***
— Она ела овсянку по утрам! Такую пресную и мёртвую овсянку… Такую пресную и мёртвую овсянку… далась ему эта овсянка! Полночи мне об этом рассказывал — про овсянку, про ревность, про неуклюжесть её… — Кислуха, вы в своём уме? — Клара Бруновна, разрешите мне заняться чем-нибудь нормальным: убийством каким-нибудь или облапошиванием пенсионеров… Пожалуйста… — Кирилл… Впрочем… Наташа! — Карла воскликнула в микрофон. — Кофе нам! Два! Без сахара! И… Персен, что ли, захватите… Наталья, которая соответствует союзу «впрочем», — седая, с прямой шеей и холодным взглядом, сиюсекундно принесла кофе и коричневые таблетки. Вид невозмутимый. Так и должно быть. Персен и кофе. Кофе и Персен — то ли Вуди Ален, то ли Том Тыквер… — Я говорил с этим уродом… — Он урод? — Нет, он красив. Если бы я был девушкой, то влюбился бы без оглядки. — Кирилл, ты пьян? — У него чёрные брови и сильная шея. Думаю, что это всё, что надо эстрогенным девам. — Откуда вам знать? — Мне знать. Карла Бруновна… Клара, вернее. Понимаете, красивые тоже плачут… Представляете! Все одинаково плачут. Этот фотограф… бля-а-а… — Кислуха!!! — Он думает, что в его квартире кто-то живёт! Призрак… И самое печальное то, что я ему верю. Красота. Она даётся в нагрузку с чем-то. С одержимостью, с жестокостью, с глупостью, с лживостью, с легковесностью… — Кислуха, у вас всё хорошо? — Да… — Что там с нашим фигурантом? — Ни-че-го… Он съезжает. И это не он. Он двух слов связать не может, не то что рассказ. И фамилия такая известная… Вальц. Я ходил на его выставку. Интересно. Можно я напишу про что-нибудь другое? Например, про фальсификации в избирательном праве… — Кирилл, об этом и так все знают… Может, вам отдохнуть?.. — Спасибо… Вчера… вчера он полетел… Дурак...Глава 5. Лети!
11 октября 2016 г. в 19:03
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Aug. 14th, 2016 | 09:13 am
Вчера он рассматривал мои фотографии. Те самые. А я рассматривала его: что он чувствует, глядя на моё веснушчатое лицо десятилетней давности? Как жаль, что я не могу познать его мысли и ощущения, могу лишь догадываться по изменению выражения лица, по движению глаз, по учащению дыхания и прочим нервным реакциям. Но и того, что он мне нещедро демонстрирует, достаточно, чтобы оставаться рядом и продолжать любить. Пока он разглядывал фотографии известных и неизвестных мне моделей — женщин, мужчин, детей, коней, собак, птиц, женщин с конями, мужчин с собаками, детей с птицами, — на его лице был отпечаток некоего превосходства и профессионального сладострастия. Но вот он раскрыл серый конверт, подписанный «Ася». И на лице… что-то другое. На лице время и любовь.
Время песочится в мелких морщинках, которые появились вокруг карих блестящих глаз, любовь в том, как он склонил голову на руку, как провёл по лбу, носу, губам, как закрыл глаза. Он вспоминал наше лето. Он очень красив, мой Вик. И время не делает его рыхлым и непритягательным. А сейчас он ещё и добротно, модно одет, во взгляде опыт, в движениях сдержанность, неудивительно, что вокруг него постоянно вьются охотницы.
