не попишешь. Пытаться отсюда выбраться — пустая трата собственного небольшого запаса сил. Пусть все идет, как идет.       Воду сливали и заливали трижды, и после каждого нового сливания она была достаточно грязной. Прекратили это делать, когда посчитали меня достаточно чистой для того, чтобы предстать перед праотцами. Мои волосы замотали полотенцем, а меня саму вытерли насухо и заставили надеть белоснежное белье, а на него сверху — белейшее, расшитое серого цвета нитями, платье.       Волосы заплели в какую-то мудреную косу, не забыли вплести в нее белую ленту. На ноги мне натянули толстые носки и напялили размер в размер белые сапоги, которые тут же плотно зашнуровали, на руки надели перчатки. В таком виде, освещая себе путь одним лишь огнем факелов, повели по коридорам.       Страха все еще не было.       Грубая веревка прочно стянула запястья. Плотная повязка легла на глаза. Меня провели по лестницам, вывели в главный коридор Черного Замка, тот самый, что вел в тронный зал.       В памяти всплыли еще две строчки песни:

Среди белого дня Смерть придёт, не таясь, Чтобы душу принять, чтобы душу принять.

      Чей-то злой сбивчивый шепот защекотал мне ухо. — Пора на круг позора, небесная девчонка. Не думай, что отделаешься столь же легко как твой дружок — Тришанакру.       И меня вновь куда-то повели. Должно быть, как Гурвина, на площадь.       Площадь не возникла тогда, когда по моим ощущениям ей пора было уже возникнуть. Вместо этого я почувствовала, как меня вновь подняли под мышки, под ногами очутилось что-то узкое и высокое. Наверное, ступенька повозки. Крепкая веревка притянула меня за талию и бедра к чему-то очень твердому, не давая сдвинуться с места.       И вот именно тогда в душе и сердце зародилось это противное чувство. Животный страх.       Ненавижу такое.       Всегда ненавидела.       Я не слабачка. Не трусиха.       Я не поддамся этому.       НЕ ПОДДАМСЯ!       Голос безумно дрожал и сбивался, но я делала все возможное, чтобы хриплые звуки, вырывающиеся из глотки, превращались в строчки песни. Эти ледяные ублюдки не увидят моего страха! Такого удовольствия я им не доставлю. Перебьются!

Среди белого дня Смерть явилась сама, Чтобы душу принять из объятий огня.

