Бульвар

К новому году Зейн, наконец, вздохнул свободно, насколько это вообще было возможно с таким образом жизни, как у него, а также с таким количеством потраченных Пейном нервов. Конечно, пришлось немного поднапрячься, чтобы все-таки купить Луи какой-никакой относительно хороший и желательно полезный подарок на день-Рождения-тире-Рождество, пока Томлинсон упрямо делал вид, будто не замечает, как Малик старается в тайне от него положить лишнюю монетку в карман, чтобы иметь личный бюджет на сюрприз к его празднику. Поэтому двадцать четвертого Зейн, довольный тем, что у него получилось так быстро все провернуть, вручил ему мятый-перемятый сверток, завернутый в такую себе оберточную бумагу, которую Томмо без сожаления порвал на маленькие кусочки, обнаружив под ней теплые митенки. – О, мой маленький Уитмен, – чуть не прослезился Луи, мгновенно напялив их на руки, и повис на шее у Малика, не зная, что Зейн еще и приберег для него пирожные. Он был таким красивым в этих глупых, ярких, почти женских митенках, и Зейн искренне удивлялся, как вообще можно быть красивым, делая какие-то обычные вещи, надевая какую-то несуразную одежду. А Томлинсон все благодарил его и благодарил, как будто Малик ему не перчатки принес, а целый мир. Зейн только отнекивался, чтобы Луи не видел, как он на самом деле рад, что смог осчастливить его. Впрочем, поэтому он и был его Моцартом. Потому что понимал все без слов. Ближе к вечеру случилось еще одно чудо, которое Луи в последствии приравнял к Рождественскому, хотя накануне они с Зейном, валяясь на кровати, высмеивали Рождественские чудеса, так явно пропагандируемые по еле работающему телевизору в дурацких телешоу. К ним заглянул Эштон. Зейн, который уже и не ожидал его когда-нибудь встретить, был немало поражен, но все-таки довольно вежливо и радушно пригласил войти в дом. Эш теперь выглядел очень утонченно, облаченный в неплохое клетчатое пальтишко. По старой привычке его ноги обтягивали черные скинни, и вообще он был слишком легко одет для зимы и, главное, для человека, который больше не работал на бульваре — сказалась старая привычка, скорее даже ужесточенная дрессировка Уинстона: «Одеваясь как пугала в кучу тряпья, Вы поступаетесь моими деньгами. Ни один клиент не посмотрит на Вас, когда Вы в таком виде. Если увижу хоть кого-то, увешанного, как Рождественская елка, выбью все, что есть». Зейна почти передернуло от одной мысли о Бэне в такой радостный день — день когда Томмо соизволил появился на свет и пролить немного тепла на его существование, и Малик поспешно попытался забыть об этом. Эштон приветливо улыбнулся ему, также мягко и весело улыбнулся Луи и присел на подложенную табуреточку, мгновенно устраивая ногу на ноге. О, эта вальяжная поза. Зейн, наверное, никогда не сможет отучиться сидеть, не показывая себя клиенту. Томлинсон, вероятно, подумал о том же самом, но промолчал. Правда, Малик все равно каким-то образом почувствовал синхронность их мыслей. Это успокоило его. Луи, поедающий свое праздничное пирожное, великодушно протянул гостю остатки двумя пальцами. Эштон ловко поймал его губами и облизнул их, заканчивая жевать. Ему очень нравилось. Видимо, никак не мог привыкнуть к тому, что теперь может есть сладкое сколько захочется. Зейн завистливо присвистнул — ему такое не светило в ближайшие лет сто. – Мои золотые! Я пришел, чтобы поблагодарить Вас за то, что Вы помогли Люки, – мягко улыбнулся Эштон, устраивая руки на своей новенькой крокодиловой сумке. Луи бы назвал её женской. Эштон, наверное, считал, что она уни-секс. Зейн думал про себя, что она стоит больших