Nations

В широко распахнутое окно задувает штормовой ветер, давно разметавший по комнате эскизы, документы и высыпанные из пачки на стол сигареты. Донён сидит на высокой табуретке лицом к окну и крепко зажимает ладони коленями, чтобы не тряслись. У него во рту зажжённая сигарета, от дыма режет глаза, а огни никогда не засыпающего Большого Яблока слепят в полной темноте огромной квартиры. Тэён, кажется, всё ещё стоит за его спиной. У него на плече полупустая спортивная сумка, в кармане разбитый телефон, а во рту постоянно скапливается кровь из стёсанной об зубы щеки. Завтра на скуле обязательно расцветёт пурпурная ссадина. Тэён молчит. — Донён. — Вали. Догоревшая до фильтра сигарета падает Донёну под ноги и он не поднимается, чтобы убрать окурок. Он только уговаривает себя, что скатывающиеся по щекам слёзы — это от дыма, просто сигаретного дыма, а не потому что вместо груди у него решето и в каждое отверстие заложено по динамитной шашке. Донён оказывается Томом, обманутым не в меру жестоким Джерри. За спиной вздыхает Тэён, силится что-то сказать, Донён знает это, ему не нужно оборачиваться, чтобы видеть, как Тэён дёргается, чтобы сделать шаг вперёд. Но они всё друг другу сказали: они из разных миров, которым не суждено пересечься и жить вместе они больше не могут, потому что Тэён не может быть обузой, он устал от унизительного положения, в котором не может быть мужчиной в семье. И, конечно, «я думаю, нам стоит взять паузу». Естественно, Донён согласен с Тэёном. Естественно, Донён объяснил, куда Тэён может идти. У Донёна разбита губа и она саднит несильно, когда он вытирает попавшие в рот слёзы и сдирает едва подсохшую корочку. Донён смотрит в сердце Манхэттена за окном и думает о том, как ненавидит его. Ненавидит каждое дерево в Центральном Парке, ненавидит шпиль Эмпайер-стэйт-билдинг, ненавидит громадьё небоскрёбов, ненавидит весёлый шум машин и ненавидит себя за то, что родился в самом центре деловой Америки. Донён с удовольствием запихал бы свою золотую ложку кому-нибудь в задницу. В голове у Донёна по-детски плаксивое «не уходи», когда лифт оповещает коротким звонком о том, что наконец приехал, но он не оборачивается, пока лифтовые двери не оставляют его снова в полной темноте, смыкаясь за спиной Тэёна, который, наверняка, тоже не обернулся. Когда квартира заполняется пустотой, Донён кричит вслух и разбивает ещё и свой телефон, угодив им аккурат в перегородку между панорамными окнами, ведущими на небо. Крик недолго рикошетит от безмолвных стен, вязнет в разбросанных по полу бумагах, отдаётся в самой глубине квартиры и растворяется наконец в безучастном к чужим трагедиям вое ветра. За окном грузно гремит, информируя землян о небесных стычках тяжеловесов, а затем стеной заливает весь Нью-Йорк, омывая пыльные асфальты, свеже-постриженные газоны и горячие головы спешащих по своим делам горожан. Донён плачет, сложившись на высоком дизайнерском табурете и чувствует себя на двенадцать. В двенадцать Донён ещё не курил, у него не покупали зимнюю коллекцию за полмиллиона долларов, с ним не заключали рекламных контрактов. Зато в двенадцать его в последний раз по-настоящему предавали друзья и он оставался один. Донён думает, что продолжать жить уже после двенадцати определённо было ошибкой. Связываться с отбросами из Гарлема — тем более. Донён кусает губы, пытаясь себя отрезвить, Донён убеждает себя, что у него есть деньги и доступ на любое мероприятие сливок общества. Донён решает, что, наверное, стоит стать тем, кем всегда хотели родители: вылизанным ублюдком в дорогом дизайнерском костюме, с шустрой машиной не меньше чем за сотню тысяч и невестой — единственной дочерью какого-нибудь банкира. Донён справедливо полагает, что раз его душа никому не нужна, значит ему она не нужна тоже. За окном сверкает секунду или две, а затем звук догоняет свет и сотрясает шумный Манхэттэн то ли гневом, то ли глумливым смехом над глупыми мыслями маленького мальчика, запертого в золотой клетке у самой лестницы в рай. Донён смеётся в ответ, поднимая рассеянный взгляд к косой стене дождя, и сползает вниз, на холодный пол, откидывая от себя табурет раздражённым, истеричным движением. Металл стучит по паркету, весело рассекая воздух гулким звоном, а Донён находит на ощупь одну из сигарет, разбросанных по полу. У него только с четвёртого раза получается зажечь огонь на конце старенькой, уже почти пустой пластиковой зажигалки, а первая затяжка не приносит ожидаемого облегчения. Он только рыдает громче, не стесняясь и не вымеряя, сколько можно и нужно показать. Ему больше некому показывать и не для кого стараться быть лучше. Донёну, откровенно говоря, просто больше не для кого быть. Донён вспоминает о кожаной полосе ошейника, перекинутой через шею, когда при очередной затяжке кадык неприятно упирается в металлическую пряжку, раздражая и без того воспалённое сознание. Донён с психу дёргает ремешок и едва не теряет сознание от удушья, закашливается надрывно, роняя сигарету прямо на колени, но всё же освобождается, откидывая ошейник подальше. Донён сожалеет о том, что всего год назад отдал в абсолютно чужие руки поводок к собственной жизни. Сигарета прожигает дырку в и без того рваных джинсах, и оставляет короткий ожог. Донён шипит, но вместо того, чтобы убрать от тонкой кожи мерцающий уголёк, вдавливает тлеющий табак в бедро посильнее, позволяя собственной коже выступить в роли импровизированной пепельницы, раз уж грудь разворотило мультяшными взрывами. — Бум. Донён оставляет окно открытым, когда, успокоившись, уходит спать. Дождь заливает паркет, подбираясь к эскизам и документам, размачивая чернила и карандаши, затапливает рассыпанные сигареты. Донён решает, что пора бросать курить.