Nations

Тэн думает о мести, когда соглашается на ужин с профессорами. Конечно, он знает, чем закончится встреча на чужой территории в обстановке преступного проникновения в жилую зону приватной интимности, конечно, он делает это осознанно. Конечно, он совсем не дрожит в круговороте четырёх сухих ладоней и крепких как перебродившее вино (слишком взрослых) поцелуев… по крайней мере Тэну очень хочется так думать. Ещё ему хочется думать, что бокала виски и разговоров о родине достаточно, чтобы опьянить его разум, потому что на трезвую голову раздвигать ноги едва ли не в шпагате, стремясь соответствовать высоким ожиданиям мастеров его режиссёрской академии, возмутительно неловко. Но испитая досуха чаша горькой злобы его единственная мотивация. Тэн даже не алеет в бледных щеках под рассеянно внимательным взглядом «профессора Ли», очень откровенно раскрываясь порочным телом, взваливая на себя больше, чем может выдержать, принимая больше, чем привычно, хмурясь и выстанывая тянущее, заполняющее до краёв, выплёскивающееся из горла гулким, глухим и низким. Кажется, голова и сердце входят в резонанс, смешивая физическое и духовное, откликаясь на ритмичные рассинхронизированные движения сразу двух членов, сжатых кольцом упругих мышц, горькой грустью и воющей злобой. Тэну впервые нравится быть по другую сторону моральных баррикад. — Тэн. Ты же доверяешь нам? — Да… Донхэ. Тэну с трудом удаётся вспомнить, что вроде бы они договорились быть на «ты» где-то между горьким дымом профессорских сигар и золотыми отблесками в бокале с виски. Он держится за свою тлеющую злость и за заботливо подставленные руки Хёкджэ, а на его горле смыкаются влажные от лубриканта пальцы, надавливают подушечками на кадык, лишают прямого доступа к крайне необходимому кислороду, в то время как рваный ритм выбивает из лёгких остатки последнего вздоха. Тэну кажется, что он на мгновение теряет сознание, когда в голове взрывается сверх-чувствительное облегчение. Тэн рождается заново, открывает глаза и пытается разобраться в уплывающем мире перед глазами: ад это с хохочущими демонами перед раскрытым до упора зрачком или рай с до дна вычерпанным чаном личной обиды. Он возвращается домой в четыре тринадцать: в свежей одежде, с едва высохшей головой, пахнущей чем-то горьким и терпким, с тянущей болью в пояснице и саднящим горлом. У него совсем не получается улыбнуться и он почему-то чувствует себя виноватым: месть горчит на языке остатками чужой зубной пасты с древесными отдушками, а выгоревшая злоба нахально засыпает всё внутри свинцовым пеплом. Джон тоже совсем не улыбается. Стоит, уперевшись плечом в косяк, потирает наверняка красные от недосыпа глаза, держит руки у груди, словно пытается то ли закрыться, то ли удержать что-то внутри. Что-то, что ещё совсем недавно так отчаянно кричало в Тэне. По крайней мере, Тэну так кажется. — С возвращением. Конечно, у Джона не дрожит голос — он не дрогнет, наверное, даже если Тэн вонзит нож в широкую спину где-нибудь между рёбрами, случайно угодив в самый центр размеренно стучащего сердца. Просто Джон снимает с чужого плеча сумку, аккуратно отставляя её в сторону (Тэн слышит шелест длинной шёлковой лямки, устилающей пол где-то справа), зарывается рукой в растрёпанные волосы и утыкается лбом в плечо. Тэну тяжело и неудобно, но он молчит и сравнивает ощущения: до и после. До — громко, больно и очень-очень красно. После — серо, тускло и пусто. Тэн совсем не привык ошибаться. — Прости меня. Тэна придавливает чужим раскаянием словно могильной плитой и собственный свинец уже кажется легче лебединого пера. Джон вколачивает словами в дешевое пластиковое напольное покрытие, привносит в отчаяние Тэна новые оттенки, разбивает о глухие стены звонкие, словно пощёчины, слова. Джон кается, а Тэн ощущает себя Иисусом, который обязуется нести крест чужого греха. Виноват для них обоих всё ещё Джон, но почему так больно снова Тэну? — Я тебя ненавижу. Он говорит на тайском чтобы Джон не понял, чтобы не пришлось объяснять, почему и как сильно, чтобы не обвинять Джона в том, что тот снова, опять, раз за разом раздаёт свою вину всем вокруг, отказываясь тащить груз на шее в одиночку. Тэн считает несправедливым попытки остаться налегке. Тэн очень хочет не уметь плакать. — Прости меня. Нет на свете слов, чтобы ответить на искреннее сожаление: Тэн не святой и не праведник, чтобы отпускать грехи. Он даже не верит в христианского бога, чтобы пообещать, что тот простит. Тэн просто хочет уснуть до обеда в их всё ещё общей постели и снять какой-нибудь очень забавный ролик о Нью-Йорке, обязательно рассказать об академии и Центральном Парке. Тэн хочет быть собой, Тэн не умеет и не хочет уметь страдать долго, тихо и пафосно, как привык Джон. Тэн, кажется, готов просто расстаться, чтобы не возвращаться к теме с идиотскими изменами. Читтапон набрасывает себе сразу два очка и считает, что он определенно победил в соревновании, кто больше совершит непоправимых ошибок. — Я хочу уснуть до рассвета. Они не включают свет: ориентируются в полутьме горящих повсюду светодиодов распиханных по дому электроприборов. Шипит вибрацией мобильный Джона на тумбочке у кровати, вздрагивает холодильник на кухне, запуская систему охлаждения. Тэн громко всхлипывает под коротким клеймящим поцелуем и кусает губы, не позволяя себе вытереть не успевающие остывать на щеках горячие слёзы: он уже не знает, злые они или горькие. Просто плачет, отдавая рыдания Джону, топя их в коротких поцелуях и хриплых вздохах. Позволяет стягивать ещё пахнущую порошком рубашку с вздрагивающих плеч, цепляется пальцами за мягкую ткань домашней футболки. Прячется в крепких объятиях, заворачиваясь в Джона от самого себя, отмываясь от чужой вины и собственного греха. Засыпает до рассвета, спрятав глаза в чужой услужливо подставленном плече. — Мне так жаль.