Но он мой. Вчера Виктор водил пальцем по моим длинным ногам и острым коленкам, он всматривался в мои счастливые, лучистые глаза, чуть раскосые, оттого смеющиеся, он дул на волосы, может чтобы расшевелить рыжие локоны, сливающиеся с цветом проснувшегося неба, что отлежало за ночь щёки до красноты и зевает густыми облаками, выпуская свет нового дня к нам на крышу и к нему в объектив. Он даже налил коньяка. И настукивал пальцами по подлокотнику кресла — верный признак серьёзности и ностальгии. И налил коньяка ещё. Развесил фотографии на прищепки вдоль стены, которую он называл «рабочей». Вскинул руки, обхватил локти над головой, стоял, гипнотизировал изображения. Я стояла рядом. Он допил коньяк. Потом вдруг перевернул все фотографии «лицом к стене» — как наказал, как отрезал. Мне стало больно от этого. А Вик закрыл комнату и лёг на диванчик в гостиной.
Ничего… Ничего… Всё будет хорошо… Я рядом… Я рядом изучала его давно родное лицо, гладила его жёсткие волосы, шептала сны о нашем лете. Заметила в смоляных волосах несколько седых штрихов — рано. Но помню его отца, тот уже в сорок был практически седой, и ему это чертовски шло. Виктор похож на отца, он будет и в старости красив.
Всю ночь сидела подле него, склонила голову к его груди, слушала его дыхание, его сердце. Когда на его широком лбу выступил пот и губы зашевелились, что-то беззвучно говоря, я тихонько подула в лицо и прошептала «тс-с-с» — Вик успокоился. Когда он стал хмуриться и дёрнулся, как будто что-то неприятное приснилось, я прохладно поцеловала его в висок, в переносицу, в губы — забрала дурной сон. Когда рано утром приехал греметь мусоровоз и зазвенел собачий лай, прикрыла его уши ладонями — спи, не просыпайся.
Утром любовалась и хихикала. Виктор проснулся взлохмаченный; ругаясь, велел заткнуться будильнику, просидел минут пять на диванчике с закрытыми глазами. Потом стянул с себя джинсы с рубашкой, оделся в спортивное, плеснул водой в лицо, прихватил с собой плеер и отправился на пробежку. Сколько его знаю, он всегда следил за своим здоровьем и за фигурой: плавал, занимался скалолазанием, на другой конец города на работу ездил на велосипеде. Сладкого и копчёного не ел, не курил. Из вредных привычек только алкоголь — иногда, кофе — постоянно, секс — ужасающе часто.
Раньше он приводил шлюх прямо в нашу квартиру. Некоторые из них даже пытались здесь закрепиться, пометить территорию: оставляли свои флаконы с шампунем, красиво расставляли посуду в шкафу, приносили свои тапочки и халат, заводили цветы в горшках, забывали диски с поп-музыкой. Но они всегда уходили, потому что я не позволю тут никому остаться. Да и Вик не мог дать им любви, его любовь — только для меня.
Хотя ему иногда и казалось, что он влюбился, что он готов начать новую жизнь. В такое время Вик начинал покупать яркие вещи, долго готовился перед тем, как исчезнуть вечером. Брился каждый день. Даже походка у него менялась тогда. Правда, его кратковременные помешательства плохо влияли на творчество. Фотографии получались блёклыми, бесхарактерными, штампованными. Он сам, рассматривая их, бормотал:
— Пора на паспорт фоткать население…
Но как только этот самцовый период заканчивался, Виктор Вальц вновь ловил кадр. Его работы появлялись на выставках, в журналах, на рекламных баннерах, в модных каталогах. Он успешен только тогда, когда исключительно мой. Жаль, что он этого до сих пор не понял, не принял, что продолжает с кем-то знакомиться, приводить, надеяться.
Правда, приводить в квартиру он стал значительно реже. В последний раз… э-э-э… три месяца назад. И то без намерений привязать и привязаться, а чисто из физиологии. Но вот на работе… Там целый конвейер тянущихся своими липкими ручонками к моему Вику. Я это чувствую по запаху, который он приносит иногда, по сытому взгляду, по способности засыпать сразу, как голова коснётся подушки. Я придирчиво исследую его одежду, бельё, содержимое карманов и записи в телефоне, поэтому я всегда знаю, с кем он посмел перепихнуться. Конечно, я бы могла взвиться в ярости и наказать его, не дать ему так безмятежно отключаться, а потребовать верности. Но я люблю его. Да и, скорее всего, виноваты девки, бесстыдно раздвигающие ноги, заманивающие честного мужчину в свой омут.
