Призрак

      Переход по желанию стража в другую реальность произошел почти привычно, пусть теперь Канда мог хотя бы отметить про себя этот момент. Воздух в груди слегка сжался, дыхание перехватило - и кажется, что тело стало невесомым, а ты - почти что паришь над землей, не касаясь ее. Удивительно обманчивая иллюзия: на самом деле сейчас у него даже тела не было.       Этот мир разительно отличался от предыдущих. Все в нем было иное: и тяжелое старинное овальное зеркало в позолоченной тусклой раме, и обшарпанные коричневые двери в комнаты, и бледная лампочка под самым потолком на грязно-синем и пыльно-красном проводах с черным патроном, и даже шоколадно-коричневые обои с блеклыми вьющимися растениями, окрашенными под золото. Из трех дверей открыты были две - слева и по центру, и из центральной на коричневый паркетный пол падал рассеянный серовато-белый свет. Это был тот неяркий и апатичный свет, который разлит в воздухе, когда небо затянуто облаками от одного края горизонта и до другого, не оставляющий четкой тени, равнодушный, даже безразличный. В те дни, когда такой свет охватывает мир, особенно много людей впадает в меланхолию и депрессию, ровно до того момента, пока переменившийся ветер не разгонит серую завесу с неба и не вернет живые лучи с яркими тенями и бликами.       Идти вперед было почти что страшно, однако стоило себя пересилить, как ноги сами понесли вперед, медленными осторожными шагами, словно бы сам Канда боялся что-то нарушить, кого-то спугнуть. В комнате слева что-то чуть слышно побулькивало, словно бы через старые трубы пропускали воду, прочищая их. Когда юноша проходил мимо своими неспешными шагами, он все же не удержался, чтобы не заглянуть туда. Сквозь приоткрытую дверь можно было увидеть кофейно-коричневый кафель с потемневшими от времени швами между плитками, стандартный белый санузел, закрытую бордовой шторкой ванную такого же белого цвета, раковину и небольшую полочку с зеркальцем над ней. Вот только ему отчего-то показалось, что в самом зеркале он видит какую-то тень, человеческую, плотную и осязаемую, и молодой Защитник поспешно отвел взгляд, стараясь не смотреть на это создание: никто не знал, кто населяет это место, поэтому лишняя предосторожность никогда не была лишней, это Хидеки втолковала сыну весьма подробно, в красках расписав, что может случиться по незнанию. Ведь незнание закона, как известно, от ответственности не освобождает. В самых серьезных случаях за незнание платят душами или жизнью.       Но Канда все равно шел вперед, не останавливаясь. Что-то чуть слышно звало его туда, в ту комнату, из-за двери которой лился мертвенно-бледный свет. Он был необычный, даже красивый и по-своему очаровывающий. Но мертвый. От него не было теней, не было жизни, не было той чистой восторженной радости, которую дарил истинный свет. Но отчего-то Канда знал, что ему нужно именно туда. В ту комнату, залитую мертвенным светом.       Она оказалась студией. Огромной, красивой, но заброшенной. Такие студии обладают своим особенным шармом, который заставляет себя чувствовать частью чего-то глобального, но при этом и творцом, который способен превратить это место во что-то иное, что будет раскрывать характер самого человека. Но увы - чаще все эти огромные комнаты остаются нетронутыми. Остается нетронутым деревянный настил, покрытый почти уже стершимся лаком с незапамятных времен, этот красивый паркет из сатинового дерева, получившего свое название за атласный, радующий глаз блеск, золотисто-желтое дерево ровно и легко лежало на полу, образуя необычный узор своими узкими прожилками, темными, похожими на вены. Наверняка это дерево потрясающе пахло, когда его нагревало солнце. Но кто знал, быть может, здесь никогда не бывало ярких солнечных деньков, способных своим теплом растопить лед тоски и депрессии, окутавших неживой мир.       