— Пой, певунья, пой. Недолго тебе петь осталось. Совсем скоро тебя постигнет смерть труса и убийцы, и все мы послушаем твою последнюю песню. — Послушаем твои мольбы!       Я непроизвольно дернулась от второго голоса. Снова этот противный ледяной урод, что только поддакивать и может. Даже сейчас… «Если после смерти мы действительно оказываемся на берегу реки, как учит одна из множеств религий, и если, Финн, ты все еще там, будь добр дождись меня. Недолго мне осталось до встречи с тобой, папой и всеми нашими старыми знакомыми».       Повозка остановилась неожиданно. Только я успела предположить, что, возможно, колеса увязли в снегу, как дверь с моей стороны отворилась, меня отвязали от спинки повозки и выволокли наружу. Веяло холодом (интересно, какое уже время года: все еще зима или же уже наступила весна?), отчетливо слышался шум бурной реки. — Твой бой окончен, небесная девчонка, — вновь услышала я злорадный шепот. — Пора платить за свои долги. — Снимите с нее повязку, — властно приказала Найа.       Яркий свет едва не ослепил. Я зажмурила глаза, а после медленно их открыла. Меня притащили на мост — одну из границ Трикру и Азгеды. На меня, моих конвоиров, Найю, Онтари и огромную толпу ледяных смотрела горстка перепуганного народа со стороны Трикру. «Норд-Пассо, — вспомнила я название города близкого к территориям Азгеды, — та часть города, где живет мирное население, не особо владеющее оружием».       Похоже, их всех решили согнать к границам собственных земель и показать кровавое шоу. Как же это в духе Азгеды! Чтоб их ледяные города и земли сгорели синим пламенем! Чтоб на них сошли мор и чума! — Перед вами стоит убийца из поганого клана Скайкрю… «Как же просто обвинить человека в самых тяжелейших грехах, за которые заслуженной карой является смерть, когда он даже под пытками, физическими и психологическими, так и не выдал нужной информации. Пусть говорит, сука, пусть убивает, я приму все достойно. Как Гурвин. Они не выбьют из меня мольбы о пощаде». — …Убийца и мучительница невинных и юных. Убийца отцов, у которых в домах остались жены и малые дети…       Отвратительное, несправедливое обвинение.       Я вспомнила, как спокойно Гурвин выслушивал свой приговор, как твердо говорил свои последние странные слова, словно зачитывал один из пунктов какого-то устава. Даже, когда Найа подняла на смех его с его последними словами, он… «Последние слова Гурвина они же были сказаны не просто так, — внезапно поняла я. — Он говорил их мне там, на эшафоте. Мне, а не кому-то другом. Что он хотел этим показать? Что я должна рискнуть, но как? Хотя, если подумать, он что-то говорил про божий суд. Божий суд, суд поединком, суд стихией… Рискованно. Очень рискованно. Но это мысль. Да, это мысль».       От громкого журчания реки Найе приходилось практически выкрикивать свои обвинения. Меня же после каждого из ее слов ледяной народ одаривал полными ненависти взглядами.       Я осторожно посмотрела в сторону парапета моста. Решение было почти принято. «Мост не такой уж и высокий, — подумала я, и сердце, что и без того быстро билось, забилось в груди еще быстрее. — Река быстрая, что есть, то есть, но выгребать ведь и не потребуется. Неман или какой-то из его рукавов обязательно куда-нибудь да вынесет. Это не слишком опасно. Опаснее меча сейчас ничего нет. Водовороты в этой местности встречаются редко, а водопады расположены так далеко отсюда, что до них точно не донесет…» — Мари из Небесных Людей, — Найа закончила свою пламенную речь на тригедасленге и перешла на гоносленг, — ты приговариваешься к смерти. — Смерть убийце! — Смерть ей! — Убийца! — Тварь! — Небесная убийца!       Все повторялось. Те же лица, те же голоса, те же выкрики. Ничего нового. — Я имею право на последнее желание. — Я заставила себя говорить четко, не дрожать перед этими омерзительными личностями. Не увидят они этого, не получат такого удовольствия. Заставила себя поднять глаза на Найю и высказать свое желание. — Пусть мне развяжут руки, хочу принять смерть со свободными руками как воин, а не как… огородная девка. — Воля твоя. Вряд ли тебе это поможет избежать смерти, — хмыкнула Найа. — Развяжите ей руки.       Веревки ослабили, и я их скинула на мост. Проигнорировала очередную порцию яда и ехидства.       Парапет моста от меня в трех шагах. Невысокий. На него легко запрыгнуть. «Двум смертям не бывать», — подумала я. — Привести приговор в исполнение, — приказала Найа.       Прежде чем рядом стоящие конвоиры успели меня сцапать, я рванула вперед, вскочила на ограждение.       Конвоиры, палач с мечом, Онтари, Найа, все остальные на мгновение замерли. И этого мгновения мне хватило, чтобы проорать надрывным от ужаса и отчаяния голосом: — Здесь мне справедливого суда не добиться! Пусть меня судят ваши боги!       Развернуться на пятках — дело не хитрое, прыгнуть в воду помог ударивший в спину ветер.       Плавный заход в воду. Течение понесло.       Оно и вправду было сильным.       Хорошо, что мне не надо выгребать.

***

      Повисла мертвая тишина. Воины ледяного народа долго высматривали в черноте воды белое платье. Последние строки песни, которую вечно пела небесная девчонка, растворились в бурной реке, так никем и неспетые.

Скрыло Солнце свой лик, Тень укрыла, любя, Небо вырвало крик и простило тебя.

      Онтари подошла к краю моста и сплюнула. — Убегла, тварь. Унесла свои паскудные ноги. — Не унесла, — поправила ее Королева Найа и громко объявила всем. — Небесная девчонка сама выбрала себе смерть — она решила утопиться. Всем известно, что небесные люди не умеют плавать, они тонут в наших водах. Небесная девчонка мертва. Правосудие свершилось.       Воцарившееся на мосту ликование нарушил один неуверенный голосок юнца. — Моя Королева, она выбрала божий суд, что если Пятеро ей помогут? — Не помогут, — отмахнулась от него Найа. — Пятеро не помогают неверным. А теперь освободить мост. Мы возвращаемся.