Бульвар

Чтобы вызвать Лиама понадобилось всего лишь двадцать семь минут на разговоры с овощем-Зейном и еще секунд сорок на набор номера. Люк увидел телефон-автомат в полицейском участке и предложил позвать «большого мальчика» на помощь, и пока Хеммингс выпытывал у Зейна номер, он сжег больше нервных клеток, чем за всю наркозависимость и события, предшествующие ей. Впрочем, ничего сказать по этому поводу он не спешил — в глотке у него прочно застрял ком, и каждый раз, когда он пытался моргнуть, перед глазами всплывало тело Томлинсона во всех деталях, и Хеммо еле сдерживался, чтобы не разрыдаться — в этой ситуации у него просто не было на это права. Зейн сидел у телефона-автомата обняв колени и уткнувшись в них лбом. Одежда пахла бессонницей, огрубела и была какой-то безжизненно-холодной. Сотрудники полиции даже потрудились развести ему дешевый кофе в пластиковом стаканчике, который Малик благополучно проигнорировал, и напиток остался остывать рядом с ним. Все, что он смог сказать Лиаму, когда Люк заботливо протянул ему трубку: «я так больше не могу», и Люку пришлось самостоятельно объяснять, что произошло и почему надо забрать Зейна из участка прямо сейчас. Стоило отдать Лиаму должное — он не заставил себя ждать и приехал сразу, видимо, бросив все свои дела. Зейн поднял голову в то мгновение, когда Лиам подошел к нему и опустился на корточки, чтобы оказаться с ним на одном уровне. Несколько секунд Малик смотрел на протянутую руку, словно не понимал, что с ней надо делать, но инстинкт взял свое, и Зейн поднялся на качающихся ногах, игнорируя головокружение. Луи больше нет. Зейну показалось, будто стены участка давят на него со всех сторон, пол и потолок сжимаются, будто все вокруг смотрят на него и видят, что происходит. Это его вина. Это он допустил смерть Луи. Он пустил его в тот злополучный автомобиль, он позволил Луи думать, что все под контролем. Он недостаточно сильно любил Луи, и вот во что это вылилось. Ему казалось, будто следователь, ребята, которые только закончили давать показания, смотрят на него, и в их глазах немой укор, обвинение, как острые ножи. Будто Луи смотрел на него со всех сторон чужими глазами, давил всем своим существом. Невозможно. Луи бы никогда не стал на него давить. Луи любил его так сильно, как не любят на этом свете, как не любил никто, как не любили никого. Луи умер бы сам, чтобы он, Зейн, жил. Это он в конечном итоге и сделал. Колени сами собой стали подгибаться обратно, но Малик выпрямился и, игнорируя заботливые руки Лиама, на прямых ногах подошел к следователю, отбиваясь на ходу от дотошного внимания Люка, чтобы рассказать все о серебристой машине, о мужчине, который сидел за рулем, о деталях, о золотых часах на его руке, но следователь будто и не слышал его. Зейн говорил, говорил и говорил, а следователь, Малик видел это своими глазами, краем глаза косился на часы и утомленно переминался с ноги на ногу. – Вы меня слышите? – спросил Зейн, требовательно встряхнув следователя за грудки. Он больше не плакал, и теперь во рту было непривычно сухо, а кожа на щеках горела так, словно он упал головой в лужу с керосином. Луи бы точно предупредил, что потом слезет кожа, принес бы какой-то крем, но его больше не было. Некому было поделиться жизненным опытом. Некому было позаботиться о нем в таком ключе. – Я его видел, – повторил он, облизывая пересохшие губы. – Я знаю, кто это. Найдите его. Найдите его и убейте сукиного сына. – У меня нет таких полномочий, – ответил следователь усталым голосом и решительно убрал руки Зейна от себя. Даже в это мгновение Зейн не мог не подумать, что