Призрак

      — Где мы? — если Канда выглядел изумленным, то Аллен и вовсе потерял дар речи. Перед ними было серебристо-золотое поле, словно на старой фотографии. Колыхающееся море золота, усыпанного пеплом и инеистым светом. Поле пшеницы под бело-молочным небом, лишь с едва заметным оттенком синевы. Аллен чувствовал, как в волосы вплетается неживой ветер, касается кожи и обнимает тело. Совсем как тогда, в то утро. И даже чернильно-черное дерево, похожее на росчерк туши на рисовой бумаге реальности, устремившееся ветвями в кипенно-белое небо. И невдалеке, словно сотканный из линий акварельного карандаша. Этажа три, но большой, широкий и массивный, с алой черепицей на крыше и широким крыльцом, он больше походил на частую школу или пансион, чем на место, где живут люди. Все в архитектуре говорило о том, что здесь не должен жить только один человек, как можно было бы предположить по пустынности и уединенности места.       — Очень похоже на поместье Катерины, — задумчиво произнес Уолкер, делая пару шагов в сторону особняка, но с удивлением отмечая, что не продвинулся ни на метр, будто бы «нарисованный» рукой своего творца мир не хотел пускать незваных гостей дальше. — Она была директором пансиона для талантливых подростков, и мы с братом приезжали на лето. Я не знаю, почему Мана не хотел, чтобы мы учились в этом пансионе изначально, ведь Катерина уделяла очень много времени воспитанию детей… Я даже не помню толком, кем она нам приходилась. Другом семьи? Бывшей возлюбленной? Дальней родственницей? — Уолкер дернул плечом, выражая отстраненное и не слишком сильное любопытство этим движением. Он помнил красивую темноволосую женщину с грустными карими глазами, очень похожую на отца, с тонкими узкими руками и преждевременными морщинами, сеточкой раскинувшимися в уголках глаз и губ, хотя ей еще не было и тридцати в те года, когда они приезжали детьми. Интересно, почему Неа выбрал именно это место? Аллен был на сто процентов уверен: сейчас пансиона уже не существовало, разве что только в качестве частного дома, где жила Катерина вместе с несколькими слугами или преподавателями. Если она еще была жива, конечно. Но воспоминания об этом месте были больше похожи на сон, туманный, лишённый деталей и подробностей, чем на реальность. И потому юноша не мог с уверенностью сказать, что они отличались достоверностью и четкостью.       — Аллен? — в голосе Канды звучала неуверенность, и Уолкер бросил взгляд туда, куда указывал японец. Среди высокой травы, колыхавшейся беспокойным морем, шла фигура высокого длинноволосого мужчины. Даже в этом акварельном мире было заметно, что это был не Юу — совершенно иная фигура, более хрупкая и плавная, словно принадлежавшая фарфоровой кукле, иная манера одеваться — вряд ли бы японец стал носить жилетку, штаны и белую рубашку, и уж тем более он бы не стал завязывать на шее бант из алой, как кровь, ленты. Но главным отличием была прическа: каштановые, отчетливые и яркие даже в этом акварельном пространстве, волосы до лопаток и челка спадавшая на огромные круглые очки. Черты лица были очень слабо различимы, и можно было лишь догадываться, что у молодого человека, идущего по едва заметной тропинке, тонкие губы и небольшой острый нос, обозначенные легкими карандашными штрихами. Казалось, лицо его было закрыто тонкой туманной дымкой, скрадывавшей внешность и детали. Но все же, несмотря на расплывчатость черт и общие отличияя, появившиеся с возрастом, как на лице Юу появился шок узнавания, так и сам Уолкер с едва понятным ему самому ужасом смотрел на свое взрослое отражение, лишенное искореженной руки, шрама и белоснежных волос. На человека, которым ему уже никогда не стать. На того, кем ему было суждено быть, если бы не Неа и захватившая его злобная тварь.       — Да, ты был должен вырасти именно таким, — раздался голос позади, и на голом чернильном дереве, подобно Чеширскому Коту, появился Неа, свесивший ногу с ветки и опирающийся спиной о прохладную шероховатую кору мёртвого дерева. На тонких бескровных губах играла улыбка, непривычно теплая, грустная и при этом ироничная, будто бы сам юноша насмехался над ситуацией и удивлением своих гостей-пленников. Впрочем, он смотрел только на отражение, бесконечно идущее к особняку, и вся грусть и нежность, окутавшие брюнета, предназначались именно силуэту несбывшегося человека.       — Таким бы стал в тридцать пять, и очень может быть, что именно в этом возрасте ты бы встретился со своим текущим «предназначенным», с которым тебя разделял бы двадцать лет, — Неа не отрывал взгляд от идущей к дому фигуры, глядя на нее сквозь ресницы, и Аллен невольно и сам засмотрелся на высокого, статного мужчину с сумкой через плечо, в которой были книги и записи взрослого Светлого Защитника, проведшего годы в странствиях по миру. Таким бы он стал. Вот только призраки не могут вырасти никогда, они остаются в своем возрасте, в котором их настигла смерть. Так что это был только образ — видение Кемпбелла спустя какое-то время. Возможно — правдивое.       — Правда, я практически уверен, что если бы ты остался жив, твоим напарником, а может, даже и Серым, был бы уже я. Брат, который всегда о тебе заботился, который тебя любил и который когда-то клялся быть с тобой вместе до самого конца. Твоё отражение и твоё дополнение, как и ты моё. Иронично. Именно это и держало как тебя, так и меня в этом мире, и сейчас мы действительно идем к концу, — хриплый смех Кемпбелла звучал в акварельно-грифельном пространстве искаженно и неестественно, словно сами его звуки могли разорвать тонкую бумагу этого места, и Неа перестал смеяться так же резко, как и начал, снова застывая в своей позе и не отрывая взгляда от старшей версии своего брата. — Точнее, я это знал так же, как и то, что утром должно встать солнце при нормальном течении времени, а стрелка Часов Хаоса сейчас замерла недопустимо близко к полуночи. К точке невозврата. Точке победы иных миров над материальным, фальшивым, пустым… И это такая же истина, как и то, что солнце всегда должно заходить, а на мир — опускаться тьма. Кстати, не переживай за молчаливость своего напарника — на нем чары которые позволят нам с тобой спокойно поговорить, как родственникам, без вмешательства лишнего и абсолютно незванного гостя. Он будет так стоять столько, сколько нам потребуется, чтобы завершить этот разговор.       — Зачем ты меня убил? — едва слышным шепотом спросил Аллен, глядя на брата, и тот нервно дернулся, словно бы сама мысль причиняла ему нестерпимую боль.       — Я должен был стать твоей парой, твоим партнером, твоей Тьмой, а ты — моим Светом. Так и появляются Серые. Практически равные по силе создания, которые дополняют и совершенствуют друг друга, — глухо, отстраненно начал брюнет, глядя прямо на Уолкера. — Не обязательно возлюбленные и тем более не обязательно любовники. Те, кто роднее друг другу, чем кто-либо в мире. Но когда расцвела твоя сила, моя уже была со мной, и я мог ей пользоваться. И одним из ее свойств был дар предвидения, пусть и не позволяющий смотреть далеко и точно, но достаточный, чтобы предвидеть то, что связано с самым дорогим сердцу.       Неа ненадолго замолк, переведя взгляд на Канду, который, словно загипнотизированный, смотрел на идущую и не приближающуюся фигуру.       — Ты рос смышленым юношей, который в любой момент мог расцвести белоснежным цветком, и я готовился, внутренне чувствуя твою скрытую силу. Белую, Светлую, искреннюю, привязанную к этому миру, в то время, как моя сила стала длинной тенью, отброшенной на мир духов, и чем старше был я, тем она была длинней и чернее. Тень, которая не могла не привлечь внимание тех, что за гранью. И свет, который не мог не заинтересовать их, потому что нет тени без яркого источника рядом. Ты только раскрывался, Аллен, но уже тогда я знал, что ты станешь очень сильным Светлым. Возможно, сильнейшим своего поколения. Я знал, что достиг своего потолка. До момента, пока не раскроешься ты, — Кемпбелл чуть слышно вздохнул. — Действительно, почему бы не исповедаться перед тобой перед тем, как я прекращу ваше существование навеки? Все полагают, что такое происходит только в глупых фильмах, но что они понимают? В конце концов, все мы, антагонисты, такие же люди, как и эти долбанные святоши. Даже у самого мелкого злодея, если он действительно злодей, а не просто сторонник хаотичного причинения добра или боли, есть мотивация поступать так, а не иначе.       — Ты тогда часто прибегал ко мне, прося о помощи и защите. часто плакал во сне. Я знал, что тьма начала уже тянуть к тебе свои лапы, — Неа чуть заметно нахмурился, и по акварельно-голубоватому небу пробежал росчерк, как от неаккуратного движения карандашом: выдуманная вселенная не любила, когда ее хозяин слишком начинал волноваться. Фигура взрослого Аллена слегка смазалась, буквально на мгновение, чтобы снова собраться чернильными отрывистыми линиями и продолжить свое бесконечное гипнотическое путешествие. — Ирония судьбы была в том, что я видел будущее. Проклятая способность не давала мне забыться и сказать, что все будет хорошо, что монстры в шкафу — просто игра воображения и повешенное отцом пальто, а в дверях нашей комнаты, у самого порога, никого нет. Никаких теней с белесыми глазами мертвецов и черной кожей. Никто не стучится в окно. И что мой брат не превратится в седого маньяка с огромными железными когтями и с кожей цвета бумажного пепла. Что его глаза останутся серыми, а не превратятся в золотые. Я боялся. Не только того, что Пожиратель и его слуги подбирались все ближе, а того, что ты можешь сделать в итоге, если подчинишься силе Пожирателя.       Неа перевел взгляд на дом Катерины, и на мгновение в глазах зажглась ощутимая неприязнь. По отношению к женщине или к месту? И все же — оно было дорого юноше, как память о том времени, когда еще он хотел защитить своего брата, но ценой лишь собственной жизни, а не целого мира. Он спрыгнул с ветки и направился по едва заметной тропе к особняку. Однако Аллен за ним не последовал, и потому юноша остановился, оборачиваясь к Уолкеру, чтобы узнать причину задержки. Он был явно раздосадован заминкой брата, будто бы у него не было всего времени этого мира, запертого в карманной вселенной в круговороте вечного повторения и изменения.       — Ты чего застыл? — Кемпбелл вопросительно приподнял бровь и перевел взгляд на Юу, озаренный догадкой, отчего младший брат задерживается. — Он будет стоять тут до момента, пока не понадобится нам и не развеется моя магия. Бояться тут можно только меня, а я буду рядом с тобой. Или ты мне не доверяешь, брат? Я ранен в самое сердце, — тихий смех царапнул по ушам и рассыпался искрами по акварельному небу, потемневшему на пару тонов, словно бы наступили легкие сумерки, чернильной каплей растворившиеся в полупрозрачной льдистой синеве. — Я владелец этого места, и без моего разрешения и позволения здесь ничего не случится. Никто не нападет на твоего… аманта. Или что вас связывает.       Аллен бросил еще раз взгляд на японца и скрепя сердце все-таки пошел по едва заметной дорожке, которая в наступивших акварельно-осенних сумерках казалась белой ленточкой, кинутой среди высокой травы, чьи тонкие высокие стебли гнулись под порывами невидимого ветра. Он чувствовал, как расстались хрупкие грани иллюзорного мира, и то, что было за горизонтом, обретало почти реальную жизнь вместо схематичных карандашных линий и водянистых пятен краски, обрисованных тушью и вкраплениями цвета.       Юноша быстро взбежал по каменным ступеням, гулко отозвавшимся под ногами хозяина пространства, и на мгновение память пронзило острыми красками гуаши и фломастеров, оживляя прошлое, оставшееся в глубине души почти выцветшей татуировкой. Аллен помнил это место, красивое, доброе, светлое помещение, которое осталось в его голове запахами корицы, нагретого сена и чернил, которыми обычно писали в академии, игнорируя почему-то обычные ручки. Он помнил пушистый темно-бордовый ковер на полу и разноцветные витражи в окнах, отбрасывающие мягкое сияние на стены в коридорах и главных помещениях. Жаркий чердак, полный детских богатств и неизведанных уголков, полных теней и застарелой, бесхозной паутины. Уютные комнаты гостей и воспитанников, носившие отпечатки личностей своих владельцев из мелочей и личных вещей, каждая неповторимая, как и её житель. Аллен всегда чувствовал себя тепло и хорошо в этом доме. Но вот Неа вскинул голову повыше, будто кидпя вызов собственным воспоминаниям и чувствам к этому месту, и широким шагом прошел в овальную гостиную, раскрашенную бликами от цветных стёкол высоких витражей. Казалось, за окном сейчас ясный полдень, а Уолкер не вошёл из сумерек нарисованного мира в исчерченный карандашом и акрилом дом.       