Дом Шугар

fiction-s.livejournal.com (no subject) Sept. 07th, 2016 | 08:12 pm       Дождь размывает картинку двора в акварель. Растушёвывает контуры людей. И, должно быть, растворяет и мой портрет в окне. Поэтому дождь мне нравится.       Во время дождя я даже могу погулять по городу, ведь все прячутся в капюшоны, под зонты, спешат укрыться в домах. И я, свободный, могу бродить, дышать, слушать шелест неба.       Выходить из дома в многолюдный мир мне невыносимо. Хотя люди сейчас на редкость нелюбопытны, но ведь их внимание ко мне возможно. Потому живу в небольшой однокомнатной квартирке, соседи не слышат, не видят, компаний не вожу, никого не беспокою.       Слышал, как соседка с кем-то болтала обо мне. Дескать, парень с тараканами!       Если бы они знали, насколько правы. Мои тараканы холёные и породистые, так что любой, кто смог бы заглянуть мне в голову, убежал бы с криком, если бы хоть одним глазком смог увидеть терзающих меня монстров. Впрочем, к монстрам можно привыкнуть. За три года даже приручить их можно. Сначала моих внутренних драконов пытались обуздать в разных клиниках — Швейцария, Германия, Израиль… Но в один прекрасный день я понял, что если ещё хоть неделю проведу в прекрасно оборудованной клинике с предупредительными, искусственно-вежливыми медсёстрами и хитрыми мозгоправами, что улыбались мне как маленькому ребёнку, то свихнусь окончательно и бесповоротно. А безумие страшило меня куда больше ночных кошмаров. И до сих пор страшит, если честно. К кошмарам я привык, а вот истинное, жуткое, пьянящее безумие меня ужасало.       Не дай мне Бог сойти с ума,       Уж лучше посох и сума,       Уж лучше труд и глад…       Вроде из Пушкина… Посох и сума мне пока не грозят, да и труд с гладом — тоже. Я неплохо зарабатываю сам, разрабатывая дизайн веб-сайтов для различных компаний. Чаще для небольших… или только открывающихся фирм — таких, кто готов работать с исполнителем удалённо. Я делаю всё быстро и качественно, клиенты передают меня с рук на руки, так что сам себя я вполне обеспечиваю. Плюс отец каждый месяц переводит мне на карту неплохую сумму. Но эти деньги я не трачу. Не хочу. Ему говорю: «НЗ». Обучение оплачивает отец, а всё остальное… Всё, что является признаком статуса — дорогие тачки, брендовые шмотки, пафосные вечеринки… Это меня больше не интересует, кажется пустым и глупым. Общаться со старыми приятелями тоже не тянет, а настоящих друзей я как-то себе не завёл. То ли не успел, то ли я прежний был не из тех, с кем хочется дружить.       Я изменился. Когда-то я был как жизнерадостный, глупый щенок. Мне нравилось безудержное веселье в шумной, гомонящей толпе. Сейчас я с трудом выношу тех немногих, с кем вынужден периодически общаться. Университетских преподавателей, секретаршу в деканате, продавщиц из маленького магазинчика во дворе, бабушек на лавочке, что периодически сверлят мне спину взглядами, которым позавидовал бы и бывалый агент сгинувшего в небытии КГБ, отцовского шофёра Гришу, ретивых курьеров, соседа с огромной собакой, которая гадит прямо на узких дорожках… Даже отца я выношу с трудом. Однако с женщинами несколько легче, спокойнее, ровнее.       На людной улице мне плохо, руки начинают дрожать, лоб покрывается липкой, противной испариной, дыхание перехватывает… Особенно если день жаркий. Но я справляюсь. Стараюсь справляться. Я смотрю на проходящих людей и думаю, что они не понимают, как беззащитен человек в толпе — незнакомец среди незнакомцев, которым нет до него никакого дела. Нет! Не так! В толпе всегда те, у кого «есть дело»! Унизить! Растоптать! Потными душными лапами перехватить горло, прижать лицом в грязь, так что рот, нос забиваются землёй и опилками, выкрутить руки до онемения, ударить в бок тяжелым ботинком и…       Вдох-выдох… Почувствовать ритм сердца… Вдох-выдох… Досчитать до десяти. Вдох-выдох… Так учил меня профессор Штаубе в Нетании. Нельзя распускаться, иначе мне будет обеспечена двойная доза кошмаров. Иначе я опять буду похож на дрожащую, жалкую тень. И меня будут жалеть.       Тот же Штаубе заставлял выплёскивать на бумагу воспоминания и эту бумагу сжигать. Там, в Израиле, я сначала не мог толком ничего написать. Получался какой-то отрывочный бред, несвязные слова и даже просто слоги. Сам не мог прочитать написанное. Но та безумная абракадабра была мной сожжена. Перечёркнута. Вы-тра-вле-на! И получилось выдохнуть. На некоторое время.       Второй раз строчки были ровнее, слов было больше.       В третий появились точки и заглавные буквы…       С каждым актом рационализации и аутодафе воспоминаний текст становился всё чётче, понятней и больше. Сколько их было, таких истерзанных бумаг? Не считал. И вот последняя лежит на столе. Ровным, твёрдым почерком с круглыми завитками у букв. Я написал это после того, как частный детектив отчитался о проделанной работе. Я хладнокровно заплатил ему из отцовских переводов. И как только остался в уютном одиночестве, начал строчить ещё один лист для инквизиторского сожжения. Но не сжёг. Уже не нужно… чтобы излечиться, нужен нож…       «С самого начала.       