Жаль, что я не могу быть с Виктором и на работе. Жаль, тогда всё было бы иначе… Но я целый день дома: танцую, грущу, проверяю вещи, сижу на подоконнике, прислушиваюсь к миру вне дома, планирую наш вечер. Да, моя жизнь монотонна и примитивна, зато я рядом с любимым.
Вечером — катастрофа! Виктор приволок с собой какую-то нимфетку. Крашеную ногастую чувырлу с толсто нарисованными бровями, наращёнными коровьими ресницами, смешно надутыми губищами, да ещё и жвачкой. Неужели такое сегодня в тренде?
Чувырла протопала на высоченной танкетке в комнату, по-хозяйски огляделась, прищурилась в адрес стоявших картонов с работами Вика, погладила шёлковый ковёр со сценой корриды на стене, щёлкнула по носу кожаного медведя в боксёрских перчатках, подаренного Виктору на какой-то выставке.
— Соня! — крикнул из кухни Вик. — Вина или коньяка?
— Мне шокола-а-адку и коктейльчик какой-нибудь с ликёром. Есть? — Деваха вытащила из сумочки духи, побрызгалась, смешно искривив губы, поправила пальцем помаду и уселась на диван ногу на ногу.
— Могу предложить только коньяк с колой, у меня даже лёд есть!
— Давай его! — Шалава вдруг приняла другую позу, увидев себя в зеркале. Позу, видимо, более элегантную.
Виктор побулькал, позвякал на кухне и пришёл оттуда с двумя бокалами алкоголя и толстенной шоколадкой. Оставил атрибутику соблазнения на столе, присел рядом с крашеной кикиморой. Лукаво ей улыбнулся.
— Итак?
— Итак, я мечтаю о таком же портфолио, как у Кайдановской! Только ты можешь снять так, что красота девушки всем видна. Что сразу и приглашения, и поездки… — Чувырла приблизилась к Вику.
— За Кайдановскую платил её папик, деньги немалые.
— А я сама расплачусь! Что-то у меня есть в кошелёчке, а что-то я приготовила здесь… — Эта гадина нагло положила руку на бедро Вика и смело подвинула её к паху, обхватила через ткань член и сладострастно улыбнулась. Виктор мерзкую ручонку не убрал, взял со стола коньяк и чуть отпил.
— Ну, думаешь, что чем-то меня удивишь?
— Я? Конечно! Чем мы хуже Кайдановской? А мы не хуже! — Эта шлюха соскочила с дивана. Одним рывком сняла с себя золотистый топ, виляя задницей стянула юбчонку и осталась в стрингах, босоножках и бусиках. Коза драная! Покрутилась сначала для чего-то, как перед камерой: и так жопу выпятит, и так ногу отставит, и так грудки сожмёт, и так язык вытащит. Мерзко, пошло и дёшево! А потом явно с молчаливого одобрения Вика на четвереньках к нему поползла и припала к его паху. Интересно, она жвачку вынула из пасти?
Я сидела в углу, закрыла глаза, старалась не смотреть и не представлять. Да и, в общем-то, Вик был прав: ничем эта Сонька-облигация удивить не могла — все они одинаковые. Сосут, преданно смотрят в глаза, выпивают свою порцию коктейля (виски, вина, мартини, шампанского), бегут в душ, требуют полотенце, выплывают оттуда умиротворённые водицей и светлые, как рождённые из пены морской Венеры. А потом акробатика на расправленном диване с криками или без, с истерическим ржанием или с матом, при свете или в полной темноте. Хотя какая мне разница, есть свет или нет? Всегда одинаково больно и противно. Так бы и убила всех этих баб!
