Сердце, не леденей. Не прекращай полет.
Раз. Огонь. Гаснет из-за ветра. Два. Огонь. Парень отпускает рычаг клапана сам. Три. Огонь. Его задувает присевший на корточки юноша. — Нет времени играться с этим, — серьезно проговорил Хосок и уставился на Юнги. Последний, отводя руку с зажигалкой в сторону, сосредотачивает взгляд на лице напротив. И выдыхает. Протяжно, заебано. Парни долгое время смотрели друг другу в глаза. Уже двенадцать лет. Чон приоткрывает рот и, Ты ведь знаешь. Все и так знаешь. Юнги не убирает пальцы с клапана зажигалки. Он сожжет, сожжет эти просьбы и эти вечера, обязательно однажды, просто Не заставляй. — Поднимайся, — шепотом с чужих губ. Пожалуйста. *** Тот парень не качает головой под ритмичную музыку и не пьет пятый по счету стакан, но его ждут, и он приходит. В одежде ни намека на изыск. В глазах дурь, в карманах куртки тоже. При первом знакомстве не обойти стороной мысль: «И это он толкает таблетки?» При косвенном знакомстве, конечно же. Он вам «руку пожимать» при встрече не станет. — Тэхен-а, — высоким голосом смеялся маленький Хосок, прикрывая личико миниатюрными ладошками. Младший парень, что сидел рядом, дул мыльные пузыри в лицо своего угловатого хена. — Тэ, — снова мягко позвал старший. Малыш Ким усердно елозил самодельной палочкой по миске с мыльной водой, и снова рой разноцветных пузырьков окутал лицо парня напротив. — Тэхен-а, где ты это взял? — голос ребенка старался звучать строго, хотя бы достойно для голоса старшего. — Тэ, ты… украл? С раннего детства, проведенного вместе, тетка говорила им, что воровство — это исток всего дурного, что можно себе вообразить. Если ты обозвал человека, значит, украл его светлые мысли. Если ты кричишь на кого-то, значит, воруешь у него и себя время. Пошел на убийство, значит украдешь чью-то жизнь. И так она могла проводить аллегории очень долго. Тэхен поставил миску на лавку и залез сам, подогнув под себя босые ноги. — Нет, хен. Я их сделал. Хосок расширил от удивления глаза и уже приоткрыл рот, чтобы возразить, но его перебивают: — Наше мыло никудышное, я знаю. Но если немножко поколдовать, то получаются самые удивительные вещи. Глаза маленького мальчишки загорелись. Поколдовать. И это колдовство стало сверх меры многим, а цена оказалась слишком высокой. Во всех существующих смыслах. Парень в темном капюшоне стоит около стены, прислонившись к кирпичу затылком. Он игнорирует оледеневшие ладони и пальцы, что стали слабо сгибаться. При любом раскладе, эти карманы давно не сохраняют тепло, несмотря на то, что вечно набиты. Глаза закрыты. Слюны, чтобы хотя бы облизнуть пересохшие губы, не хватает. — Тэ, — позвали справа. Этот вечно тихий голос отдается в ушах отголосками чего-то тошного. Чего-то подступающего комом к горлу. Ким слишком медленно, нехотя открывает глаза. Головы он не повернет. Будет ждать, пока объявится второй. Ведь у кого-то появился защитник. Будто там действительно осталось, что защищать. Как раздражает. — Тэхен, — хриплый голос играл на контрасте от первого. Профессионально легко отталкивается от стены и поворачивается к гостям. Ничего не изменилось. С вызовом смотрит агрессивно настроенный, чуть позади стоит другой, сжимающий рукой куртку в кармане. Здорово. — Добрый вечер, — говорит парень, играя против собственных правил. В селе, которое достаточно далеко от парня сейчас, но крыши низких хижин которого надоедливо всплывают в сознании, довольно просто было залечь на дно. Укрыться от ответственности за что-либо, спрятаться, переждать, как Вам угодно. Один из многих посредственных поселков с разбитыми дорогами, тощими собаками, покосившимися заборами и с жителями, которые умели молчать. О разграбленных торговых центрах, разрушенных