следователь, должно быть, считает его жутко грязным, даже не человеком, вероятно. Это заставило его выпрямить спину и посмотреть на него другими глазами, хотя в них по прежнему стояли слезы. – Вы ведь не будете его искать, да? – спросил он и замер, ошеломленный собственной догадкой. Собственный смех показался ему каким-то лающим и визгливым одновременно, и Зейн остановился, напуганный этим звуком, даже не понимая, почему рассмеялся. Видимо, это была истерика. Его трясло. – Одной шлюхой больше, другой меньше, Вы же так думаете, – проговорил Малик. Он не успевал даже думать. Слова слетали с губ раньше, чем он успевал задуматься об их правдивости. – Вам все равно, что Луи умер. Вам плевать. Конечно, ему плевать. Луи для него никто. Луи умер, потому что какой-то парень просто решил, что может безнаказанно убивать других людей, а этот следователь печется только о своих проблемах. Его волнуют только личные нужды и ничего кроме. Он понятия не имеет, каково это — видеть самого близкого человека, того, кто заменил брата, отца, дом, все, что угодно, мертвым. Понимать, что ты никогда больше не вернешься в его объятия уставшим, голодным, но счастливым, не услышишь приятный смех у своего уха, не засмеешься, утомленный щекоткой его промерзших пальцев. Никто больше не приготовит суп из консервов, никто не будет греть его вещи перед выходом у батареи, чтобы ему было тепло, когда он выйдет на работу. Никто не будет вырезать маникюрными ножницами шутки из бесплатных газет и приклеивать их к холодильнику кусочками магнита, чтобы поднять ему настроение. У этого следователя, наверное, есть жена и дети, есть выходные, есть праздники, есть родственники, есть семейные традиции, есть походы на природу и в молл, есть детские утренники. Он, должно быть, никогда не клал чертов хрен на свои выходные, ради того, чтобы быстрее заработать на долбанный дом. Он не понимает, каково это, когда любовь буквально убивает. Когда ты не видишь без человека будущего, а потом в одно мгновение не видишь и человека. Для него Луи – просто шлюха. И он просто шлюха. Ему плевать на то, что у Луи были мечты, цели, что он не ел сам, чтобы покупать дурацкие открытки для сестер и мамы и отправлять их на Рождество, ведь в семье не должны были знать, что он не справился, что все пошло под откос, что его жизнь и жизнью нельзя было назвать, и что он еле сводит концы с концами, живет в жуткой дыре с лучшим другом, который заменил ему семью. А теперь этому маскараду конец, а следователь даже притвориться не хочет, что попытается найти этого маньяка. Они не будут трудиться ради того, кто всего лишь убивает проституток. Одним больше, другим меньше. Так ведь он думает? Зейн посмотрел в его лицо, пытаясь прочитать это за глазами, но вместо этого увидел лишь маску блюстителя закона. Его начало трясти. – Вы не в себе, – сказал следователь и взглянул на Лиама в поисках поддержки. Видимо, дорогая одежда Пейна внушала ему доверие. Объяснялся он будто бы перед ним. О, да, подумал Зейн, с ненавистью глядя на следователя. В такой момент этого прогнившего копа, конечно, волнует только то, в каких отношениях этот богатый человек в дорогой одежде с ошеломительным парфюмом и невоспитанная шлюха неизвестного происхождения. Ведь это же важно, не мертвый парень с кровавой кашей вместо живота. – Показания довольно расплывчаты... – Они не могут быть расплывчаты! – чуть не завизжал Зейн, до одури пугая Люка, который все еще маячил поблизости. – Его видели с десяток человек, я описал машину вплоть до номеров, что Вам еще нужно, чтобы поймать этого ебанного ублюдка? – Он меняет машины, – скорее