WOAS. Wishing On A Star.

Эта дрянь выжигает изнутри, заставляя кричать во весь голос. Пожар зарождается внизу живота, сначала дразня, легонько щекоча кожу, заставляя мышцы сокращаться. Затем поднимается чуть выше, перебираясь по горячим внутренностям в желудок, где настойчиво пульсирует, чередуя сильный и слабый всполох неясного огня. Это чувсвтво тоже можно игнорировать, день, может, два. А затем пожар резко пронзает горло, словно в него заливают раскаленный металл, и этот металл поднимается прямиком в голову, заполняя все мысли, давит на глаза и выходит с криком. Или рыком. Голод. Эллисон лежит на полу в собственной гостиной, битое стекло больно врезается в руки, прорывет ткань тонкой футболки и вгрызается в живот, застревает под ногтями. Стекло даже у нее во рту, она чувствует, как маленькие острые бритвочки режут язык, но вкуса крови нет. Арджент беззвучно плачет, судорожно скребя исцарапанными пальцами по полу, где уже видны неглубокие борозды. Она кричала так долго, что голос осип, и из горла не доносится ни звука. Она плачет без слез, без судорожных всхлипов с нехваткой воздуха, ведь воздух теперь не имеет никакой ценности. Ей больно. Больно от того, что в ее грудной клетке застряла крупнокалиберная пуля. Руки перестают скрести осколки, и, по-прежнему уткнувшись лицом в пол и не открывая глаз, Эллисон глубоко погружает пальцы в собственное тело, ломает ребра, задевает мертвое сердце и наконец касается маленького металлического цилиндра. Она боится поднять глаза и увидеть мертвое тело. Вернее сказать, увидеть части мертвого тела. Эллисон не совсем уверена, страх ли это в ее душе. И есть ли у нее еще душа? Способна ли еще она на какие-то чувства? Пальцы крепко держат пулю, и Эллисон знает — на ней выгравирован герб. Герб ее семьи. Она медленно поднимается на ноги, зачем-то глубоко вдыхает и резко распахивает глаза. Наверное, она должна прийти в ужас и кричать. В окнах нет стекол, стол красного дерева разбит надвое, а дорогие антикварные стулья разнесены в щепки. Рваные полосы обоев свисают с простреленных стен, осколки дорогих сервизов и хрустальных бокалов рассыпаны по полу. И кровь, кровь, кровь. Она везде. Она на Эллисон. Наверное, Арджент должна кричать от ужаса. Вместо этого она молча смотрит на изуродованное тело отца у дальней стены, крепче сжимая пулю пальцами. Лицо и грудь Эллисон Арджент залиты его кровью. Нет, она больше не достойна этой фамилии. Так сказал ей Кристофер перед тем, как выпустить пулю из револьвера в собственную дочь. — Значит, именно так ты представляешь счастливое воссоединение с семьей? Элли не замечает, как появляется Рафаэль. Он сидит на подоконнике, закинув ногу на ногу и оперевшись на осколки стекла разбитой рамы. Как и всегда, он одет во все черное, и его лицо белым пятном выделяется на фоне этой черноты. — Я не хотела поранить его, — тихо шепчет она, не отводя взгляда от трупа, будто ждет, что вот сейчас Крис встанет и все будет хорошо, и стены не будут забрызганы его кровью.  — А ты и не ранила, — Рафаэль ослепительно улыбается, сверкнув острыми как бритва клыками. — Ты его убила. На смерть. Он умеет прятать клыки, умеет выбрасывать смертоносные когти, может двигаться со скоростью света. Он умеет делать удивительные вещи, а самое главное, он умеет сдерживать Голод.   — Мне было больно, — старается оправдаться Эллисон, — Я посто хотела забрать пистолет, но он… я случайно поцарапала его, а внутри было так горячо… Правильнее всего сейчас было забиться в истерике и разразиться слезами. Эллисон убила своего отца. Разорвала горло и купалась в его крови, насыщаясь его жизнью, оживая сама. Только Эллисон стоит, безвольно опустив руки, и словно коматозница, не мигая, смотрит прямо перед собой. Мысли роятся в голове, неясное восприятие «правильности», смутные понятия «любви» и «чести», также смутно знакомые «долг» и «кодекс». Она чистый лист, она не понимает эмоций, вернее, не помнит. Из нее можно слепить что угодно. Но Эллисон четко помнит — люди НЕ едят людей. Не пьют кровь друг друга. Становится тяжело и гадко где-то в районе мертвого сердца, девушку сгибает пополам и начинает рвать кровью.   — Ох, милая моя Элли, — одним неуловимыи движением Рафаэль плавно перетекает вперед, оказавшись рядом и заботливо придерживая ее волосы. — Такое случается. Первый голод сносит крышу, а первая кормежка неизменно выходит обратно. Ты привыкнешь, моя птичка. Рафаэль смиренно ждет, пока кровь Арджента выйдет из его прекраснейшего создания, и когда Эллисон затихает, берет ее на руки и несет в ванную, по дороге брезгливо перешагивая труп охотника. Этот чертов ублюдок забрал у него Камиллу, а Рафаэль забрал у него единственную дочь, милую пташку с легким румянцем. Смерть Эллисон только к лицу. Она еще более прекрасна и волнительна с этим чудным белым оттенком кожи и темными локонами, а и без того резкие черты лица стали еще острее, делая его почти хищным. Она само совершенство, в стократ прелестнее Камиллы. Рафаэль бережно смывает с девушки засохшую кровь, неторопливо и с наслаждением водя ладонями по идеально гладкой коже и замечает уже почти затянувшуюся рану от выстрела, но Эллисон не позволяет ему прикоснуться к пуле, угрожающе обнажив клыки. Хорошо, он готов простить ей эту маленькую прихоть. Пусть оставит себе на память хоть что-то из ушедшей жизни, что-то, что даст ей повод существовать. Многие новорожденные не справляются с монстром внутри и сходят с ума. Как, например, истеричный Саймон после своего пробуждения. Эллисон другая — безэмоциональная. Пусть эта маленькая серебряная капля в ее груди будет его свадебным подарком, пусть она болит и напоминает о смерти ее отца, разжигая злость и, зная прежнюю Эллисон, она будет жить для того, чтобы доказать себе и почившим родственничкам — она не монстр, она достойна быть Арджент. У нее будет цель — сейчас это главное. А со временем Рафаэль научит ее быть королевой, достойной поклонения всей нечисти, что даже дважды мертвая Камилла восстанет преклониться перед ней.