***
— Знаете, Клара Бруновна, мне кажется, что мой дом полон психических. Никогда бы не подумал, что столько странных людей живёт через несколько кирпичных перекрытий. — Не томи. Что там с жильцом из сто сороковой? Павел Геннадьевич Языков. — Как я уже и говорил, видон у него очень странный. Даже в жару он ходит в бесформенной чёрной одежде, здоровых тёмных очках, в шапках, в перчатках, в шарфах, чтобы шею закрыть. Я сначала предположил, что у субъекта витилиго или ещё какая-нибудь кожная неприятность. Поговорить с ним, проникнуть в квартиру я не смог… — С отмычками проблема? — съязвила Карла. Я проигнорировал. — Зато поболтал с соседкой, тётей Валей. Короче, я чуть в осадок не выпал. На самом деле этот запакованный гражданин — вовсе не Павел Геннадьевич. А его… ДОЧЬ! — Эффект от моего выкрика был стопроцентный — Карла вскинула брови. — Сам Языков, ответственный квартиросъёмщик, находится на лечении — как алкоголик, циррозник и старик. А его дочь вовсе не страдает никакими кожными проблемами. Мадам Валя сказала, что у неё проблемы в голове, а на шее и на руках шрамы. И что это не суицидальные отметины — что-то другое. Соседка, знающая эту семейку давно, сказала, что девушка эта с детства одевалась как парень и резала себя по каждому случаю, но никогда до скорой дела не доходило. В первый раз, в десять лет, когда мать от них сбежала с каким-то дальнобойщиком. — Шрамы как сублимация душевной боли. Когда-то я с таким уже сталкивалась… — Клара вдруг подтянула рукава серого пиджака. — А по существу — кроме сексуальной деформации и психологической защиты что-то есть? Может это существо быть писателем? — В принципе… может. С такой внешностью и образом жизни вполне… Работает в архиве одного НИИ. Компом владеет. — И отца лечит на гонорары… Или на операцию копит… — Операцию по смене пола? Это вряд ли! Такие, как она, операции не делают. Заигралась… — Получается, что ты не выяснил ничего… — Я послежу ещё… — Заодно займись квартирой шесть. Одинокие всегда подозрительны и бесконтрольны. — Как мы с вами, Карла Бруновна, — заржал я. — Мы не одинокие. У меня есть кот, а у тебя змей! — Какой такой змей? — Зелёный.Глава 7. Сашка
13 октября 2016 г. в 18:26
fiction-s.livejournal.com
(no subject)
Sept. 01th, 2016 | 02:33 pm
Запах сырой земли, чуть разбавленный горьковатыми нотами мокрой древесины и прелой листвы, — выдержанный аромат осени. Голые веточки тоски царапают за грудиной, рождая смутное предчувствие чего-то неизбежного. Хочется обнять себя за плечи и в голос закричать, отзываясь на заупокойное курлыканье улетающих птиц. Я брожу по дорожкам опустевшего парка, оттягивая время возвращения домой. Вырваться бы из этого города, из этой жизни, из этого тела! Пристроиться в хвост улетающему неизвестно куда, едва различимому в хмуром небе косяку птиц. Несбывшаяся тоска по метаморфозам…
Дорожка выводит к пруду и обрывается у кованой скамейки, на которой кто-то забыл тёмно-синий джемпер.
— Зайку бросила хозяйка — под дождём остался зайка…
Стаскиваю со спинки улику чужого присутствия на «моём» месте. Джемпер ещё хранит чуть терпкий и агрессивный парфюм своего рассеянного владельца. Мягкая, дорогая ткань и выбитый едва заметный логотип на груди. Кашемир пробуждает инстинкты кошатника — руки невольно начинают оглаживать находку. Мне жалко оставлять уютную вещь под осенним дождём. Я внимательно рассматриваю скромный вензель закрытой мужской гимназии. Решаю вернуть потерю владельцу и воровато сую джемпер в бездонное чрево рюкзака.