Но я не вмешиваюсь. Дожидаюсь, когда все стихнет и они оба уснут, задышат ровно и умиротворённо. И вот тогда я подхожу к их ложу, целую в лоб Виктора и встаю на шлюху.
Сегодня на лицо. Девка какое-то время лежит недвижно, а потом начинает трепыхаться, задыхаться и с криком просыпается. Испуганно лупает глазами, растирает себе лицо, забыв о наращенных ресницах, шепчет что-то наподобие молитвы…
Виктор в этот раз тоже проснулся. Мне даже показалось, что он и не спал, так быстро он открыл глаза и уселся рядом с убитой видениями девицей.
— Что случилось? — жадно начал он выспрашивать.
— Я… я… умерла во сне. Мне страшно. Так было всё реально! Ужас-ужас… Мне казалось, что я вовсе не сплю. А ты взял меня с кровати, а я как будто притворяюсь, что сплю… ты донёс меня до окна и выкинул! И сказал: «Лети!» И я стала падать! Как будто с небоскрёба! Долго-долго! Даже успела представить, как отвалится у меня голова, расплющатся и раскрошатся кости, разлетится вдребезги мозг, и вот здесь вот будут торчать рёбра… Ужас-ужас… и как ты фотографировал, и из этого кровавого месива сделал мне портфолио…
— Это всего лишь сон.
— Нет… таких снов у меня никогда не было. Ты сказал: «Лети!» — Кукла тряслась, губы некрасиво кривились, зубы стучали друг о друга. — Мне… мне бы успокоительного.
— Сейчас. — Виктор выбрался из-под одеяла и отправился на кухню. Там, налив стакан с водой и вытащив из блистера таблетку, он вдруг остановился и тихо позвал меня:
— Ася? Это ведь ты? Дай мне знак! Ася? — Он постоял ещё немного, вслушиваясь и вглядываясь в ночь, но, ничего не почувствовав, направился к своей Соне.
— Знаешь-ка что, милая, — он заботливо гладил её по плечу, — езжай-ка домой! А то случится ещё что-нибудь нехорошее. Я тебе такси вызову.
— А п-п-портфолио? — Девушка уже начала одеваться, напялила топ шиворот-навыворот, нервно икала и кивала, не останавливаясь. Красота неописуемая!
— А портфолио как-нибудь снимем. Не сейчас же!
Уже через пятнадцать минут Сонечка укатила в жёлтой машине. Но и Виктор не спешил возвращаться. Он сидел на скамейке во дворе, а потом к нему подходил какой-то человек. Черноволосый мужчина. Просидели около часа, этот мужчина курил. Затем ушёл, а Вик прилёг, сжался и, видимо, заснул.
Почему он не возвращается? Пускай лето, но ночью там холодно! Комары! Неужели он не вернётся домой?
Я не находила себе места. Вероятно, это его отсутствие связано с тем, что он ощутил меня, позвал. Для него это шок? Разве я не была с ним все эти десять лет? Разве не оберегала любимого? Не утешала? О чём он размышляет там, на жёсткой скамейке для мамаш на детской площадке? Обо мне? Он вспоминает наше лето.
Мы познакомились в парке. Он — местный, я — приезжая наивная абитуриентка. Я была очень смешно одета: пёстрое платьице, белые носочки, розовые тенниски, мамина кофта тонкой вязки. Он был в чёрных джинсах и в красной футболке, на роликах, а волосы были длиннее, убраны в хвостик, что для меня, провинциальной девушки, было вершиной смелости и новаторства. Я читала учебник по биологии, чтобы сдать экзамены в медицинский. Но страх перед поступлением, перед большим городом, перед новыми людьми мешал сосредоточиться. Термины и законы вываливались из переполненной тревогами головы. Парень на роликах уселся на скамейку напротив и стал что-то крутить в увесистом фотоаппарате. Потом обратил внимание и на меня.