Камни стен были похожи на декоративную плитку, сделанную умелым дизайнером, старавшимся придать гипсу и шпаклевке вид натурального камня, но мог ли быть камень таким переливчато-темным, с мелкими камешками и россыпью небольших прожилок и точек из серебра и серости? Кто знает, кто знает.       У одной из стен свалены в кучу подушки блеклых песочных цветов, с прожилками необычно красного винного цвета, с полустершимися кисточками на некоторых, протертая ткань когда-то была красивой и радовала глаз, но теперь цвета обратились песком. Необычно, но красиво, по-своему, и как нельзя более подходяще для унылого мрачного мира, который словно погряз в беспросветной мгле мертвого света. Безвыходность, отчаяние. Как и на огромном мольберте, сделанном из удивительного дерева с кроваво-красной древесиной, похожей не то на венозную кровь, не то на богатое прекрасное вино, которое не один век стоит в своей бутылке из запуленного толстого стекла и ждет, когда его настоявшийся букет отведает какой-нибудь ценитель. Амарант. Кроваво-красное дерево Центральной и Южной Америки, "пурпурное сердце". Редкое дерево. Красивое. И картина на холсте, установленном на мольберт, напоминает о чем-то таком знакомом и далеком... о мальчике, который тут жил. И на картине множество набросков людей. У кого-то - только черты лица без губ и глаз, кто-то прорисован почти что детально, кто-то словно соткан из полупрозрачных линий, а от кого-то остались только отдельные черты, вроде как схваченные и оставшиеся только взмахом ресниц или изгибом губ. Странная картина, пугающая. На амарантовом мольберте она выглядела еще более трагично, чем могла бы.       И, конечно, огромные окна. Какая же студия без огромных окон и потолков в пять, а то и больше, метров? Огромные резные рамы из дерева, напоминавшего все тот же пурпурный амарант, облитое кровью сердце, которое держало собой прозрачные высокие стекла, тонкие и хрупкие, словно крыло бабочки-стеклянницы, пропускавшие в огромную комнату мертвый свет несуществующего светила. Они ничем не прикрыты, эти исполинские окна с широкими деревянными подоконниками из все того же пурпурного дерева.       И посреди студии - высокие качели. Да, качели, какие в детстве вешали на ветках деревьев, чтобы детишки могли раскачаться так, чтобы коснуться ногами неба - или ветвей дерева, на которое повешены эти качели. Вместо веревок у этих качелей были нити зеленоватого цвета, напоминавшие полузасушенные лианы с уже отцветшими цветами, когда-то белыми и прекрасными, но теперь обратившимися практически прахом, и только грязновато-серые лепестки еще держатся кое-где, словно напоминая о том, что когда-то на земле было лето. И сидение качели - доска из все того же пурпурного сердца, фиолетовая древесина которого вызывала такие грустные и печальные ассоциации.       И на подоконнике в самом уголке сидела до боли знакомая фигурка. Знакомая - и в то же время чужая, словно бы это был не он, с длинными серебристыми волосами, завязанными в хвост белой лентой и доходящими до поясницы. Мальчик, всего каких-то шестнадцать-семнадцать лет, в просторной белой кофте с открытыми плечами и острыми до диссонанса ключицами и длинными-длинными рукавами, собранными гармошкой на запястьях, чтобы показать тонкие бледные пальцы. Одна рука мальчика была черной, словно обгоревшей, вторая - с молочно-белой кожей, будто бы неживой. Слишком тонкие, слишком худые ноги в белых прямых штанах, так, что видны узкие, почти девичьи лодыжки с выступающими косточками. По небольшим ступням можно было определить каждую косточку, обтянутую так, что, казалось, малейший удар может разбить эту острую хрупкость. Босой, в белоснежной одежде, он казался не из этого мира. Быть может, именно так и было? Кто знает.       