Дом Шугар

fiction-s.livejournal.com       (no subject)       Aug. 24th, 2016 | 18:55 pm                     — Ты псих? — спрашивает миловидная Анечка, вступая в мою белоснежную прихожую.       Нет, просто отличаюсь от привычных тебе людей.       Отрицательно качаю головой, наполовину погружённый в медитативное состояние покоя.       Пусть говорит, что хочет. Пусть делает, что хочет, но сначала разуется. Я наблюдаю, как её туфельки оставляют пыльные следы и едва заметные царапины от каблуков на белом глянце пола. Словно посторонние звуки, прорывающиеся в белом шуме радиоэфира.       Разуваюсь, надеваю мягкие тапочки, ещё одну пару опускаю прямо перед ней. Длинные ножки аккуратно переступают препятствие.       Иду к бару, разбивая собственное раздражение размеренным ритмом шагов. Делаю приглашающий жест, охватывающий всё богатство выбора напитков.       — Почему здесь всё белое?! — восклицает Анечка почти истерически.       Это вместо ответа. Это женщина, в её мозгу всё упорядочено, и нет смысла пробиваться в начало очереди — она должна сначала откинуть ряд занимающих её мыслей. Неспособность к переключению.       Пожимаю плечами. Мне так комфортно. Я люблю белый цвет. Яркие краски и громкие звуки вдавливаются в мозг, оставляя отпечатки. Я люблю чистоту. Люди грязны. И я грязен.       Её взгляд пробегает по моему безупречному синему костюму.       — Это точно твоя квартира?       Можно подумать, что она одевается под цвет своих обоев.       Киваю.       — Неуютно здесь. Холодно. — Анечка нервно передёргивает плечами.       Что я могу ответить? Развожу руками. Другого жилья у меня нет. Сама напросилась, если уж быть до конца честным и до крайности бестактным.       Наливаю вино в пару тонкостенных бокалов.       — Ой, смешно, — улыбается она. — Бокалы огромные, а вина на донышке.       Вздыхаю. Настоящие винные бокалы и в самом деле похожи на воздушный шарик на длинной ножке, но как иначе ощутить весь букет?       — Фу, кислое, — морщит носик.       Сухое. Я близок к тому, чтобы отказаться от затеи. Зачем я привёл её сюда?       Анечка бродит по просторной гостиной, разглядывая монохромные художественные фотографии на стенах. Пятная и протыкая белоснежный пушистый ковёр каждым шагом. Трогая пальцами рамы, оставляя следы своих выделений. Выдыхая мой воздух из своих лёгких. Изменяя его. Как трудно.       — А ты давно немой? — неожиданно останавливается и смотрит так, будто вопрос является естественным продолжением беседы.       Будто я легко могу сказать: «Да, уже лет десять. Всё в порядке, я привык».       Отставляю бокал и показываю десять пальцев.       — Лет?       Киваю.       — Бедненький, — вздыхает с разрывающей моё терпение жалостью.       Подхожу и решительно обнимаю её за талию. Она льнёт ко мне и тянется за поцелуем. Мне приходится подавить брезгливость, чтобы коснуться её губ своими, но она норовит углубить поцелуй.       Меня отбрасывает от неё волной возмущения, и я некоторое время смотрю в её изумлённые глаза.       — Зачем же ты меня звал, если не хочешь?       Зачем я её позвал? Зачем я её сюда привёл? Это бесполезно. Бессмысленно. Грязно. Но я хочу. Если бы кто-нибудь знал, насколько сильно, счёл бы маньяком.       Потереть бы лицо руками, но я их ещё не вымыл, войдя в дом. Мотаю головой. Волосы падают на лоб, и их я тоже не могу убрать сейчас.       — Что-то не так, да?       Всё не так.       — Мне, наверное, лучше сейчас уйти?       Это не вопрос. Это ответ.       Её бокал звонко стучит по стеклу столешницы. Падают бордовые капли.       На меня находит отчаянье. Я с размаху бью её по щеке так, что хрупкое тело отлетает, с шумом погружается в мягкие подушки дивана и, кажется, чуть подпрыгивает, прежде чем опуститься в них снова.       Удивлённый вскрик стоит в ушах. Что я делаю?       Мои пальцы дрожат, когда я подношу руку к лицу. Руку, ударившую женщину. Женщину, которая мне нравится. Которую я сейчас потерял.       — За что? — спрашивает сквозь слёзы.       Я не знаю. Не знаю. Не знаю.       