Ноги выводят к мосту, и ветер моментально вырывает пряди волос из забранного хвоста, пропитывает их запахом автомобильных выхлопов, хлещет по лицу. Ненавижу. Заправляю волосы за ухо, ссутуливаюсь и пытаюсь быстрее перейти открытое пространство. Сворачиваю в знакомый переулок и натыкаюсь на собственное отражение в витрине парикмахерской. Прилизанная голова, нелепо торчащие из-за ушей кисточки волос, втянутая в плечи шея. Убожество.
— Сашка? — Алька, кутаясь в коротенькую джинсу, лепит на дверь объявление об очередном наборе подопытных кроликов, готовых за бесплатную стрижку пожертвовать собственной шевелюрой во имя выпускников её парикмахерских курсов. — На чай зайдёшь?
Я только сейчас замечаю, что тоненькая подошва разношенных кед совсем плохо спасает от непогоды, зябко поджимаю пальцы в отсыревших носках, и при мысли о чае по позвоночнику прокатывается волна удовольствия.
Вцепившись в щербатую кружку и пристроив окоченевшие ступни на ребристой батарее, слушаю Алькины охи-вздохи. Она переплетает новых учеников, маму с диабетом и подработку на очередном показе. Этакая выверенная песня-плач, отточенная до безупречности годами, органично вливающаяся в непогоду. Алька, выплеснув дозу собственных горестей, переключается и начинает шелестеть журналами, демонстрируя мне тренды, бренды, луки…
— Как я хотела попробовать бы… — тычет она указательным пальцем в очередной шедевр парикмахерского искусства. — Смотри, какие линии, а я всю жизнь полубокс да покороче…
— Подстриги меня, — стаскиваю резинку с хвоста, предлагая свои лохмы в благодарность за щедрый кусок чужого горемычного тепла и непременную кружку сладкого чая.
— Так? — Алька с сомнением качает головой, но тут же резко хватает за подбородок и вертит мою голову из стороны в сторону. — Хотя с твоими скулами… Пошли!
Открытая шея с непривычки покрывается мурашками, а чёлка падает на лицо, заставляя меня мотать головой как взнузданная лошадь.
— Какой мальчик вышел. — Алька бодро подмигивает отражению в зеркале, жестом волшебника снимая пеньюар и стряхивая с него остатки волос. — Засмотришься.
В прихожей отцовская обувь аккуратно пристроена на полке. Значит, выпил — когда трезв, разувается «носок за пятку» и забывает туфли посреди прихожей. У меня почти получается прошмыгнуть мимо кухни.
— Сашка! А ну, подойди! — Голос отца наполнен властной педагогичностью. — Это ещё что? — Он брезгливо поджимает тонкие губы, разглядывая Алькин труд.
И начинается бесконечный поток слов про пропавшее поколение, про продажность, про деградацию. Отец картинно вскидывает голову, мечет цитаты из классиков, стучит в такт кулаком по столу. Я не отрываю взгляд от обшарпанной, изрезанной ножом столешницы, почти предугадываю, куда понесёт обличающий поток родителя, но не успеваю отвести взгляд.
— Бедность не порок!
Начинается вторая часть действа. Это поле битвы усеяно обломками копий, он знает все мои обвинения, я — его аргументы, и, если промолчать, мы гораздо быстрее доползём до финальной части — покаяния.
— Санька! — в голосе прорезаются первые плаксивые ноты. Он утыкает меня носом в ещё отглаженную, но уже пропитанную алкогольным потом рубашку. — Санька!
Холодная ладонь ползёт по моему загривку, заставляя сжать зубы и не дёрнуться от брезгливости, что мучительным рвотным спазмом стискивает желудок. Ненавижу. Ненавижу это фальшивое благородство пропитой интеллигенции. Этот бутафорский набор якобы непогрешимых принципов. Облезшую позолоту ума, под которой блестит отшлифованная медяшка полученного когда-то образования.
— Ну всё, всё… — чуть не дотягиваю я до финала и выворачиваюсь из-под руки. — Давай я тебе чаю заварю?
— Иди! — К моему облегчению, родитель входит в роль короля Лира, благородно прощающего недостойным своё одиночество.