Юу не знал этого наверняка. Он просто подошел ближе, и каждый шаг отчего-то давался с трудом, словно он шел сквозь воду, которой не было конца и края. Вода, которой можно дышать, удивительно. В голову пришла несвоевременная мысль, что в "Утраченном символе" Дэна Брауна. Канда порой задумывался, что же это мог быть за состав, - и приходил к мысли об абсурдности, но удивительной притягательности этой идеи. К сожалению, это было невозможно. Не было того состава, который позволил бы дышать жидкостью, как воздухом. Пусть бы и были составы, которые теоретически могли быть заменой воздуха, но... слишком много опасностей, слишком много всего, что надо было учесть. Слишком много.       - Тут довольно уныло, не так ли? - голос Аллена был такой же, как и вся эта местность, - бесцветный, тихий, спокойный, словно бы и неживой. Но при этом в нем сохранялась все та же мягкая мелодичность. Светская лесть умирающего, улыбка из великого Издали... Отчего-то становилось так печально и грустно, особенно от пронзительного и даже пристального взгляда, приглашающего сесть поближе, разделить с ним эту тоску. И Канда не мог не сесть на длинный широкий подоконник из амарантового дерева, в котором когда-то билось пурпурное сердце, как верили те, кто называл его таким именем. Вот только пейзаж за окном был до боли ... мертвым.       Небольшой дворик, совсем небольшой, окруженный такими же невысокими домами темно-песочного цвета, как и их собственный, с песком на асфальте и редкими кустиками коричневато-бурой травы, засохшей, оставшейся только воспоминанием. Пустой. Только несколько голубей, черных, словно бы нарисованных графитом на воздухе, ходили по двору, черными лапками разгребая песок, словно пытались что-то отыскать в этой мертвой опустевшей земле. И посреди дворика стояло высокое дерево, абсолютно сухое, узловатое, с широкими раскидистыми ветками, переплетенными между собой в странноватую и не поддающуюся логике сеть. Темно-коричневые ветви чем-то походили на сотни пальцев или на развивающиеся ветром волосы. Хотя нет, подумалось Канде, все же на пальцы, которые тянутся к небу - даже мертвому серому небу, бесцветному, словно растворившему все остальные краски своей хмурой бесцветностью. Они просят тепла, они просят света, даже такого, они хотят хоть на мгновение ощутить себя живыми - но застыли, так и не дотянувшись, словно окаменели во времени, оставшись в вечной мольбе-крике, которую никогда никто не услышит. Настоящий памятник неизбежности для всего сущего, неумолимого рока, символ конца времен. И от этого странное состояние апатии и безразличного покоя, которое охватывало его при виде всего этого серого мира с белесым светом, усилилось до того состояния, когда впору выть от тоски.       И даже крыши этих домов, покрытые коричневой черепицей, ровной и аккуратной, но древней, с небольшими смотровыми окошками, похожими на еще один небольшой домик, наполовину вдавленный в черепицу, словно пытались усилить это странное и неприятное ощущение. Будто ты единственный живой в этой квартире. Нет, в этом мире. Один. Последний. И даже этот беловолосый мальчик рядом, который буквально светился своим светом среди всего этого мертвого великолепия, не мог ничего сделать, не мог заставить темные слепые провалы окон ожить желтоватым электрическим светом ламп, не мог разбудить людей, которые, возможно, навеки уснули где-то там, в квартирах, которые кажутся покинутыми. Он не смог бы оживить тут ничего, кроме собственных воспоминаний об ушедшем, о том, что видел сам когда-то давно, в своей жизни.       - Не самое красивое место, правда? - неживым тихим переливом прозвенел голос Уолкера, даже не прося ответа. - Тут всегда так, в моем мире. Словно бы это наказание за что-то - или Чистилище, где все ждут, когда же наступит их очередь вернуться в этот мир или пойти дальше, переродившись. Впрочем, тут порой бывает интересно, правда. Когда ветром времени приносит книги с той стороны, - серые потускневшие глаза взметнулись следом за вспугнутыми чем-то птицами, прямо в воздухе обернувшимися из голубей черными крикливыми воронами. Вот только эти были безмолвными, и даже хлопки огромных угольных крыльев, о звуке которых услужливо напомнила память, не доносились сквозь обманчиво хрупкое и тонкое стекло.       - А еще говорят, что это место - тюрьма для тех, кто что-то не доделал в своей жизни. И им надо понять, что же они должны доделать. Но я называю это место иначе. Там, где не умирают бабочки. Знаешь, древние греки считали, что когда человек умирает, то из его тела вылетает небольшое крылатое создание, похожее на бабочку. Психея, душа человека. Конечно, оригинальный миф о Психее рассказывал о ее любви к богу Эроту, своему мужу, которого она едва не потеряла, но все же... И порой здесь столько бабочек, что кажется, что они вечные и никогда не исчезнут, - тихо говорил Аллен, словно бы и не замечая, что говорит вслух, настолько отстраненным и спокойным был его голос, и это даже немного пугало. Будто бы призрак даже не осознавал, что здесь еще кто-то есть, но говорил с ним, как с невидимым и неосязаемым другом, отчего по спине брюнета бежали мурашки.       - Иногда мне хочется взлететь в это небо. Может, там, за этими облакам, что-то есть, кроме них самих? Как думаешь? - мальчик осторожно спрыгнул с подоконника, ступая босыми ногами на золотистые доски так, будто бы каждый шаг для него мог стать последним, а он шел по битому стеклу или иголкам. Изящные пальцы обеих рук слегка подрагивали, и Канда, глядя в спину мальчика, заметил, что татуировка на левой руке мальчика, черная, заходит лучами даже на плечо, острыми стрелками словно разрезая молочную кожу. Он шел вперед, словно бы и не задумывался о том, что будет дальше, и отчего-то казалось, что его белизна как источник света, который освещает все вокруг, похожий на блуждающий огонек, светлый и невыносимо одинокий, и это щемящее душу одиночество пропитало все вокруг, словно откликаясь на тоску ребенка, запертого в этом мире с амарантовым мольбертом и холстом, раскрашенным полустершимися образами.       За шоколадно-коричневой входной дверью - старой, словно потертой и местами даже протертой до необычной войлочной набивки песочного цвета, - начиналась лестничная площадка, невзрачная, как и весь этот мир. Сквозь пыльное окошко у самого потолка пробивался мертвенно-белый свет, а патрон над одной из входных дверей, предназначенный для освещения в темное время суток, зиял пустотой. Да и была ли тут смена времени суток? Кто знает. Но побитая плитка зеленовато-серого цвета тускло отсвечивала от разлитого в воздухе пустого сияния, а стены, некогда белые, обрели грязновато-серый оттенок, как в нежилом помещении, где веками оседает само время, превращаясь в пепел и прах. И Юу было страшно смотреть, как молочно-белые босые ступни становятся на эту побитую плитку, рискуя окрасить неровные сколы острой плитки багрянцем крови, но Аллен шел уверенно и легко, будто сто раз уже проходил этот маршрут и запомнил его наизусть. А может, так и было? Может, уже не раз он ступал на темно-серые бетонные ступени, ведущие на следующий этаж, и не впервые тонкие пальцы хватались за полуразбитые поручни из пластика цвета спелой вишни, тронутой серостью, и скрипели ржавые петли на этаже от приоткрытого окна, в которое порой дул ветер времени, пробираясь под кожу, как под поношенный дырявый плащ, и сжимая ледяными пальцами сердце. Но он все равно шел вперед. Шаг за шагом, след в след с призраком, ставшим сейчас настолько реальным, что, казалось, он и правда может оставить следы своего присутствия в мрачном месте. Впрочем, призраком для этого места был сам Темный Защитник - ведь в этом месте жил Уолкер, заточенный и закрытый до того момента, пока случайный ритуал не вызвал к жизни мальчишку, чья маленькая вечность была замкнута в квартирке с качелями и холстом воспоминаний. Хотелось невольно улыбнуться собственной глупости, которая была в начале их небольшого приключения, ведь все казалось таким несерьезным и глупым... Кто мог тогда знать, что они окажутся втянутыми в