Моё сердце стучит ровно, будто живёт отдельной жизнью. Лицо расслаблено и пусто. Я потерял маску.       — Не пиши мне, ладно?       Рвано киваю. Неуверенность растекается внутри. На белой обивке дивана алеет пятнышко крови. Я разбил ей губы. Она ждала поцелуев.       Дверь закрывается с резким звуком, похожим на хлопок выстрела.       Я иду принимать душ. Потом замываю пятно, чищу ковёр, натираю до блеска пол.       — О, прикольно, — изображает комплимент яркая барышня лет двадцати, пряча откровенный испуг.       Я не запоминал имя. Запомнил только сумму, часть которой уже ей отдал.       — А ты точно не псих?       Отрицательно мотаю головой.       Я сам тщательно мою девушку, надев латексные перчатки. Обрабатываю раствором, предотвращающим половые инфекции. Заставляю чистить зубы одноразовой щёткой в течение двух минут. Сам чищу её язык и щёки изнутри.       Лишившись косметики и откровенного наряда, она смотрится совсем просто и приятно.       — Всё-таки ты — псих, — заключает она.       В спальне уже расстелено плотное серое покрывало, что вызывает у неё вздох облегчения. Чтобы приступить к делу, мне приходится снять перчатки.       — Я думала, ты трахаться будешь в скафандре, — нервно хохотнула она. — Прости, прости. У всех свои закидоны.       Не странно ли, что такое естественное и нужное понимание я нашёл в проститутке?       Дальше всё проще, чем казалось. Мне удаётся расслабиться довольно быстро, стоит ей лишь замолчать и превратиться в воплощённую покорность. Команды она ловит с полужеста. Часть желаний угадывает до того, как я сам их успеваю осознать. Легко соглашается на минет в презервативе. Так же безропотно отдаётся в неудобной позе, обеспечивающей минимальное соприкосновение тел. Искренне улыбается, если удаётся заставить меня сдержанно застонать.       Убеждаю себя, что её пот свежий и не несёт угрозы. Она спешит в ванную по первому кивку. Я вежливо ожидаю своей очереди, стараясь ничего не касаться.       Получилось. Я смог. Пусть не так, как раньше, но сделанный шаг кажется мне огромным. Ведь я прикоснулся к человеку. Больше! Я занимался сексом с проституткой. С женщиной, которая до этого…       Внезапный спазм выворачивает меня наизнанку. Плотное серое покрывало принимает содержимое желудка.       После её ухода покрывало отправляется в герметичный контейнер, в котором я обычно отвожу бельё в прачечную. А я слушаю в наушниках белый шум. Лёгкое потрескивание умиротворяет.       В эту ночь мне снятся черви. Множество червей и сороконожек, покрывающих моё мёртвое тело. Я лежу в гробу и не могу поднять руки, чтобы стряхнуть это месиво с лица. Мой рот и дыхательные пути забиты шевелящейся беспокойной массой.       Я не могу кричать.       — Всего пара станций на метро, не выдумывай, — отмахивается шеф, не глядя на слова, которые я для него строчу в планшете. — И не делай такое лицо, будто я тебя отправляю в преисподнюю. Не принцесса, один день потерпишь. Завтра машину уже починят.       Возбуждённо мотаю головой. Мычу и даже порыкиваю.       — Ладно, иди домой, раз ты сегодня бесполезен.       Словно облили кипятком.       Снова строчу в планшете.       — Ладно-ладно, всё я понимаю, не обижайся. Не будь ты так ценен, давно бы уже уволил.       Почему моя немота заставляет людей думать, будто мне можно высказать всё в лицо, не заботясь об ответной реакции?       Церемонно поднимаюсь со стула. Чуть склоняю голову.       — Ну, что ты как маленький? Столько лет знакомы…       Шеф взмахивает рукой, отсылая меня, как провинившегося слугу.       Я его раб.       Меня никто не возьмёт на работу с таким букетом диагнозов.       Рабы не мы… немы.       Приходится просить секретаршу вызвать мне такси. Заранее пишу на ярко-жёлтом стикере адрес, чтобы показать водителю.       Нервы трепещут, как натянутые струны от щелчка ногтем, и требуется немало сил, чтобы удержать в себе эмоции, не выпустить их наружу, затолкать как можно глубже.       Уже в машине чувствую необъяснимый жар. Трясёт. Желудок словно обложен ватой. Противно тянет в животе.       