для себя сказал следователь и снова посмотрел на часы. Возможно, его смена заканчивалась, и он хотел домой. Ему, конечно, не хотелось выслушивать этот бред, не хотелось выполнять собственную работу, на которую он сам подписался и учился в полицейской академии и черт знает, где еще. Наверное, пределом его мечтаний был бургер и мягкая постель дома. Счастливчик. У него есть дом. Может, у него есть и тот, кто ждет там, несмотря ни на что. В его жизни и не было никаких «несмотря ни на что». У него была сама жизнь. – Ну так ловите его на живца! – рассвирепел Зейн, снова бросаясь на следователя, как спущенная с поводка собака. – Рискуйте! Его пальцы буквально выкручивали ткань пиджака, и следователь, наверное, решил просто игнорировать вторжение Зейна в свою жизнь, смирившись с тем, что Малик вряд ли себя контролировал, особенно после увиденного. Во всяком случае, на его лице не было ничего кроме усталости и, возможно, презрения. И Малик ясно видел эту пропасть, настолько живую, что, казалось, сделай шаг — и упадешь в нее. Полицейский. Профессия, защищенная на законодательном уровне. Проститутка. Практически, люмпен. Невидимка для всего мира, кроме тех моментов, когда мир решает сполна взять его тело, до того мгновения, когда его тело оказывается выброшенным на обочину. – Мы не имеем на это права. – Луи мертв, – отчеканил Малик, отпуская следователя и глядя на свои руки, казавшиеся ему чужими, будто он прикоснулся к пришельцу. Его глаза снова начали наполняться влагой, но Зейн смог сморгнуть слезы и снова взглянуть следователю в глаза. – Он никогда больше не возьмет меня за руку. Никогда больше не скажет: «А я думал, ты уже не придешь», потому что это именно он больше никогда не придет. Да. Так и будет. Время сотрет лицо Луи, голос Луи, запах Луи, тепло Луи. Время сотрет Луи. Оно уничтожит его следы, выведет Луи из памяти, будто его и не существовало, и Зейн ничего не сможет с этим сделать, потому что Томлинсон мертв, а мертвые не возвращаются. Мертвые не пишут писем, мертвые не обнимают и не целуют на ночь в лоб, как заботливые матери, мертвые не звонят, не посылают открытки. Мертвые просто не существуют. Как не существует и Луи. – Мне очень жаль, – повторил следователь. Лиам дотронулся до его плеча, но Малик скинул его руку с себя, игнорируя этот жест. – Вам не жаль, – сказал Зейн с отвращением, не замечая, что его сильно трясет. Ему хотелось впиться в горло этому следователю и убить его, чтобы он хоть на мгновение почувствовал часть его боли. Тогда бы он не мог больше стоять с таким невозмутимым лицом, будто смерть не имеет значения. И самое главное, он точно знал — именно так и поступил бы Луи. Он бы набросился на этого ублюдка, как кошка, выцарапал бы его мерзкие глаза, он бы висел на нем, пока следователь пытался бы стряхнуть его гибкое тело с себя, и, возможно, откусил бы ему кусочек уха. Луи бы поступил так, в то время как Зейн мог найти в себе силы только на бессильный крик, рвущийся из самой груди, из души, которая трещала и лопалась по швам, потому что Луи больше не было. Луи сделал бы так за любого из них, потому что Луи был таким, настоящим, искренним и любящим, но сейчас его существование просто... прервалось. – Вы... вы согнали нас сюда, чтобы создать видимость работы. «Свидетели были опрошены!» — так потом опишут это в газете! – крикнул Зейн, напирая на следователя. Последний отступал назад, как мангуст от нападок гадюки. – Так вы скроете свое бездействие, свою халатность, свое равнодушие! Если бы Вы спохватились сразу, когда убили тех ребят, Луи был бы жив, но Вы не сделали этого! Потому