Tolerating the blind

Рукопись – вот что нужно было положить в чемодан в первую очередь. Доволен теперь? Выложил просто будто специально на видное место, чтобы этот старик зашел и сразу заметил! Ну и недоумок же, Фробишер… Эйрс стоит в двери, усмехаясь, а я практически не думая хватаю в руку люгер и быстро направляюсь к растерявшему остатки совести вору. Слова тоже вылетают сами собой – какое облегчение для моей головы после всех этих месяцев вынужденного потакания и держания языка за зубами. - Отдайте немедленно или, клянусь Богом, я застрелю Вас! Даже я удивлен и испуган тем, сколько в моём голосе злости и уверенности. Но старика тон не пронимает. Он недоверчиво смотрит на меня, ухмыляясь еще шире. Так же презрительно и высокомерно, как в первый день, когда я появился в его доме; так же, как много раз после этого - при своих гостях-композиторах, демонстрируя им своё надо мной превосходство и попечительство; так же, как вчера, когда я, идиот... Насколько же я, черт возьми, устал от этого чувства недооцененности. Почему я вообще вынужден пресмыкаться перед кем-то, пытаясь доказать, что я имею значение, и должен терпеть насмешки и издевательства со стороны: сперва перед своим отцом, затем перед Макерассом, теперь перед Эйрсом. И если этот композиторошка настолько нагл, чтобы не признавать весомость моего вклада в работу, то и я не собираюсь воздавать ему ученические почести. Секстет - то, чего я в самом деле смогу наконец добиться в жизни. Сам, черт побери, сам, и я не дам, чтобы мою работу… Вдруг чувствую, что на вскипающий всё это время с каждой долей секунды все больше поток ярости обрушивается лавина безразличия. Я глубоко вдыхаю, выдыхаю. Чувствую, как расслабляются только что бывшие напряженными мышцы лица, как застывает взгляд. Только что дрожавшая ладонь, сжимающая люгер, леденеет. Но хватка слабее не становится. И в этот момент вижу в глазах Эйрса страх. Впервые – и это зрелище незабываемо. Тревога на его лице, боязнь за свою жалкую жизнь, которая не стоит ни ноты, меня опьяняет, и мои губы расплываются в улыбке. Не знаю, как она выглядит – но старик делает шаг назад. - Фробишер, ты не посме-… - и запинается, начиная просто качать головой. Он, кажется, готов выпустить из ладоней рукопись. Но не уверен, что это уже что-то изменит. Усмехаюсь вслух и говорю голосом настолько безэмоциональным и спокойным, что мне кажется, что слова за меня произносит кто-то другой. - Искренне надеюсь, что ни в одном из миров мы с вами больше не встретимся. И жму на курок, направив пистолет Эйрсу в грудь. Когда тело старика с грохотом опускается на деревянный пол, я спокойно подхожу к нему и наклоняюсь, чтобы поднять рукопись, пока та не оказалась в крови, растекающейся вокруг. Затем направляюсь к чемодану и, опустив в него и пистолет, и оставшиеся вещи, сверху бережно кладу нотные листы. Выпуская пулю в другого, выпускаешь её в самого себя. Но предназначенной для меня придется ещё какое-то время подождать. Для любого творца нет ничего важнее, чем вложить свою душу в искусство и дать ей этим вечную жизнь после собственной смерти. Я не скуплюсь на осколки своей души, запечатлевая её в нотах секстета. Напротив – мне кажется, что я вижу и слышу столько её граней из стольких разных возможных реалий, что Облачный Атлас охватит нечто куда большее, чем жизнь одного Роберта Фробишера. Я смотрю на титульный лист секстета, подписанный моей рукой, и у меня появляется странное ощущение, что рукопись уже начинает медленно и беззвучно дышать. Сама. Вместо меня. Или вместе со мной. Ведь моя жизнь уже сейчас простирается гораздо дальше физического тела.