музеях и сожженных жилых домах где-то за болотами. Поблизости и намного дальше. По стечению обстоятельств, их было много и повсюду. Уголовники нашептывали друг другу об этих местах, а местные тактично все игнорировали. Кроме одного еще совсем сопливого и бестолкового пацаненка лет восьми. Ребенок, спотыкаясь, бежал к одному из заброшенных зданий и визжал щенячьим восторгом, когда находил там не пьяницу посреди разбитого стекла, а кого-то, кто явно прячется. Без лишней скромности он тут же садился рядом и без прелюдий расспрашивал о составе их преступления. Быть может, горящие энтузиазмом глаза заставляли морщинистые руки отложить острый нож и начать вспоминать детали о том, как лгали, поджидали, топили, душили, сбрасывали или резали, делая голос мягче, как будто рассказывают сказку на ночь. А может, то, как он внимательно слушал. Так, будто то, что ему сейчас говорят безмерно важно, а главное — это самое захватывающее, что он слышал. Когда благодарил в конце за потраченное время, прощался, как с хенами и желал им удачи во всем, где бы она им не понадобилась. Нет, конечно нет. Совсем не это заставляло бандитов улыбаться в ответ и проводить ладонью по мягким волосам. Они вели свой общий дневник в этом мальчике. Теперь он пишет свои главы сам. — Я видел вас так давно, — Тэхен быстро проводит языком по губам. — Хосок-а решил, что я больше не нужен? Юнги не выдерживает. Их разделяет какой-то совершенно бесящий забор и перелезть его, чтобы раскроить лицо этому выскочке хватит жалкой секунды. Но он чувствует руку на своем локте и не двигается. Да, вот так, — думает Тэхен и позволяет себе полуулыбку. — Банку. Просто отдай ее, — Чон крепче сжимает чужой локоть, когда замечает чуть растянутые в ухмылке губы. И дело лишь в том, что в ушах звенит чей-то беспечальный мальчишеский смех. Отдаленным эхом. Тем временем, Ким растягивал эти самые губы непозволительно широко. — Какую? Юнги этого больше не позволит. Он вырывает свою руку из захвата друга и, вмиг, преодолевая сетку забора, хватает собеседника за узкое горло, стараясь своими стиснутыми пальцами коснуться кирпича. Сквозь мешающую шею. — Как я устал от твоего дерьма, — шепчет он и, с интервалом в две секунды, сжимает ладонь на чужой коже все сильнее. — Когда же ты захлебнешься той блёванью, которой плюешься? Так долго ждать того, кто вот так сожмет горло. Не давая вздохнуть, выдохнуть, не позволяя больше… Подбородок неестественно поднят, а глаза смотрят в глаза напротив. Он абсолютно расслабил шею под чужой ладонью и приподнял уголок губ, когда услышал, как в сетку забора вцепился Хосок. — Юнги, — позвал холодно Чон, оказавшись рядом с парнями и положив руку на макушку старшего. Собственно, этого Мин и ждал. Он ослабил хватку, все еще поддерживая младшего за подбородок, пока тот, справляясь с приступом кашля, съезжал по стене здания на землю. — Не знаю, сколько еще это будет приносить тебе такое удовольствие, — совсем по-обычному проговорил Хосок. Младший смотрел. Лишь смотрел, выравнивая свое гребаное громкое дыхание. Он прикрывает на миг глаза и, чуть дернув губами, тянет на выдохе, какой позволили легкие, просто: — Хе-ен. Такая дрянь. Он подмечал все, и это было проблемой. Всегда, черт возьми, было проблемой. Смотрит прямо сейчас на кожу ладоней старшего, что покрылась мурашками. Здесь, в темном, вонючем переулке. Парень вдруг бросает Юнги неясно откуда взявшуюся баночку с таблетками и уже плотно, удовлетворенно закрывает глаза. Мин ненавидел эту ситуацию. Ненавидел этого развалившегося перед ними утырка. Ненавидел себя. Свою беспомощность. Вот в такие вечера. Он засунул в карман брюк этот ебаный кусок непрозрачной пластмассы и, пошел прочь, схватив край чужого рукава по дороге.***