что Вам все равно. Вы в этой чертовой адской дыре играете в крутых копов, вместо того, чтобы просто взять и сделать хоть что-то, например, ПРОВЕРИТЬ ЧЕРТОВЫХ ПОДОЗРЕВАЕМЫХ. – Успокойтесь. – Сколько еще человек должны убить, чтобы Вы зашевелились? – взревел Малик. Наверное, его руки все-таки взметнулись, потому что следователь отступил еще на шаг. Зейн выдохнул — его ноздри раздувались, а в глазах застыла бессильная ярость. – Или мы не люди для Вас? Лицо следователя будто говорило: «так и есть», и все как-то одновременно почувствовали странное напряжение. – Зейн, успокойся, – робко попросил Хеммингс, с опаской косясь на следователя. Такие разговоры вполне могли заставить его запереть Зейна на несколько дней в камере. – Заткнись, Люк. Заткнись! – рявкнул Зейн, чувствуя, как челюсть начинает сводить, как если бы его вдруг хватил удар. Дыхание стало даваться с большим трудом, будто на грудь уронили наковальню. Голос снова стал слышаться со стороны. – Тебе легко говорить. Ты не любил его так сильно, как я... Никто здесь не любил Луи, лишь я один знаю, что он чувствовал, о чем мечтал! – закричал Малик, глядя на столпившихся у стены ребят так, словно они были виноваты во всем. Да, внезапно понял Зейн, ошеломленный собственной догадкой до глубины души. Они виноваты. Они все виноваты в произошедшем. Это они должны были сесть в чертову машину. И умереть там, скончаться к черту страшной смертью. Никак не Луи. И пусть весь мир провалился бы в адскую бездну, какая разница, Луи был бы жив, Луи продолжал бы существовать. Его лицо кривила бы улыбка, а не гримаса застывшей смерти. С его губ срывались бы звуки, а не молчание. Все было бы по-другому. – И теперь он мертв, а этот мерзкий сукин сын не хочет и пальцем пошевелить, чтобы найти убийцу. Ладно, – прошипел он, злобно глядя на следователя, которому хватило такта или равнодушия проигнорировать «мерзкого сукиного сына». – Ладно. Вы еще сильно пожалеете об этом. Не трогай меня, Лиам, я в состоянии ходить сам, – огрызнулся Малик на Пейна, который снова хотел дать ему руку. У самого выхода нервы Зейна совсем сдали, и он решительно остановился в дверном проеме. Ему хотелось обрушить участок на головы проклятых полицейских, несправедливо счастливых, деловых в такой момент, развалить это место по камешку, изничтожить все, что связано с этим местом, с людьми, которые даже не трудятся притвориться, что их хоть что-то волнует, кроме личных нужд, сжечь до хрустящей корочки и скормить бродячим псам, устроить здесь вакханалии, которые не видел даже бордель. Мир не должен был быть прежним после того, как Луи погиб. – Надеюсь, Ваши близкие также скоропостижно подохнут. Может, тогда Вы поймете, каково терять тех, кого любишь, – заявил он, хлопнув дверью. Точнее, она сама захлопнулась за ним, но Зейн не обратил на это внимания. Его продолжало трясти от собственных мыслей. Пейн ничего на это не сказал. Он снова попытался приобнять Зейна, и на этот раз Малик позволил. Он чувствовал себя постаревшим, как если бы разговор со следователем лишил его нескольких лет жизни и полностью подкосил. Лиам заботливо усадил Зейна в машину и сел за руль, предварительно спросив Люка, не собирается ли он присоединиться, но Хеммингс знал, когда надо уйти и просто помахал рукой. Малик не подавал признаков жизни, прислонившись краешком лба к оконному стеклу. – Куда везти? – спросил Лиам, дотрагиваясь до щеки Зейна. Она казалась безжизненно-холодной. У Пейна сжалось сердце, и он осторожно погладил его, очерчивая губы большим пальцем. Они были контрастно горячими и пульсировали. – Домой? – У меня нет дома, Лиам, – ответил