денег. – Я сам не мог никак помочь делу, потому что был очень занят с этим завещанием, все время провел в этом блядском суде, – Эш картинно закатил глаза. – Тем не менее, Люки мой друг, и я должен был помочь ему. – Что ты пытаешься этим сказать, Эш? – спросил Зейн, нахмурив брови. На языке крутилось совсем другое: «Ты никому ничего не должен, Эш». Эштон вытащил две пачки денег, перетянутых резинкой, и просто положил их на стол рядом с недопитым чаем Томлинсона, как будто это должно было послужить ответом на все вопросы. Луи посмотрел на деньги, потом на лицо Малика, которое вытянулось и побледнело, и решительно покачал головой. – Мы не можем... – начал было Луи, но Ирвин только рукой на него махнул и изящно провел рукой по краешку его чашки, извлекая звук. Ему понравилось и он сделал так еще раз, пока не встретил пытливый взгляд друзей. – Люк мой лучший друг, – спокойно объяснил Ирвин. – Он, Кэл и Майки. И у меня, кроме них троих, больше никого нет в целом свете. Зейн понимающе опустил глаза, косясь на Луи. В целом мире у него никого не было, кроме одного человека — Томлинсона. Томмо всегда был с ним рядом, как бы ни было тяжело, успокаивал, поддерживал, ободрял... Луи был его Диланом, когда он сам был Эриком. Луи был его маяком, когда он был лодкой. И Зейн не мог похвастаться такой привязанностью к кому бы то ни было еще. Разве что, кроме Лиама. Зейн чуть не застонал вслух, когда в голове появился четкий образ Пейна, от которого коленки сами собой начали подгибаться. Лиам с его теплой улыбкой, вниманием, сочувствием. Лиам с его вечными предложениями помочь, Лиам с его лекарствами, его мягкими объятиями, поцелуями и остальными безумствами, не входящими в прейскурант. Улыбка сама тронула губы. Конечно, у него было два человека. Даже если для Пейна это ничего не значило, он сам значил для него, и это было самое главное. – Если бы у меня были тогда деньги, я бы помог, – заверил их Эш, но ни Луи, ни Зейн и так не подвергали сомнениям его слова. – Но это легко говорить, а как докажешь? Зейн хотел сказать, что доказательства не нужны. Зейн хотел воскликнуть, что все и так очевидно. Зейн хотел закричать, что Ирвин не отвернулся от Хеммингса, несмотря на то, что Люк на какое-то время почти перестал быть человеком, и это уже значит много. И это уже доказательство. Но слова застряли в горле, и даже когда Луи взял его за руку, он так и не смог ничего произнести вслух, чувствуя внезапную и очень знакомую боль. Конечно, Ирвин хотел помочь своему лучшему другу. Он, наверное, мечтал об этом, когда смотрел на Люка, отсасыващего за пакет травы. Но реальность заключалась в том, что у Зейна и Луи были сбережения (пусть они и нуждались в них сами), а у него не было ничего вовсе, кроме небольшого оклада с вычетом процентов (будь проклят этот Уинстон), и это, должно быть, убивало его. А потом это завещание. Наверное, поэтому неконфликтный Эштон до последнего отстаивал в суде свои права на это наследство. Потому что все это время в его голове был разбитый Люк, медленно рассыпающийся в прах. – Так что теперь, когда они у меня есть, я должен отдать их, – помолчав, добавил Эштон, придвигая деньги. – Тем более, я знаю, они Вам не с неба упали. Вы отдали мечту за моего друга, и раз теперь мне есть чем отплатить, я отплачу. «Не принять это было бы по меньшей мере неприлично», – прочитал Малик в глазах Луи и, несмотря на то, что Томлинсон не настаивал, он нехотя взял деньги, убирая их во внутренний карман. – Мы тебя поняли, – ответил Зейн неожиданно сухим голосом. Его жгло неприятное чувство. Все должно было быть не так. Люк спас