Пользуясь шансом, тут же ретируюсь в комнату и запираю дверь на щеколду. Бросаю рюкзак и обрушиваюсь на кровать, нащупываю под подушкой тупое лезвие ножа и, с удовольствием сжимая его в кулаке, чувствую первую успокаивающую боль. Если не срываться и просто углубить старый порез, то можно долго врать про плохо заживающую рану. Боль... И светлое сознание. Без отцовской муторной проповеди. У него алкоголь, у меня нож.
Перевязываю руку свежим бинтом и рассматриваю собственное отражение. Подчёркнутая новой стрижкой худоба превращает нездоровую бледность в логичное дополнение образа. Какого образа? Вспоминаю про заныканный на дне рюкзака джемпер и, прошмыгнув в комнату, напяливаю находку на себя. Чуть приспускаю джинсы на бёдра, засовываю руки в карманы и кривляюсь, примеряя разные выражения лица. Так увлекаюсь, что даже подбираю походку персонажу. Этакий анорексичный от пресыщенности мальчик из хорошей семьи, с плавными инфантильными жестами. Внезапно я понимаю, что нравлюсь себе, возможно, впервые в жизни. Заигрываюсь так, что опаздываю на урок. И только перед самым порогом школы осознаю, что на мне всё ещё тот самый джемпер, с едва заметным, но очень популярным логотипом. Вопросов будет много. Вопросов, на которые у меня нет внятного ответа. Разворачиваюсь и на такой же скорости несусь в противоположном направлении. Отец, ушедший в тихий запой, не обратит внимания на один прогул.
Внезапный выходной как будто вмещает в себя в два раза больше времени, чем обычный день. Уже исхожены парковые дорожки, обсижены любимые места, а время едва перевалило за полдень. Бессмысленное мотыляние по улице оказывается утомительным занятием. Не такое уж оно и бессмысленное, ухмыляюсь я, обнаружив, что невольно сужаю круги и подкрадываюсь к той самой гимназии, где учится обладатель «моего» джемпера. А что, если… Я мнусь за забором в тени клёна, ещё не растерявшего своё буйное золото листвы.
— Курим? — В плечо по-птичьи цепко впиваются чьи-то пальцы.
Я скукоживаюсь от страха разоблачения под суровым изучающим взглядом старухи. Кажется, она директор в этой гимназии. По крайней мере, именно она мелькала на общих фотографиях классов, где отец брался за руководство.
— Прогуливаем, — делает вывод старуха, не обнаружив улик по первому обвинению. — Марш в класс! — подпихивает она меня на территорию гимназии.
Обмерев от ужаса, но не смея перечить, я на деревянных ногах пересекаю внутренний дворик и тяну на себя тяжёлую входную дверь, миную равнодушного охранника, который едва отрывается от экрана телефона, и попадаю в мир, куда вход таким, как я, заказан. Растерянно кручу головой в поисках подходящего места, куда можно забиться и переждать накатывающий приступ паники. Мышью прошмыгнув в туалет, забираюсь с ногами на унитаз и прижимаю холодные пальцы к горящим щекам. Сердце тяжело до боли ухает в груди.
— Ничего, — вслух успокаиваю я себя. — Подумаешь… Выйду с основным потоком учеников, когда закончатся уроки, а пока можно и тут отсидеться.
Первая перемена проходит кошмарно. Дверь постоянно дёргают, и я, сжавшись, едва дышу. Вокруг крутятся обрывки чужих разговоров, которые, к моему удивлению, ничем не отличаются от привычной болтовни моих одноклассников. К середине второго урока ноги затекают от неудобной позы, и я решаюсь немного пройтись, чтобы размять их. Первая разведка боем длится недолго и представляет собой марш-бросок от стенки к стенке. Впрочем, забежав в кабинку и отдышавшись, я тут же выхожу снова. Подхожу к раковине и пью прямо из-под крана. Рассматриваю своё отражение в зеркале, робко улыбаюсь ему и убеждаю себя в том, что если директор приняла меня за «своего», то никакое разоблачение мне не грозит.