Зейн, глядя в окно. Ему хотелось, чтобы пошел дождь, но какой дождь в январе? Этот город слишком жесток для такого. – Я не знаю, что мне делать. Луи всегда защищал его от всего. От людей, от снега, от разочарований, от простуды, от бездомных собак, от ветра, от порицаний, от ожогов. Луи совмещал в себе братскую любовь и материнскую нежность, заботу и тепло, предупреждая все его желания. Зейн не представлял, как ему жить без этого, как ему вернуться в дом, где все будет напоминать о нем, где будут вещи Томмо, холодные, обделенные его вниманием. Как войти внутрь с осознанием — Луи больше не придет. Не уберет свои вещи в шкаф, не отогнет половицу, чтобы положить туда остатки своего заработка, его зубная щетка больше никогда не окажется у него во рту, крышку его шампуня больше никто не откроет, его носки больше никто не наденет. Это будет цирк одного человека. – Я — твой дом, Зейн, – сказал Лиам, кладя руки на руль. – В тот раз ты не понял, когда я показывал тебе спальню, но... – Лиам замолчал. Зейн открыл глаза и повернул голову. Лиам смотрел на него с бесконечным терпением любящего человека, и Малик почувствовал, что его сердце слишком неуместно трепещет для человека, только что потерявшего друга. Лиам не улыбался, но глаза говорили яснее слов. Зейну захотелось броситься ему на шею и плакать, пряча лицо в его груди. Лиам понял это и потянулся к нему, разрешая прижаться к себе, насколько это было возможно в машине. Во рту стало пощипывать от слез, но если бы Зейн стеснялся плакать при нем, он бы не стал делать этого в участке, и кричать бы он тоже не стал. Но Лиам... это Лиам. Луи бы сказал, что Лиам — половинка его лучшего друга. Зейн бы сказал, что Лиам — лучшая половина. – Хочешь сказать, что приготовил для меня комнату? О, боже, Лиам, – Зейн чувствовал себя разбитым и растроганным одновременно. – Я... я даже не подумал, что ты предлагал переехать. – Бывает. – Прости меня, – попросил Зейн. Объятия Лиама стали еще крепче. Зейн впервые почувствовал неловкость, потому что рубашка Пейна вымокла от его слез, и там, скорее всего, было уже заметное пятно. Лиам поцеловал его в макушку. – Говорю же, бывает, – повторил Лиам и поднял лицо Зейна ладонями. – Поедем домой? Зейн опустил влюбленный взгляд и сглотнул. Ему очень хотелось домой. Лечь на ту кровать и просто уснуть. А утром осознать, что ничего этого не было, и Луи там, ждет его. Или что это был глобальный, очень глупый, до омерзения не смешной розыгрыш. – Нет, – ответил он еле слышно. – Нет? – Отвези меня на бульвар, – попросил Зейн твердым голосом, внезапно что-то решив для себя. Перед глазами по прежнему был Луи. Его глаза были закрыты. От него пахло металлом. И он был холоден, как кусочек айсберга. Зейн вытер глаза рукавом и шмыгнул носом, поворачиваясь лицом к дороге. – Зейн... ты уверен, что ты хочешь на бульвар? – уточнил Лиам. Малик испытал прилив благодарности, осознавая, что в голосе Лиама нет никакого порицания или осуждения. Что он не говорит: «На кой черт тебе сдался этот бульвар, когда я сказал тебе, что могу навсегда забрать тебя из этой жизни?» Он просто беспокоится о нем. Он поспешил одарить Пейна ласковым взглядом. – Нет, мне нужен не сам бульвар, – ответил Зейн и вздохнул. Когда он перестал сосредотачиваться на том, что делает, тело продолжало трястись по инерции. – Мне нужна офисная высотка за перекрестком. Я не помню номер здания, но ты точно её видел — подвези прямо к ней и жди снаружи. – Зейн, что ты задумал? – Лиам, я... я просто хочу поговорить с Бэном. Честно, – солгал Зейн. Лиам качнул головой, но все-таки зажал педаль газа.