Отголоски стёртого, смытого прошлого выныривают из темноты, прикасаясь к моим внутренностям. Смертельная властность отца тоже казалась правильной. Тогда я тоже верил, что иначе нельзя. Я думал — он сильный.       Спустя час, сидя в ванне, понимаю, что заболел. Это грипп или я всё же подцепил что-то от проститутки? Победа над собой, да? Радость живого прикосновения?       Меня долго выворачивает в раковину. Шатаясь, бреду в спальню и падаю на постель. Сквозь туман перед глазами набираю сообщение своему врачу, и меня накрывает тяжёлый сон, похожий на безжалостного насильника. У врача есть ключ. У меня нет сил.       Три дня в лихорадке превращаются в череду кошмаров. К червям присоединяются мелкие зверьки-трупоеды. Внутри разворачивает кольца змея.       Едва я прихожу в себя, вижу хрустяще-чистую сиделку.       — Вы дома. Сегодня семнадцатое августа, девять часов сорок пять минут утра. У вас обычное ОРВИ, но на общем фоне и в вашем… психологическом состоянии болезнь дала осложнения, — тараторит таким тоном, будто уже повторяла не раз. — Хотите пить? Есть? Умыться?       Киваю сразу на всё. Терплю влажные салфетки. Глотаю тёплый бульон и терпкий травяной чай с лимоном.       ОРВИ, и я дома. Квартире нужна полная дезинфекция. Сколько народу тут перебывало, пока я лежал среди червей?       Врач является спустя четверть часа. Видимо, сиделка предупредила его.       — Всё не так плохо, как кажется, — успокаивает он. — Кстати, мы сделали кардиограмму — сердце у вас заметно окрепло с момента последнего обследования. Как себя чувствуете сейчас?       Более-менее. Неопределённо повожу рукой. Кивает.       — Я же говорил вам, что трансплантация, даже такая сложная, — это риск, а не приговор. Если вы перестанете сами себя изводить, то вполне можете жить нормальной жизнью.       Мне это уже говорили многие и много раз. Нормальной жизнью после смерти. Я помню, что не дотянул до операции каких-то считанных минут и умер. Переволновался. Меня вынудили жить в поднятом из мертвых теле. Меня вынудили жить.       — К вам заходила красивая дама, очень сокрушалась, что я не позволил ей вас увидеть. Анна Альбертовна, если не ошибаюсь? Весьма приятная особа. Как я посмотрю, что-то пошло на лад, а? — подмигивает.       Анечка? Анечка. Почему?       — Ну, не буду мешать, отдыхайте. Я зайду вечером.       Мысли разбредаются под действием лекарств, не оставляя в голове нужной догадки.       — Привет, — робко здоровается Анечка.       Стискиваю кулаки, сжимая в них комок тоскливого стыда. Хочется скукожиться до позы эмбриона. От подавленных эмоций ощущение такое, будто внутри меня идёт очень тёплый дождь из слёз и крови. Стекает по стенкам внутренних полостей, скапливается под диафрагмой.       — Давай начнём с самого начала? — просит она.       Она просит. Она просит меня.       На её губе маленький лиловый синяк, ещё припухший. Щека кажется желтоватой.       — Давай начнём с правды?       Я размыкаю губы, забыв о собственной немоте. Порождённое связками мычание заставляет зло прикусить губу. Она знает, что я живу в трупе. Что мне пришили сердце мертвеца. Что у меня нет души.       — Больше десяти лет назад ты убил своего отца.       Нет! От неожиданности меня подбрасывает. Я зажимаю уши ладонями. Совсем по-детски. В голове стремительно раскручивается калейдоскоп картинок. Избитая отцом мать на полу кухни. Опрокинутая кастрюля. Оранжевые брызги щей обжигают её колени. Жир на коже. Куски мяса у скрюченной кисти. Кровь смешивается с варевом. Омерзительно слипшиеся волосы. Грязь. И отец с удивлённо распахнутыми глазами чудовищно медленно опускается на колени. Неопрятный в своей майке-алкоголичке. Ощущение пачкающего изнутри воздуха. Спазм в горле. Невозможность заорать, выпуская собственный ужас, бьющийся в животе.       Он никогда не пил. Он всегда был невыносимо трезв. До самой смерти.       Он верил в собственное право.       — Нет, — неожиданно для себя выдавливаю хрипло, обдирая горло, почти похоже на нормальное слово.       Это звучит скорее как «неум-м».       — Да, — резко отрезает она.       