им жизнь, и это меньшее, что они могли для него сделать. И хотя Томлинсон предостерегающе царапнул его ладонь ногтями, он все-таки продолжил свою мысль. – Мы делали это не ради денег, – твердо добавил он. – Я знаю, – сказал Эштон, не опуская взгляд. Зейн увидел в его глазах проблеск свободы и ему стало завидно. О, если бы он мог сейчас покинуть бульвар, каким бы счастливым он стал. Наверное, куда более счастливым, чем даже Ирвин. Когда Эш улыбался, у него появлялись очаровательные ямочки. – Спасибо, что любите его также сильно, как я. – Сильнее, чем ты, наверное никто не любит, – улыбнулся Луи. Они попрощались неожиданно тепло. Куда теплее, чем даже во время совместной работы на бульваре, обменялись теплыми словами, Эш поздравил Томлинсона и клюнул за ухо, вкладывая в ладошку свернутую в трубочку купюру. Дождавшись, пока Томлинсон закрыл за Эшем дверь, Зейн опустился на колени и вынул половицу. Теперь денег было даже немного больше, чем они имели в начале. И этого уже хватало на первый взнос. Зейн хотел сказать: «Жизнь налаживается», но слова застряли у него в горле. Вместо этого он протянул руки, чтобы обнять лучшего друга. Так он чувствовал себя дома. Дома, которого у него никогда не было. После праздников Зейн виделся с Пейном всего пару-тройку раз. Сердце предательски билось, впрочем, Малик прекрасно понимал, что у Лиама на самом деле много работы в фирме, и он не может приезжать к нему очень часто, несмотря на то, что, по его словам, очень хочет. Малик был уже полностью здоровый, хотя Лиам продолжал не всерьез смеяться над ним и дразнить неженкой за то, что он тогда упал в обморок в машине и еще провалялся после этого несколько часов в бреду. Он даже выдумал историю, где Малик, видите ли, звал его. Зейна это не обижало и в общем-то даже не очень трогало, пока Лиам не решил в который раз поиграть в заботу и не уложил его спать, предварительно напоив чаем с какими-то травами, чтобы ему крепче спалось. Сомкнуть глаза у Малика так и не получилось, потому что рядом с Лиамом он всегда был чересчур напряженным и перевозбужденным, и Зейн стал дразнить Пейна, пока тот, наконец, не соизволил оказаться у него под одеялом. Формально, это было его одеяло, но Малик, хоть и сильно заигрывался, любил представлять, что кое-что в новой спальне, включая Лиама, принадлежит ему. Поэтому, после того, как Лиам ушел в ванную комнату, Зейн вдруг остро ощутил, что хочет как-то выразить Пейну свою благодарность за то, что он без конца для него делал, не прося взамен ничего. Он мог бы подарить ему себя, но зачем Пейну шлюха, которую он (и не только он) использовал уже много раз, даже задаром? Наверное, это было не так пикантно и горячо. Когда Лиам вернулся, настроение Зейна было в конец испорчено. Пейн как-то очень чутко понял, что Малик чем-то расстроен, но так и не понял, чем именно — парень наотрез отказался говорить ему. – Ты никогда не будешь со мной искренним, да, Зейн? – спросил Лиам. Малик только покачал головой. Он сам строил стену между ними, высокую, с кольями, торчащими наружу, чтобы ранить каждого, кто посмеет приблизиться. Потому что когда инициатива начнет исходить от Пейна, это убьет его окончательно. И рядом не будет кого-то, кто вытащил бы его из этого адского пекла. Он не позволит Луи тонуть вместе с ним. Лиам крепко схватил его за плечо и заставил посмотреть на себя. – О чем ты думаешь, когда смотришь на меня? – хриплым голосом спросил Пейн, притягивая Зейна к себе. Малик попытался закрыть глаза, но в ушах уже шумело, как бывало всегда, когда Лиам оказывался слишком близко к нему. Даже несмотря на