На следующей перемене я уже с интересом вслушиваюсь в долетающие разговоры — собираю информацию. О школе почти не говорят. Привычным матерком кроют учителей, собираются в столовку и на перекур, обмусоливают девчонок. Перекур — это хорошо. «Место порока» известно всей школе, и учителям тоже. Это такое негласное правило: туда взрослые без нужды не суются не по доброте душевной, а чтобы курильщики концентрировались в одном месте.
На третьем уроке я, набравшись смелости, выползаю из своего укрытия и, шарахаясь от каждого звука, ползу в сторону лестницы, взлетаю по ней за пару секунд и наконец добираюсь до чердачной площадки, территория которой усеяна окурками разной масти. Я неловко выковыриваю из недр собственного рюкзака пачку сигарет и раскуриваю первую, но кайфа нет. Никотин, смешавшись со страхом, оставляет лишь неприятное послевкусие и дерущую горечь в горле. Раздражённо вкручиваю половину сигареты в выцарапанный на стене рисунок с фундаментальным посылом к миру «Fuck you». Задираю голову и замечаю, что замок на чердачное окно просто бутафория и вторая дужка просто отогнута в сторону. Не раздумывая больше ни секунды, вылезаю на крышу и тут же задыхаюсь от навалившегося ощущения свободы. Красота. Крыша усеяна воздуховодами, ящиками с электрической хренью, какими-то техническими сооружениями, и это всё напоминает промышленный пригород, куда я люблю сбегать в период особо длительного запоя отца. Привычный «ландшафт» помогает восстановить душевное равновесие, и я уже почти по-хозяйски обхожу территорию.
— Пригнись! — слышу я резкий окрик, и меня тут же втаскивают в тень одного из воздуховодов. — Со двора ты как на ладони, придурок. Запалишь крышу, я тебя в порошок сотру. Что ты тут делаешь?
В ответ я протягиваю пачку сигарет. Хиловато для аргумента, но что я могу ответить?
— Хм… — Парень вытягивает пачку из руки. — Ссышь курить это бабское барахло на площадке? — И тут же выдёргивает одну сигарету и раскуривает её. — Садись. — Он пристраивается на полу, опираясь спиной на помеченную голубями трубу. — Как зовут?
— Сашка.
Пристраиваюсь рядом и жадно вдыхаю чужой дым.
— Кури, — то ли приказывает, то ли разрешает мне парень. — От кого свалил?
— Что? — переспрашиваю я, затягиваясь.
— С какого урока?
— От… ПалГенадича, — с заминкой выдаю я, понимая, что совсем не знаю коллег отца.
— Дурак, — резюмирует парень. — Единственный препод, на чьи уроки стоит ходить. Я вообще тут из-за него.
— М-м-м… — мычу я.
Мне хочется спросить имя внезапного собеседника. Но формулировка вопроса звучит как-то нелепо и по-детски, поэтому я ограничиваюсь молчанием. Впрочем, это совсем не тяготит моего соседа. Отшвырнув недокуренную сигарету, он подтягивает ноги и резко, одним рывком, поднимается.
— Ладно, бывай, — бросает он мне и направляется в сторону люка.
Ночью во сне я героем восьмибитной игры скачу по трубам и крышам, пытаясь собрать неведомые монетки и не попасться чудовищу. А утром меня накрывает кашель и невысокая, но выматывающая температура. Провалявшись полдня в постели и измаявшись бездельем, обмусолив со всех сторон своё внезапное приключение, решаюсь на повторный эксперимент. На следующее утро, дождавшись, когда отец даст указание про таблетки и полоскание и уйдёт, втискиваюсь в джинсы, надеваю джемпер и лечу параллельной дорогой дворов к гимназии, чтобы успеть раствориться в потоке учеников. Проскочив охрану, пристраиваюсь в знакомой кабинке туалета и выползаю только к середине первого урока. Пуганым котом брожу по этажам, принюхиваясь и озираясь. Атмосфера запрета делает всё необычным, превращая типичный школьный день в захватывающий шпионский квест. Поиграв ещё немного в Джеймса Бонда, наконец иду на крышу и в ожидании промерзаю на осеннем ветру ещё перемену и урок, но бессмысленно. Сегодня крыша остаётся невостребованной. Это приносит неожиданно сильное разочарование. Хочется уйти домой, наглотаться нужных таблеток, выпить горячего чая и, забравшись в кокон одеяла, провалиться в бесконечный сон. И надо бы отдать отцу джемпер. Но на следующий день я, сбив температуру аспирином, снова иду в гимназию. Я впитываю в себя атмосферу шумных перемен, растворяюсь в потоке учеников и чувствую себя удивительно комфортно. Уроки я провожу на крыше. Так проходит ещё два дня, я не могу заставить себя остаться дома. Хотя моя лёгкая простуда разворачивается во всю ширь, я ни на что не променяю впервые полученное чувство сопричастности. Я хочу быть одним из них!