Навёл объектив и стал щёлкать. Подкатился ближе и щёлкал, передвигаясь по дуге рядом с моей скамьёй.
— Ой! Я плохо получаюсь! Н-н-не нужно меня фотографировать, — зарделась я.
— Кто вам это сказал? Вы очаровательны! А можно вас попросить сесть по-другому? Ноги поднимите на скамейку.
— Как? Прямо с ногами на скамейку, — хлопала я глазами и глупо улыбалась.
— Прямо с ногами! И читайте свой учебник дальше. — Его голос, абсолютно уверенный, совсем не заигрывающий, заставил меня подчиниться. Фотограф на роликах подъехал совсем близко и что-то сделал с моими волосами: то ли поправил, то ли растрепал. — Читайте! На вас так здорово падает свет! Меня зовут Виктор! А вас?
— Ася…
— Прелестно! Это имя удивительно вам подходит. А теперь смотрите на меня, да, вот так, снизу вверх… — Виктор опять приблизился и снимал моё лицо. Невыразимое чувство смущения и гордости заполнило мои лёгкие. Новый знакомый присел рядом на скамейку, вытащил бутылочку воды, отпил и протянул мне. — Жарко сегодня. Пойдём гулять, Ася?
Учебник биологии был забыт на скамейке, страхи отступили, я улыбалась. Вода в той бутылке была восхитительно вкусной, солнце — необычно ласковым, вечер — приятно долгим. Я помню всё-всё, каждое слово, каждое первое прикосновение. Как он показывал мне на цифровом экранчике мои фотографии (мои проклятые веснушки выглядели как богатство, а не как уродство), как он кружил вокруг меня на роликах, а я смеялась его историям, как он купил мороженое, запачкал футболку и я оттирала пятно водой из фонтанчика. Это была любовь. Нежность и восхищение сразу затопили моё сердце и больше не отступали оттуда.
Не было никаких намёков, никакой похоти, никаких плоских шуток. Когда мы расстались около общежития, он просто пообещал, что приедет завтра. И приехал. С куцым букетом синих ирисов, которые, как он говорил, сорвал преступно с клумбы. Так началось наше лето.
В медицинский я не поступила, но совершенно не переживала из-за этого, ведь у меня есть Вик! Он нашёл мне комнатку в шестнадцатиэтажном доме, обещал помочь с работой, познакомил с папой. Правда, произошло это случайно, когда он привёл меня сниматься в отцовскую мастерскую, уверенный, что того нет в городе. Его отец — известный скульптор, и огромное помещение было заставлено гипсовыми головами и телами, были здесь и композиции из камня, из какого-то ржавого железа. Вик снимал меня «ню», и кадры получались волшебными: я живая под мёртвыми взглядами скульптур, укутанная во взвесь мраморной и известняковой пыли, я — Медуза Горгона, превратившая людей в камень, я ботичеллевская Весна с цветочками в локонах на фоне безжизненного железа. В самом разгаре фотосъёмки и пришёл отец. С какой-то женщиной. Было ужасно стыдно и неудобно. Но Евгений Викторович одобрительно покивал снимкам на камере. Он тоже видел, что его сын талантливый фотограф.
С каждым днём, проведённым вместе, я влюблялась в своего Вика всё больше и больше. Отдавалась ему с упоением и без остатка. Правда, у него была работа, приходилось его ждать, быть терпеливой. Не всегда получалось, иногда казалось, что он так и не придёт сегодня, что разлюбил, что я ему надоела, что не берёт трубку, так как уже с другой. Тогда я рыдала, забиваясь в угол, писала ему злобные письма с угрозами покончить с собой, если что… Смешно. Письма я, конечно, рвала и никогда не отдавала ему. Потому что он всегда приходил — с ирисами и ирисками, с улыбкой, со светом.