Мягко и безжалостно.       — А я тоже убила свою старшую сестру... И мы с тобой будем с этим жить.       Я уже видел такую самонадеянность. Отчаянно верчу головой. Где сиделка? Пусть кто-то выведет отсюда эту женщину и откроет окно, мне жарко. Мне страшно.       — Хочешь пить? — спрашивает Анечка, чуть приоткрывая форточку.       На её ногах мягкие тапки. На руке, чуть ниже локтя, браслет в форме змеи. На подоле юбки невыносимое пятнышко уличной грязи. Она не уйдёт.       Пахнет дождём.       Потрескивает расступающийся белый шум, прорываются обрывки фраз, клочки мелодий, морзяночный прерывистый писк. Link | Leave a comment {24} | Share

***

      В кабинете чесночное амбре: у Карлы злой ринит. Нос красный, глаза слезятся. Пластиковая урна наполнена бумажными платочками, которые методично убывают из торжественной белой стопочки на столе. По этому поводу планёрка длилась ровно три минуты, и та «в дверях». Нам было велено написать темы и отчитаться о концепции текста по локальной сети.       — Дикаких посиделок, грипп радо в этом году. Бде дужен здоровый коллектив…       Разумеется, мы сразу затеяли «по кофейку» с пряниками Мартьянова, которые ему исправно поставляла бывшая жена — директор хлебозавода. Поочередно подсаживались к компьютерам, чтобы побеседовать с Карлой. Гетц К. Б. Статья о фотографе получилась отменная. Звонил его отец, скульптор, благодарил. Кислуха К. А. Спасибо. Он и вправду хороший фотохудожник был. Но точно не писатель. Гетц К. Б. Кто тогда? Что ты выяснил о «мужчине в маске»? О Всеволоде Анатольевиче Карельском. Кислуха К. А. Из всех объектов он самый вероятный. Во-первых, он специалист по неймингу, придумывает слоганы, названия, ну и всякие рекламные речуги. Во-вторых, он наикрутейший специалист. Его купили с потрохами в «Лео Барнетт», холят и лелеят, несмотря на систематические истерики, приступы, особые условия, бесконечные больничные. Гетц К. Б. Впечатлил… Что за странности в столь нежном возрасте? Кислуха К. А. Начну с того, что он — немой))) Гетц К. Б. Как так? Кислуха К. А. Не от рождения. Это какой-то психический момент. В подростковом возрасте он убил своего отца в состоянии аффекта. Парень вовсе не был хулиганом или предрасположенным. Это отец был уродом. Из гоблинов-садистов, у которых рождаются тихие эльфы. Издевался над матерью и над сыном. И в какой-то момент эльф сорвался, защищал мать. Всадил в урода кухонный нож раз двадцать. Менты его нашли за тем, как он в душе натирал тело мочалкой, типа кровь стирал, еле успокоили… С тех пор у него немота и гемофобия — он боится крови… Никого из родственников не узнаёт, даже мать. Впрочем, на неё больно смотреть, она вся в ожогах… Гетц К. Б. Короче, целый букет! Кислуха К. А. Ещё не целый. У него ко всему прочему был порок сердца с детства. Лет пять назад ему сделали пересадку сердца. Я не знаю, как это связано, но после этого он ещё и мизофоб — страшится микробов, прикосновений, заражений. Ходит в маске… Гетц К. Б. Как ты всё это узнал? Кислуха К. А. С недавнего времени рядом с ним эффектная дама, некая Анна Петровна. С виду чопорная и неприступная, но на самом деле болтливая и ушлая. Называет себя его компаньонкой, ведёт его дела, драит его квартиру, убедила его потратиться на машину, возит Карельского в офис… Она мне всё рассказала. Гетц К. Б. Она тебе сказала, что он пишет не только рекламу? Кислуха К. А. Нет. Ничего такого она не знает. Но ведь такое возможно? Парень больной. Одарённый текстовик. Судьба — атас. Дома компьютер. Гетц К. Б. Вот теперь я в этом сомневаюсь… Мизофоб, говоришь? Вряд ли такой станет надевать парик или наклеивать усы… Даже если текстовик… А что это рекламное светило делает в вашем убогом доме? Кислуха К. А. Анна сказала, что его квартира — это бокс фешенебельной инфекционки. Всё белое и стерильное. Он приспособился. Гетц К. Б. Знаешь, займись пока тем чудаком в тёмных очках. А я в «Лео Барнетт» позвоню своей знакомой. Повыясняю. Заодно и про Анну эту... не мошенница ли? Но тебя от интервью с нашим светилом-адвокатом никто не освобождал! Дерзай!