Лоб кипит высокой температурой, бьёт озноб, закладывает горло, доводя голос до невнятного сипа, но я упорно плетусь на крышу. Зачем? Этот вопрос я задаю себе всё время и не знаю ответа. «Сегодня последний раз» — обещаю себе и с трудом выползаю под пронзительный ветер. Тут же замечаю, как, делая ладони домиком, пытается раскурить сигарету тот самый парень. Я без приглашения плюхаюсь рядом и, отдышавшись, вытаскиваю свою пачку. Холодная ладонь ложится на мой лоб, и глаза тяжело закрываются, я хочу носом уткнуться в его тёплую шею и уснуть.
— Ты весь горишь.
— Простыл, — хриплю я в ответ.
— Тебе бы домой?
— Надо бы, — согласно киваю, но не трогаюсь с места. Дым выворачивает лёгкие наизнанку, и я захожусь в жутком кашляющем лае.
— Вставай. — Он сдёргивает меня с места и тащит вниз. — Вызову тебе такси.
— Я живу недалеко, — упрямо мотаю головой. — Тебя как зовут? — наконец-то интересуюсь я.
— Меня? — Он приостанавливается на мгновение и с интересом обсматривает моё колотящееся в ознобе тельце. — Эрик.
— Эрик. — Я согласно киваю: всё правильно, имя хорошо вписывается в этот особенный мир.
— Я тебя провожу.
Мы бредём к дому молча. В голове вперемешку крутится что-то про остаточную индукцию, коэрцитивную силу и легенду про Магниса. И я чувствую себя кучей металлических опилок, которая готова влипнуть в Эрика, но здравый смысл отклоняет инерцию тела в противоположную сторону, и моя походка напоминает скорее маятник.
— Пришли, — вымученно улыбаюсь, киваю в сторону собственного подъезда и собираюсь толкнуть благодарственную речь.
— Ок, — прерывает Эрик на полуслове. — Пошли, угостишь чаем. Какой этаж?
— Четвёртый, — плетусь я следом, лихорадочно вспоминая, в каком состоянии квартира и в частности моя комната.
На кухне Эрик отодвигает на край стола стопку книг, журналов и тетрадей, оставленных отцом. С любопытством открывает одну из них и поднимает на меня изумлённый взгляд.
— Объяснишь?
— ПалГенадич мой отец.
Я ставлю чайник и достаю мёд.
— Не знал, что у него есть сын.
— Неудивительно, — бурчу я под нос. — Тебе с лимоном?
— И мёдом.
Плюхнув в кружки по большой ложке мёда и дольке лимона, я вручаю одну Эрику, который с любопытством осматривает наше более чем скромное жильё.
— Бедность не порок, — хмыкаю, выдавая один из вечных постулатов папеньки.
— Мне даже нравится, — кивает Эрик. — Очень вписывается в его образ.
— Какой это?
— Неподкупная принципиальность с налётом благородного презрения к суете мирской.
— Эта принципиальность шлифуется неплохим коньяком как минимум раз в два-три месяца, оттого и обрасти жирком мещанского благополучия не получается, — вырывается у меня. Почему-то явное расположение Эрика к отцу вызывает злость.
— Логично, — усмехается он. — Столь долгий срок хранения принципов должен иметь обоснование. Алкоголь — прекрасный консервант.