конфликт, который поставит на кон судьбы всего мира? Кто мог тогда сказать, что за, казалось бы, надежными стенами мирной и спокойной Академии живет то, что способно уничтожить весь мир, а неприкаянные души, ставшие жертвами, до сих пор блуждают темными коридорами? Никто, никто не мог знать всего. Никто не мог дать гарантии, что так случится. Ни у кого не было сил, чтобы вернуть время вспять и обратить все, что случилось, в несуществующую сказку, глупый сон. Но тогда маленький беловолосый призрак остался бы в своем одиноком заточении, и от этого становилось жутко и больно, будто бы Юу предавал того, за кем сейчас шел, стараясь не отставать ни на сантиметр.       Аллен поднимался все выше, почти на самую крышу, на верхний этаж, закрытый на ржавый замок, висящий на трухлявой деревянной двери, когда-то покрытой матово-зеленой краской. Тут было сыро, мрачно и грязно, и ветер, пробивавшийся из полуразбитого окошка, гонял по грязному полу из все той же побитой плитки небольшие комочки пыли и бумаги, неведомо как попавшей на чердак. Невольно японец отметил еще тлеющую вишневую сигарету в кустарной пепельнице, сделанной из банки из-под кофе, будто бы хозяин сигареты ушел буквально с полминуты назад, не докурив. Было даже немного жутко смотреть на нее, умирающую и оставляющую после себя сероватый дымок.       - Там, на крыше, ты видишь небо, и кажется, что ты такой маленький, а над тобой - целый мир, который ждет тебя и зовет, который далекий, холодный, но все равно в нем лучше, чем здесь... - пробормотал вполголоса Аллен, забираясь по небольшой ржавой лесенке туда, где едва заметный ветер времени гнал серые одноцветные облака, порой разрывая их, словно некачественную ткань, и тогда через раны-дыры было видно нечто иное, нечто более яркое, чем весь этот мир, более светлое и чистое. Истинное небо. Синее настолько, что, кажется, оно было нарисовано акварельными карандашами на куполе из стекла. Канда порой задумывался, откуда такое красивое и такое невероятное небо могло взяться? Да, каждый ребенок знает, "почему небо голубое", но все-таки...       - Видишь, да? - Аллен стоял уже на черепице босыми ногами, и ветер трепал его одежду и волосы, словно звал куда-то и играл с ним, как с лоскутком белоснежной бумаги, этой душой, которая заперта в бесцветном мире. То тут, то там сквозь рваные дыры пробивался свет, настолько яркий на фоне бесцветности этого мира, что превращался в столбы сверкающего сияния с четкими краями, несущимися по этому небу из серых облаков. Но Аллену словно было все равно, он шагал по черепице, словно ничего не замечал, и смотрел куда-то вперед. Всегда вперед. Всегда идет куда-то, несокрушимый, непоколебимый. Черепица могла изрезать ступни, чудом не поврежденные плиткой. Ветер, усиливавшийся и превращавшийся в настоящий ураган, мог снести мальчишку с крыши, но тот будто не обращал внимания, словно подстраиваясь под каждый порыв и не прекращая идти. В небе появлялось все больше разрывов, все больше столбов света рвалось навстречу уставшему и замерзшему миру, окутанному пеплом несбывшихся снов. Но куда больше Канду сейчас занимал Аллен. Аллен, который остановился на самом краю крыши и смотрел в небо, вытягивая вперед руки. Аллен, который смотрел куда-то вперед, словно пытался до чего-то дотянуться. И когда он дотянулся, опуская руки, - впереди что-то вспыхнуло с силой сверхновой, превращаясь в вихрь, белоснежный, похожий на лунный и солнечный свет, переплетенные воедино. Мириады бабочек, на которых упал луч света из одного из столбов - и остановился, словно плененный этим белым великолепием без названия. Даже сам Юу замер, не в силах оторвать взгляд от того места,где белый, как снег, мальчик, был окутан белыми бабочками, сорвавшимися откуда-то снизу бесконечным потоком. И все это - в хрупком сосуде, бокале солнечного света, в котором можно было утонуть.       - В этом месте никогда не умирают бабочки, ты знал это? - чуть слышно произнес Аллен, протягивая обе руки вперед ладонями вверх и глядя, как на кончики пальцев села парочка белоснежных больших мотыльков, слегка помахивающих полупрозрачными крылышками со странным серебристым узором, словно бы на них были следы инея. Он стоял, окутанный ярким и в то же время не режущим глаза светом, и отчего-то даже приходило в голову ощущение, что этот свет источал сам подросток, невыносимо прекрасный в этот момент, почти идеальный, будто фарфоровый, созданный руками величайших мастеров. В этом было такое магическое очарование, что было страшно моргать, лишь бы не вспугнуть это удивительное видение, лишь бы не упустить... Это был тот момент, когда бы сам Фауст воскликнул "Мгновение! О, как прекрасно ты! Повремени!" И в этот момент было так страшно произнести хотя бы слово.       Аллен, окруженный сотнями этих белых сияющих насекомых, был настолько нереальным и даже пугающим, что Канде и вправду казалось, что юноша сейчас исчезнет, пропадет, рассыплется на сотни и тысячи таких же бабочек, и больше его не будет, никогда, ни в одном из мыслимых и немыслимых миров, где бы они ни были и как далеко бы ни находились, пусть бы каждый из них находился за границей, которая была меньше волоса, и в то же время был дальше, чем расстояние всей Вселенной. Никогда и нигде. И стало настолько больно и тоскливо от этой мысли, что Юу кинулся к беловолосому мальчишке и крепко обнял - так крепко, что у самого дух перехватило. Но важнее было то, что у самого уха чуть слышно выдохнул Уолкер. Материальный настолько, что его тепло заставило сердце биться еще чаще и сильнее. Уолкер с живыми серыми глазами, в которых застыло все одиночество мира, в которых умирали и рождались целые галактики, в которых каждое мгновение звезды рассыпались пылью, чтобы дать жизнь другим звездам - и даже людям, ведь недаром говорят, что мы сотканы из света звезд. И кажется, что в этот момент время хрупкой бессмертной бабочкой застыло на кончиках пальцев.... Лишь бы не спугнуть его неосторожным движением. Лишь бы это мгновение повременило хотя бы раз, повинуясь желанию простого смертного... И мир взорвался осколками, вскрикнув не то удивленно, не то ликующе.       О, нет, ничего не разрушилось, ничего не обратилось прахом, как можно было бы подумать, просто в небе серость обратилась синевой и оттенками серого и темного, которые сформировали кучевые грозовые облака, и где-то среди пушистых краев синеватым разрядом промелькнула молния. Просто к небу взмыла стайка голубей - сизых, пятнистых, белых и рыжеватых. Просто в одном из пустых мертвых окон зажегся свет, и в нем появилась фигура со сковородкой, а в другом окне распахнулись створки, и случайный житель выглянул в окно,меланхолично прикурив сигарету, и ее оранжевый с алым кончик вспыхнул небольшой звездочкой в полумраке надвигающейся грозы. Просто внизу зашумело листьями давно умершее дерево, превратившись из коричневой сети в пестрящуюся оттенками изумрудного, мирта, арлекина, зеленого чая, виридиана и шартреза. Сочные и яркие зеленые цвета, которые сверкали своим великолепием. И даже песок на земле стал немного другим, заиграв оттенками палевого, льняного, горчичного и даже старого золота, и этот песок был восхитительно красив до последней своей песчинки. Даже сухая трава обратилась еще живыми зеленоватыми ростками и пробивающимися сквозь землю свежими травинками. Великолепный мир ожил... И отчего-то даже признание факта своей симпатии к этому беловолосому мальчику, осколку мира, заточенному в клетку серости, не казалось таким уж пугающим. Это есть и будет. И всегда было, и Канда теперь понимал, что он от этого не денется. Если не он, то кто? Однажды это все равно всплыло бы.       Где-то в высоте раздался чуть слышный поскрипывающий смех старика-призрака, и мир обратился в цветной калейдоскоп, возвращая их двоих на законное место среди всех кругов, миров и реальностей.