Кемпбелл плюхнулся в кресло, практически утонув в плюшевой мягкости, непривычно кукольный и хрупкий по сравнению с массивным старинным креслом, и провел кончиками пальцев по резному подлокотнику, украшенному изящным узорами, ускользавшими от понимания.       — Когда-то я любил сидеть в этом кресле. Горел камин, Катерина что-то вышивала, а ты рисовал за кофейным столиком. Кстати, вот и столик, я уже думал, что забыл, как он выглядел, — парень кивнул в сторону невысокого, неказистого столика, уже порядком покрытого царапинами и потерявшего свой прежний лоск. Аллен сел напротив брата в такое же глубокое и мягкое кресло, отстраненно удивляясь тому, насколько знакомы ему эти ощущения. Брюнет выглядел умиротворенным, спокойным и почти таким, каким его помнил в лучшие годы их жизни Уолкер. Хотелось сохранить подольше это спокойствие и чувство безопасности в старом особняке, а потому парень не стал говорить ничего. Неа тихо хмыкнул в ответ на молчание, и золотистые глаза по-кошачьи блеснули в мягком свете гостиной.       — Думаю, тебе было бы интересно, почему в глубине подсознания я создал именно это место, потому как выше все але давно отравлено и искорежено силами Пожирателя. Это место тоже мне дорого. А вот отец не хотел, чтобы мы учились в академии Катерины. Подозревал, что там что-то не чисто. Не скажу, что он был не прав, но сама тётушка не имеет никакого отношения, кроме того, что она обладала практически сверхъестественным чутьем на детей, подобных нам. Она чувствовала магов, медиумов, Защитников ещё до того, как те раскрывали собственные силы, и приглашала их в академию. Неа потянулся, жмурясь, как большой, опасный кот, и сипло рассмеялся, покачав головой.       — Если бы мы продолжили появляться в академии, рано или поздно кто-то заметил бы, что рядом с нами вьются слишком густые тени, неестественно тёмные и опасные, и это поставило бы под угрозу план Пожирателя. Мана уже тогда начал подпадать под влияние Мрака, а потому вскоре разругался с Катериной до смертельной вражды, что не мог не заметить уже я. Очень странно, что этот эпизод не помнят остальные… Ведь и Роад, и Хидеки учились здесь. Впрочем, — Кемпбелл улыбнулся чуть лукаво, — не факт, что их память не была скорректирована рассерженной Катериной, пожелавшей, чтобы её воспитанники поскорее забыли этот эпизод, и по неосторожности заодно стёрла и наше пребывание в академии. Разумеется, она не осознавала это — всегда считала себя такой обычной, — юноша рассмеялся, будто бы сказал какую-то весёлую шутку, но Аллен лишь нахмурился, явно не понимая. — Катерина никогда осознанно не обращалась к своим силам, но могла их использовать, чтобы влиять на память, в определённых рамках, разумеется. Если бы мы были сильно важны на тот момент для своих сверстников, они бы нас запомнили, и сила тётушки не смогла бы на них повлиять, не изменив характер кардинально или даже не повредив их сознание. Но сильно ли привязывается шестилетний ребёнок к сверстнику, которого видит от силы месяц в год?       Неа ненадолго замолчал, грустно усмехнувшись. Возможно, и у него были друзья, которых он не хотел терять из-за прихоти тёмной силы и всплеска гнева у родственницы. Впрочем, разобраться в мыслях брата Аллену было нереально, а сам Кемпбелл не спешил рассказывать эту часть своей биографии.       — Но факт оставался фактом, — наконец, продолжил юноша, очнувшись от своей задумчивой ностальгии. — Больше мы не возвращались в особняк, а Катерина довольно скоро заболела и утратила свои силы. Тень набирала силу в нашем доме, и вскоре вопрос о том, что она захватит тебя, перестал быть только возможностью. У меня был выбор — бежать из дома и просит помощи у нашей тётушки или же дать бой Пожирателю, в котором я заведомо погиб бы, а ты остался совершенно без защиты, потому как Мана к тому времени уже не был способен противостоять силе Пожирателя. Но я выбрал третий путь — предложить себя в обмен на тебя. И к счастью — Тень согласилась, жаль, что я не знал, по какой причине. Твоя душа не была повреждена чернотой, а моя… — юноша развел руками, усмехнувшись своим мыслям и сложившейся ситуации. — Я так хотел тебя спасти, что сам стал изменником. Ренегатом всех времен. К сожалению, последнее, что я мог подозревать, — это то, что тьма подберётся к тебе, Аллен, с моим лицом. А я не могу допустить, чтобы она захватила тебя, хватит остального мира и моей собственной души. Я сожалею, что мне пришлось убить тебя, чтобы спасти от Пожирателя и собственного безумия, из-за которого я едва не принёс тебя в жертву Тьме тогда, в заброшенном крыле. Я всегда тебя любил, но должен спасти ещё раз — ценой твоей ненависти, — в одно мгновение он растворился чёрным туманом, и Аллен, предчувствуя, что сейчас случится катастрофа, выбежал из дома в сумеречный мир, зная, что остановить брата он не успеет, что бы тот ни задумал.       