В конце августа над городом заполыхали удивительные закаты и живописные восходы. Просто аномалия! Виктор предложил сделать сессию на крыше моего дома. И чтобы обязательно то самое платье, пёстрое в голубой цветочек. Он даже остался у меня ночевать, чтобы не прокараулить восход. В пять утра мы уже были в небесной выси.
Первые лучи в моих рыжих волосах, серо-розовая перина облаков, безлюдный мир влажных от ночи крыш, моя любовь в глазах — всё это на тех снимках.
— Благодаря этим кадрам ты навсегда останешься со мной. Ты моя принцесса зари! — И я верила этим самым важным для меня словам.
— Я тебя люблюу-у-у! — кричала я равнодушному городу. — Я с тобой летаю-у-у! — изображала я птицу. — Я всегда буду с тобо-о-ой! — А Виктор снимал и снимал, следовал за мной своим чудо-оком…
— Летай! Повернись навстречу солнцу! Ты моя ласточка! Летай…
На карниз я взобралась сама, сбросив обувь. Хотелось быть выше, хотелось быть птицей, и я даже попыталась изобразить ласточку… Мне было совсем не страшно. Вера, Надежда и Любовь ведут человека по воде и через огонь, а уж по облакам и подавно!
Только Вера, Надежда и Любовь не могли учесть, что кровля была по-утреннему мокрой. Нога вдруг поехала в сторону края, в сторону полёта… У-у-ух… Боль в пальцах! Вера, Надежда и Любовь ухватили меня за пальцы и тянули обратно, на крышу, не позволяя летать… Какая я невыразимо тяжёлая! Какая я неуклюже земная! «Рожденный ползать летать не может!» Лихорадочным импульсом сознания, которое задыхалось от пережавшего горло ужаса, я успела увидеть ошарашенное и испуганное лицо Вика. Он замер в нерешительности… сейчас... сейчас... он встанет на сторону трёх моих покровительниц, ухватит за руки, прижмёт, спасёт от ледяного зева пропасти под болтающимися ногами…
Но Вик вдруг вскинул аппарат, щёлкнул несколько раз… А потом сделал шаг ко мне и срывающимся голосом вдруг сказал:
— Лети...
И я полетела.
Виктор был прав: я осталась с ним навсегда. И буду рядом всегда. Ведь я люблю его. Любовь побеждает. И в печали, и в радости до гробовой доски. До его гробовой доски.
Виктор пришёл под утро. Вид болезненный. Я знала, он простынет!
Двигался по квартире как-то странно, оглядываясь.
Потом зашёл в кабинет и стал снимать со струн мои фотографии. Те самые фотографии. Отправился на кухню. Достал чугунный казан, включил вытяжку над плитой. Взял спички. Посмотрел куда-то в сторону буфета и почти агрессивно заявил:
— Это был несчастный случай! А ты мне всю жизнь испортила, сука! Хватит! Я знаю, что надо сделать!
Вик чиркнул спичкой и поджёг первую фотографию. Рыжее лисье солнце, игреневые волосы и ресницы, морковные веснушки занялись ещё более ярким огнём. Впервые за десять лет я почувствовала жар внутри, а не холод. Я закричала Вику, заорала, завопила: «Не предавай меня в этот ра-а-аз!»
Но он меня не слышал. Жёг фотографию за фотографией, превращал в угли мои веру, надежду и любовь…
Но… как мне ни было больно, я знала, что всё равно буду с ним рядом.
Тогда, в день моих похорон, его отец, Евгений Викторович, приходил к сыну. Долго-долго рассматривал мои фотографии. И три, на которых виден страшный карниз, белые пальцы, летящие ржавые локоны и выцветшие глаза, он убрал из общей стопки, спрятал в другой конверт, где жили аисты, синее небо и изумрудные лапы деревьев. Евгений Викторович хотел уберечь сына от судебных неприятностей, но кадры были гениальными, поэтому уничтожать не стал. Ведь он ценитель искусства. Просто перепрятал фотографии, чтобы защитить.
Защитил.
Link | Leave a comment {11} | Share