Дописывая каллиграфическим почерком предложение в тетрадь с конспектами, Чонгук думал, что их учитель смотрелся бы отлично с зажимами на этих, наверняка, уродских сосках и кляпом в густо обведенным красной помадой рту, ибо это бормотание слушать уже невозможно. Он не поднимал руку, чтобы отвечать на вопросы. Этот высший балл, за который себе рвут жопу все вокруг, самому Чону, откровенно говоря, совсем не упал. Хотя можно отметить, что тот и правда добросовестно конспектировал все, что учитель нечленораздельно бубнил, решал свои и — боже, ты даже не можешь правильно списать — своего соседа по парте задачи. Самое грустное в жизни — это совершенно случайным образом встретиться взглядом с кем-то, с кем ты чувствуешь сильнейшую связь, но потом осознать, что вы больше никогда-никогда не увидитесь. Параллельно с этим, ты можешь видеть одно и то же лицо в коридорах школы каждый день, но лица так и не запомнить. Поэтому, зайдя в столовую, Чонгук мог сесть за обычный обеденный стол, на самый обычный школьный стул. Можно было достать книжку сейчас, но зачем? Вот он, идет. С подносом в руках и сумкой, в которой спортивные штаны и майка, наперевес. — Не смей отказываться, Чон Чонгук. Ты совершенно подло обманываешь меня каждый раз. Парень поставил поднос на стол и потер руки. Чонгук молча и терпеливо ждал, пока старший сядет напортив. Снимет с себя тяжелую сумку и поставит рядом, одновременно расстегивая свой пиджак. Тогда будет, как минимум, нелепо снова бежать в очередь и Чон скажет: — Я не люблю рис, Чимин. Пак закатит на это глаза и засунет руку в свою сумку, что оставил на полу. — Ты, конечно, не щуплый, но от больного желудка скоро завоешь. Высунув из нее упакованную булку, он бросил ее на стол перед младшим и следом, уже аккуратно, поставил стеклянную бутылку с соком. Чонгук, стоит заметить, не ожидал такой подготовленности сегодня. — Тебе не нужно зайти сейчас к Виен-ши? Парень отрицательно мотнул головой и, стараясь не так громко шуршать, начал открывать булочку, предложенную Чону, догадываясь, что тот и не собирался обедать. — Прорепетировать вокал или танец с кем-то из группы? — Я вполне могу уделить тебе время, — сказал парень в пиджаке того же цвета, что и Гук. — О тебе, кстати, спрашивали… — Хен, — поднял ладонь Чонгук, останавливая парня. — Ты невменяемый, ясно? — всплеснул руками Пак. — Толку от твоего невъебенно сложно устроенного мозга, если ты не в состоянии понять, что твое предназначение — это сцена? Чон выдохнул и поднял раскрошенную булку, которую уронил Чимин в эмоциональном приступе, с пола. — Плевать на сцену. Хорошо, — старший говорил спокойно. Он поднимал эту тему регулярно раз в неделю. Нужно просто высказаться, а Чонгуку просто еще раз все это выслушать. — Рисуй. Я представлю тебя нужным людям, и даже не придется начинать с нуля. — А вот это забавно, — весело сказал Гук, делая глоток сока из бутылки. — Им определенно понравится мое творчество. — Что будет, если тебе в руки дать мольберт и кисти, а не мятые обрывки тетрадей в клетку? — Порно? — Нет, Гук-и, — бросил Пак, тоже отпивая из горла бутылки. — У тебя не получится нарисовать порно. Твои пальцы просто не умеют. Они слишком талантливы. Эти ребята поймут, что не сталкивались еще с настоящей эротикой. — Это грязь, хен. — Найдется свинья и на твое очко, художник, — Чимин хотел взъерошить волосы на макушке младшего, но лишь одобрительно кивнул, когда Чон цокнул на грубость старшего и откусил кусок от теста, что осталось в руках.***