Неа, непривычно материальный и живой среди нарисованного акварельного мира, одним движением скользнул к Канде, словно расплывчатая, нечеткая тень, и, прежде, чем Уолкер сумел хотя бы окликнуть Кемпбелла, прежде, чем Канда мог хотя бы осознать, что происходит, вырвавшись из-под власти своего врага, юноша выхватил из-за спины — или из воздуха? — огромный черно-белый меч. А затем, прокрутив его в руке, будто пробуя силу и тяжесть оружия, проткнул насквозь стоящего перед ним Тёмного, приобнимая его свободной рукой и позволяя выкашлять заполнившую рот кровь на свою белую рубашку. Аллен практически кожей слышал пронзительный, отчаянный вой Муген, не сумевшей защитить хозяина из-за колдовства Кемпбелла, и собственное сердце вторило ярости и боли магического оружия, лишившегося своего покровителя.       — Не злись на меня, Аллен, — одним лёгким движением Кемпбелл вытащил окровавленное лезвие и отступил назад, позволяя крови окрасить ярким цветом коричневато-белый картон земли. Старшая версия призрака растворилась в воздухе, словно её никогда и не было. — Но лучше ты останешься здесь и выживешь, пока этот мир умирает, чем я позволю тебе начать этот цикл заново. Здесь ты будешь в безопасности.       Но Уолкер ничего этого не слышал. Он практически не понимал ничего, глотая слезы, охваченный неверием, страхом и болью. Он не видел, как Неа растворился в воздухе, будто разбавленные водой чернила, бросив последний печальный взгляд на оседающее, будто в замедленной съемке, тело и убитого горем брата. Всё, что Аллен мог, — это броситься к осевшему на землю юноше и осторожно его уложить на землю, словно это могло остановить кровотечение из страшной раны, превратившей его органы в одно сплошное месиво. Это было самое страшное, что только могло случиться. Потерять Юу за шаг до победы, до финальной битвы. Не могло все случиться именно так. Но случилось. Мир кошмаров и разбитых надежд взял свое.         — Канда… — Аллен глотал слезы, гладя иссиня-черные, разметавшиеся по земле волосы. — Канда, пожалуйста, я не могу… я не смогу тебя спасти в этот раз. Я уже все отдал. Я не смогу в этот раз уговорить Шахат.       Но Канда уже практически не слышал, что ему говорил Уолкер, он только и мог, что стараться дышать растерзанными легкими, чувствуя, как каждый удар сердца отдается по всему телу колющими иглами и судорогой. Он даже не чувствовал боли — шок избавил его от страданий, будто у акварельного мира ещё было в запасе немного милосердия. Он знал, что это его последние минуты жизни, что он, умерев здесь, не сможет даже стать призраком, не сможет задержаться, даже ради Аллена. Да к черту спасение мира, в конце концов, эта идея с самого начала никогда не привлекала Юу. И даже ритуал, проведенный рыжим недочернокнижником в их комнате в общежитии… Он никогда не верил ни во что такое, а теперь умирает в вымышленном мире воспоминаний свихнувшегося мирового зла на коленях у призрака мальчишки, в которого он, как оказалось, предназначенный этому беловолосому недоразумению, влюбился. В мальчика, который умер много лет назад, еще до его рождения, который был влюблен в отца самого Канды. Какая забавная ирония, какое гнусное чувство юмора оказалось у его Судьбы-стервы! Если по ту сторону завесы Канда встретит того, кто написал ему подобную судьбу, то обязательно раскрасит ему лицо так, что родные оракулы не узнают. И все же он умирал — чувствуя кожей тепло рук маленького призрака, среди поля пшеницы под несуществующим небом, провожаемый в последний путь почти сочувствующим взглядом равнодушных желтых глаз, наблюдающих из небытия за этими бесконечно долгими секундами перед тем, как угаснет последняя надежда.       В кипенно-белое небо сорвался пронзительный, полный боли вой.       — Что мне сделать, чтобы спасти тебя?!