— Заступничек, — фыркаю, открывая дверь в собственную комнату. — Если бы ты знал, что такое запой…
Мы продолжаем пикироваться ещё минут двадцать, тихонько потягивая горячий чай. В окно хмуро заглядывает насупленная туча, сгущает полумрак в комнате, скупо брызнув на стекло дождём. Мне удивительно хорошо. Эрик принёс с собой это удивительное состояние сопричастности.
— Мне, наверное, пора? — Эрик ставит кружку на стол.
Я, в надежде удержать его ещё на пару минут, дёргаю за руку. «Не уходи. Побудь ещё», — робко мнутся в гортани слова, но так и не осмеливаются выйти наружу. Я судорожно перебираю его пальцы, рассматривая ровные длинные ногти и грубоватые узлы суставов, едва заметную поросль волосков на фалангах. Красивая мужская рука.
Эрик осторожно присаживается на край кровати и тянет меня к себе. Я неловко застываю скособоченной неуверенностью между его ног. Он утыкается лбом в мой живот. Голова моя в огне, мысли смешиваются в густой клубок и увязают в тяжёлом, расплавленном дурмане, который заливает и топит сознание. Мои пальцы осторожно зарываются в его шевелюру, его руки так же аккуратно ложатся мне на бёдра. Мы как синхронисты в модерновом балете, объединённые не движением, но смыслом и внутренним пульсирующим ритмом. Робкое поглаживание пальцев пересылает колкие разряды тока по всему телу. Эрик приподнимает мягкую ткань джемпера, и его губы, едва касаясь, покрывают кожу лёгкими поцелуями. Меня выгибает от сильнейшего разряда удовольствия, которое кажется почти болезненным.
— Тише, тише, — шепчет Эрик.
Он откидывается назад, тянет меня за руку плавными движениями, и я неловко следую за этими отточенными па. Рука на талию — по спине вверх — толчок — рывок — поворот — губы накрывает поцелуй. Я, широко распахнув глаза, отчаянным взглядом окидываю комнату — так утопающий хватает последний глоток кислорода, перед тем как сдаться. Силюсь что-то вспомнить, остановить и сказать и проваливаюсь в чёрную бездну, прошитую яркими импульсами болезненного удовольствия. Мне хочется раствориться под тяжёлым телом Эрика, просочиться сквозь его одежду, проникнуть сквозь поры и под кожей оплести его тонкой сеткой нервной паутины, чтобы передать то, что чувствую я. Но я лишь могу отчаянно цепляться за его плечи, притягивая теснее и теснее, и рвано вдыхать короткие порции воздуха в секундных промежутках между поцелуями. Когда тёплая ладонь, забравшись под пояс, ложится на лобок, моё тело выгибает навстречу. Одновременно хочется развести ноги как можно шире, пропуская его пальцы в собственное тело, и сжать бёдрами ладонь, чтобы удержать её от продвижения вперёд.
— Эрик, — умоляю я.
Он застывает в неподвижности, я подаюсь вперёд, сдаваясь желанию получить освобождающее удовольствие. Эрик отстраняется, приподнимается на локте и с недоумением смотрит на меня.
— Ты… — Хмурые складки прорезают его лоб. — Ты… девушка?
Я, распотрошённая и вскрытая до нутра, медленно начинаю умирать под этим мгновенно меняющимся взглядом. Недоумение сменяется растерянностью, которая моментально вскипает злостью и под занавес оледеневает отвращением.
— Эрик… — тянусь я следом за ним всем телом.
Он брезгливо стряхивает мои руки с себя.
— Подожди, я объясню… — пытаюсь я встать, оправить одежду и удержать его.
— Не надо! — почти рычит он мне в ответ, выставляя ладонь в защитном жесте.
— Эрик… — шепчу я в тишине опустевшей комнаты и падаю на перевёрнутую постель.
Что же я натворила? Я со стоном утыкаюсь лицом в подушку. Перед глазами ярко вспыхивают сцены неминуемой кары. Как разозлённый Эрик рассказывает всё отцу, как тот приходит домой, как смотрит на меня… Нет! Рука привычно ползёт под подушку в поисках ножа. Будет ли эта боль утешающей?
Link | Leave a comment {141} | Share