Присутствие в тюрьме или в лагере постороннего человека уже само по себе значительно меняет там обстановку к лучшему. И заключенные стараются в его присутствии выглядеть получше, и администрация безобразничать побаивается. А регулярное посещение тюрьмы посторонним человеком вообще способно изменить ее моральный климат — в этом, отчасти, заключается роль тюремных священников. Чонгук читал эту часть статьи, которая распечатана на листе, висящем на доске объявлений, уже много-много раз. Регулярное посещение тюрьмы посторонним способно изменить ее моральный климат? Можно что-либо изменить? Пожалуйста, поговорите об этом с Чонгуком. Может, он тогда не будет, сидя на этом стуле ожидания, ударяться затылком о стену каждые пять минут. Быть близким заключенному тяжело. Это значит годами стоять в очередях, терпеть унижения и постоянные «нельзя», учиться давать взятки и искать деньги на них. Это значит чувствовать себя личным врагом государственной власти, переполняться ненавистью к роду человеческому, вообще находить в себе много плохого, о чем раньше и не подозревал. Чонгук несильно зажмурил глаза. Боль от безобразных шрамов иногда притупляется, но здесь, неизменно на этом стуле напротив кулера с водой, резь всегда возвращается. Старые раны кровоточат так болезненно, словно не было всей этой окутывающей паутины терапии. — Чон Чонгук? — парень распахивает глаза. Его позвал голос, который до этого он здесь не слышал. Новенький? — Я. — Вы можете пройти за мной. Дальше все с ним уже было. Он идет следом за спиной человека в форме. Во рту сухо. Руки мокнут. Поднимает их вверх, когда другой человек в такой же форме его обыскивает. Зачитывают правила, которые Чонгук слово в слово зачитывает с диктором в уме. Дверь. Эта дверь долго не выходила из мыслей Гука, когда он пришел сюда впервые. Будь воля парня, он бы постоял здесь на пару минут дольше. Вот так, касаясь стали закрытой двери подушечками пальцев. Над сентиментальностью юноши остается лишь смеяться. Под потолком висят камеры. На полу стоит лишь стол и два стула напротив друг друга. Один из них, традиционно, уже занят. Осталось лишь занять второй. Пара карих глаз напротив жадно рассматривала Чонгука. Потребовалось несколько минут, смотря в пол, чтобы собраться и посмотреть в ответ. Несколько минут тишины. Минут их времени. — Исправно здесь появляешься (прим. автора — Для каждого срока заключения и типа исправительного заведения предусмотрено различное количество допустимых свиданий — от 2-х до 6 в год), — хриплый голос первым нарушил тишину. — Хорошо выглядишь. — Не скажу о тебе того же, — это была ложь. Это была наглейшая ложь. Чонгук видел в этом парне все то же, что видел раньше. Руки в наручниках со звоном легки на стол. Чон не хотел этого делать. Он так не хотел этого. Он знал, что это сделает. Взгляд против воли упал на эти руки. Сердце сжалось. На одном из пальцев красовалась татуировка — перстень. Белый ромб и большое черное сердце внутри. Статья 302 (прим. автора — по Действующему Уголовному кодексу Республики Корея. Половое сношение с несовершеннолетним). Это клеймо было отвратительнее всего, что видел Чонгук когда-либо. Он давил ногтями в ладонь, чтобы спокойно поднять глаза. А не отвернуться, сморщившись от омерзения. — Дела хорошо, Гук-и, спасибо, что спросил, — усмехнулся голос собеседника. — Все по-прежнему. Красных вещей нет, упавшую ложку с пола не поднимаю (прим. автора — Уважающему себя зеку недопустимо делать некоторые вещи. Это одни из них). Чону нечего было сказать. Никогда. Об отличии в учебе? О завоеванных местах на олимпиадах? Абсолютно нелепо. О психотерапевте? О том, что близкие стыдятся его травмы? Не здесь, не ему. Ни за что. Он приходил сюда посмотреть. На эти плечи. На эту шею. Рассмотреть исхудавшее лицо. Заглянуть в эти одурманивающие глаза. Чонгук был самым болтливым на свете. Светлый ребенок. Но в какой-то момент все пошло по