Nations

Тэён оказывается в квартире на самой границе небес в понедельник утром. Донён затаскивает его за запястье в лифт на первом этаже и до стального лязга открывающейся лифтовой кабины занимает рот своим, в очередной раз объезжая совсем свежую сережку в языке, поселившуюся в их сексуальной жизни около недели назад. Плотная сталь лифтовых дверей открывается сразу на небо. Тэён не то чтобы чувствует себя неловко. Просто на джинсах грязь и немного назальной крови какого-то долбоёба, попытавшегося забыть заплатить за разбодяженный до неузнаваемости героин, а диван белый и почему-то возмутительно не-кожаный. Тэён щёлкает языком и садится прямо на пол, скрестив ноги по-турецки и сложив руки на колени. — Хочешь остаться здесь? Донён ведет себя как дома (Тэёну приходится напомнить себе, что именно эти апартаменты дом его надоедливой птички, а не старые засаленные обои, окружающие с четырёх сторон скрипучую кровать в верхнем городе), щёлкает какими-то кнопками, включая в стереосистеме своё жуткое мясо, к которому Тэёну пришлось привыкнуть, стягивает чёрную водолазку, бросая её на тот-самый-белый-диван, оставаясь в узких тёмно-синих джинсах, небрежно растянутых на коленках, открывает жалюзи и шипит на яркое полуденное солнце. — Тебе херово в моём прекрасном замке? Тэён выдыхает шутку устало. Конечно, он не против переехать из грязи (хотя оттуда работать куда проще), может, даже не против нормальной работы и спокойной жизни. Просто он хочет убедиться, что Донён не наигрался, что они всё ещё двое, а не по-отдельности. Тэёну нужны крепкие тылы, а держать журавля за тощую лапку проще на своей территории. Но у Донёна почему-то всегда есть выбор. — Лучше, чем здесь. От твоей квартиры у моих родителей по крайней мере нет ключей. Донён смеется и ложится прямо на пол возле ног Тэёна. Укладывает беспокойную голову на скрещенные ноги, вытягивает шею и смотрит снизу вверх, улыбаясь как-то совершенно тихо, слишком понимающе, абсолютно не подстать своей шутке. Тэён путается пальцами в отросших волосах (корни на пару сантиметров уже абсолютно чёрные, но он всё ещё может сравнивать неоновый зелёный с собственными смуглыми пальцами, изрезанными шрамами от ножей и мозолей), смотрит в беспокойный рот, слушает океан гитарных рифов, утопая в них и пытаясь найти свой воздух. Кивает утвердительно, разминает шею и поднимается на ноги. Где-то рядом был очень белый диван. — А почему бы нет? Только до работы далековато. Пыль серыми грязными разводами остаётся на нежной, очевидно крайне дорогой обивке, а зажигалка чиркает как-то отчаянно громко, уложившись в короткую паузу между двумя шумными песнями. Тэён курит прямо на пол, а Донён предлагает чай и себя. Тэён соглашается только на последнее. Оставляет грязные разводы не только на дизайнерской мебели, но и в принадлежащей ему душе, вычерчивая её своим тёмным, бедным, злобным, очень чужим. Донён впрочем с кровоподтёками на запястьях и густыми, соседствующими с розовыми пионами, тёмно-фиолетовыми и ярко-красными засосами выглядит лишь как вдохновенная картина французского абстракциониста. Солнце расчерчивает пол на площадки густого золота, в котором тонет выбеленная тьмой кожа, и Тэён сильнее сжимает смуглые руки на подрагивающих бедрах, чтобы измарать всё, до чего может дотянуться. Донён шипит, цепляет зубами свисающий с шеи Тэёна крест и тянет на себя. Играет свои роли, открывает перед Тэёном книгу беззаботной жизни, для которой тот выбирает чернила кровавых цветов. Они как обычно находят резонанс ведущего и ведомого, спорят и соглашаются без слов, одними красками неоново-нуарных тонов раскрашивая безумных насекомых в центре общего воспалённого сознания, разрешают друг другу быть откровенными и настоящими. Тэён выбирает из двух опций ту, что ведет к доверию. — Только кровать нужна новая. Прямо здесь. Или очень пушистый ковёр. Донён смеется над серьезным тоном, растягиваясь на тёплом паркете, и брызжет в Тэёна солнцем. Нильс совсем не против улетать с журавлями.