то, что он только что кончил, близость Лиама заставляла его снова становиться твердым. И Зейн совсем не отвечал за свое сбившееся дыхание и за то, как он судорожно тянется к нему за поцелуем. – Зейн, о чем ты думаешь? – повторил Лиам, невесомо касаясь его губ. Не целуя, только поддразнивая, прекрасно зная, как это действует на Малика. – Скажи правду и не убегай от меня. – Тебе не понравится правда, – ответил Зейн, едва узнавая свой голос. Если Лиам поймет, что добился своего, это все должно будет прекратиться. Вся эта забота, все эти ласки и поцелуи, все эти чудесные вещи, блинчики на кухне Пейна, секс на каждой поверхности. Потому что Лиам — акула бизнеса. Таким быстро наскучивают легкие победы, такие прочитывают Зейна, как книгу, а потом просто ставят на полку. Малик знал, каково быть вещью не по наслышке. Эштону повезло. Он выбрался в реальный мир и получил, что хотел. Вот только ему, Зейну, никогда не везло в жизни с самого рождения. Он не мог назвать себя не то что счастливым, а даже сколь либо довольным жизнью. Может, кроме встречи с Луи да того вечера, когда Пейн посадил его в свою машину. – Мне нравится все, что с тобой связано, – Малику почудилось, он услышал в голосе Пейна обиду. Как же этот Лиам любил рисоваться. Как же он любил сводить с ума. Зейн почти понимал его бывшего парня. Он бы тоже сбежал. Невозможно. Невозможно быть рядом с Лиамом и не сгорать от желания, от любви, от ревности. Его будто создали из греха. Будто собрали все то, чего Малик когда-либо желал и нарекли Лиамом Пейном. – Лиам, ты не слышишь себя, – сказал Малик, хотя не слышал себя именно он. Сейчас Зейн готов был лгать и противоречить себе, лишь бы уйти от этой темы и больше никогда к ней не возвращаться. Лишь бы Пейн не увидел в его сердце то самое чувство, которое испепеляло Малика день за днем. Потому что у Зейна не было прав на счастье. Не в этой жизни. – Не ставь под сомнения мои слова, – прошипел Пейн почти сквозь зубы и, наконец, впился в губы Зейна, терзая их так сильно, будто в этом был весь смысл его жизни. Малик снова оказался прижат к кровати, и ему стало так жарко, что он уже на все готов был согласиться. – Ты думаешь одним лишь членом, – жарко прошептал он, когда Лиам оторвался от его губ. Взгляд Пейна был затуманенным и лихорадочным, бегающим по всему лицу Зейна, как будто Лиам пытался запомнить каждый квадратный дюйм. Он, повинуясь какому-то странному инстинкту, лизнул Зейна в нос и засмеялся. И Малику стало так хорошо. Просто внезапно все вокруг исчезло и померкло, как если бы они были на сцене и прожектор, подсвечивающий их, внезапно погас. Весь мир сузился до спальни, до Лиама, до его глаз и дыхания, и вместе с тем стал таким космическим, необъятным, как будто через поцелуй Пейн передал ему вселенную. – И ты тоже, – ответил Лиам, погладив щеку Зейна двумя пальцами. Малик вздрогнул. – И только когда ты со мной. Знаю же, что это только со мной, – пытливо заметил Лиам, заставляя сердце Зейна предательски колотиться, как загнанное в угол животное. – Скажи мне, что это значит. «Скажи мне, что это значит... ты умнее всех, кого я знаю. Ты должен понимать это», – подумал Малик, но не смог произнести это вслух. – Ты хочешь лишний раз услышать, какой ты ахуенный? – простонал Зейн. – Что ты хочешь от шлюхи? Лиам не стал говорить: «ты не шлюха». Лиам не стал опровергать или подтверждать тот факт, что он, черт возьми, идеален. Лиам остался Лиамом даже в то мгновение, когда Зейн был готов сказать ему, что угодно, стоило лишь надавить. – Хочу узнать, наконец, ту заоблачную цену, за которую ты предлагал свою любовь.