пизде. Знакомство с мрачноватым типом на три года старше. Незатейливые прогулки на велосипедах. Подкашивающиеся ноги от чужой улыбки. Неумелый первый поцелуй тринадцатилетки. Тайные — другие малыши в это время спят, Гук-и — ночные вылазки. Пятнадцать лет. Приятно. Хочется большего. Никто не узнает. О, боже. Шепот. Хен. События того дня до сих пор оставались для Чонгука несобранной мозаикой. — Мама, нет, — рыдая взвывал парень, игнорируя жжение на щеке от пощечины. Его руки тянулись к возлюбленному на полу. Избитому и кашляющему кровью. — Прекрати это, дорогой. Не прикасайся к нему, — шипя как гадюка, обратилась женщина к мужу, параллельно хватая сына за ворот рубашки. Мужчина снова со всей силы ударил по животу, скорчившегося от боли, парня. — Ты права. Чем больше на этом уроде будет побоев, тем круглее выйдет сумма, покрывая их. Мужчина рывком достал из кармана брюк телефон и начал набирать номер. Своего человека. Чтобы наверняка. — Мама, — всхлипывал Чон. — Мама, нет. Я не смогу без него, я л… Вторая щека стала такой же красной, как первая. У его матери всегда была тяжелая рука. — Удумал, — сколько в ее голосе льда. — Задницу подставлять? Женщина указала пальцем в сторону тихо-стонущего, истекающего кровью парня. — Еще и под такого — она сморщилась. — Посмеешь еще хоть раз раздвинуть свои ноги, каждый из этих выродков будет гнить в тюрьме столько, сколько… И подросток грохается на пол, задыхаясь. Валится на тот пол, где лежит он. В нескольких метрах. Сквозь густые слезы и руку инстинктивно сжатую на горле. Потом все вдруг пошло очень быстро. Никто не брал показаний. Какой-то фальшивый, лишь для вида, суд. Приговор. Опухшие глаза, ночные кошмары и систематические головные боли. Переезд, подозрения и неоднократные попытки сбежать. Жгучая тоска, депрессия и первые признаки расстройства. Гук мотнул головой. Раньше он всегда забалтывал своего хена. А тот внимательно слушал и по-доброму улыбался. Сейчас, спустя год, его хен тихо, размеренно рассказывает о своих тюремных буднях, а Чон не смеет позволить себе и лишнего звука. С того дня он его ни разу не коснулся. — Им Джебом. На выход. И его уводят. Уводят от Чонгука. Много раз уводили. Как преступника. А Чон оставался сидеть на этом ненавистном стуле. И сердце его нечеловечески скулило.***
Положив подбородок на сложенные на парте ладони, парень прикрыл глаза. С шумом, поднявшимся в классе, его не включенные в какое-либо устройство наушники справлялись лишь наполовину. От раздражения немного начала дергаться нога, но мимика лица оставалась прежней. Кабинет, наполненный школьной формой зеленого цвета, был одним из его последних кабинетов, как ученика этой школы. Юнги вытянул ладонь и на ощупь нашел выцарапанное на парте «Suga». Соседнее место было, неизменно, кем-то занято. Этот кто-то хлопал парня по плечу и, высунув один наушник, Мин услышал, что тот пойдет, покурит. Когда парень решил, что, а это, в принципе, неплохая идея, след соседа уже затерялся. Проходя мимо шкафчиков учеников, Юнги думал о том, что очень хочется буянить. Он не был хулиганом. Для этого были другие, а он, к сожалению, немного с мозгами. Остановился. Мимо Юнги сновали школьники в серо-синей форме — основная часть этого крыла. Невооруженным глазом можно было заметить и несколько темно-зеленых пиджаков. Выпускники. Большинству выпускников не нравилась их форма, отличающаяся от среднего звена. Эта смена цвета, словно, принуждала к ответственности, оглушительно кричала о том, что больше не будет как прежде. Начальная школа с брюками и юбками бледно-фиолетового цвета находилась в другом крыле. С ними остальные ученики почти не пересекались. Прошло немало лет, а это место так и не стало для парня вторым домом.