Сначала была МАМА.       Такую красоту описывают часто, но встречается она всё реже и реже: мама была высокая, голубоглазая, с длинными волосами пшеничного цвета и правильными чертами лица… Она была прекрасна. Мне часто говорили, что я пошёл в неё… Впрочем, лучше бы был похож на отца с его грузной фигурой и кривоватым носом. Отца нельзя назвать красавцем, но в нём есть то, что называют «харизмой», он любого сумеет расположить к себе, так что вскоре собеседник и не думает больше о его, мягко говоря, нестандартной внешности, за которую их с мамой за глаза называли «Красавица и чудовище». Да ещё и уродливая зоновская татуировка на руке с черепами и розами...       Мой отец очень состоятельный человек, сколько себя помню — он всегда был таким — богатым, удачливым, любящим все эти статусные игры. А мы с мамой были удачным дополнением этих игр. Я — единственный сын, мама — блистающая в свете жена. Родители любили и баловали меня, детство было вполне безоблачным. До четырнадцати лет я и не думал о том, что далеко не все люди на земле счастливы, что существуют на свете несправедливость, боль и смерть.       Хотя началось всё с долгожданного известия — мама сообщила, что у меня скоро будет братик или сестричка. Я порадовался внешне, но воспринял это известие вполне индифферентно — ну будет и будет, чего тут огород городить. Нет, я не ревновал к будущему малышу, просто младенцы — это не та тема, которая сильно интересна четырнадцатилетним подросткам. Отец же был рад безумно, он маму на руках готов был носить. И носил. Целых полгода наша семья была абсолютно, безоблачно счастлива.       Потом маму положили в клинику. В её возрасте беременность давалась тяжело. Отец беспокоился: клиника была лучшей, врачи — самыми опытными, в палате одна, розы ежедневно. Несмотря на тяжесть протекания беременности, мама словно светилась изнутри и напоминала мадонну на картинах старых мастеров Ренессанса.       Роды были преждевременными. Я слышал потом, как об этом говорили врачи: «отслойка плаценты»… «неправильное предлежание плода»… Эти слова мне не говорили ничего, но итог был ужасен. Мама родила девочку — крошечную, недоношенную, но живую. А маму не смогли спасти, несмотря на все усилия опытных врачей и дорогущее оборудование. Бывает. Судьба. Никто не виноват, а человека нет.       Меня буквально оглушило известие о том, что мамы больше нет, и я сначала возненавидел крошечную малышку. Отец тоже горевал, но каким-то образом сумел поддержать меня и вправить мозги. Сестричка, появившаяся в доме спустя три месяца — до этого её в клинике выхаживали и доращивали, — была такой крошечной и хрупкой, такой беззащитной, с огромными синими глазами на крошечном личике, что вся моя ненависть постепенно испарилась. К Танечке, так назвали малышку, я привязался: сюсюкал, баюкал, укачивал, помогал медсестрам и няням. Моя боль от потери мамы стала рубцеваться, прекратила кровоточить.       По настоянию отца я поступил в университет, на факультет менеджмента и управления. Отец и не скрывал, что хочет, чтобы после окончания учёбы я пришёл работать в его компанию, чтобы со временем передать мне бразды правления. Меня, правда, больше привлекало программирование, но спорить бессмысленно… Начались проблемы — и отнюдь не с учёбой.       В школе меня не беспокоило равнодушие к девчонкам. Нет, на девчонок смотреть было определённо приятно — но никакой дрожи в коленках, желания оказаться наедине с объектом страсти, навязчивых утренних видений. Я нацепил маску погружённого в учёбу ботана и довольно быстро понял: девчонки — не мой выбор.       А это неприемлемо. Прежде всего из-за отца, который ненавидел геев и мысли не допускал о том, что его сын и наследник может относиться к таковым. Именно поэтому я старался не противоречить отцу и не привлекать его излишнего внимания к своей персоне.       Однако против природы не попрёшь. Став студентом, я ощутил себя более свободным, отец позволил мне жить отдельно; сняв квартиру, он дал мне понять, что ждёт от меня — хорошей учёбы и отсутствия проблем, в остальном же ограничивать не будет. «Гуляй, пока молодой!» — так он выразился. И я гулял! Деньги не переводились, крутая тачка имелась, так что я очень скоро познакомился с подобными мне балбесами, которых светская хроника вежливо именует «представителями золотой молодёжи». Клубы, вечеринки, веселье — всё полной ложкой… А поскольку я умудрялся прилично учиться — у отца ко мне нареканий не было.       Я уже не помню, на какой из вечеринок я встретил его. Встретил и влюбился. Кон-стан-тин…       Его звали Константин. «Постоянный…» Постоянным он не был — менял парней как перчатки и не особо скрывал от всех, что девицы ему неинтересны. Но мне было всё равно, потому что я влюбился. Бывает такое — любовь с первого взгляда — а мне казалось, на всю жизнь.       Костя просёк мои восторженные взгляды с полпинка, он был куда старше меня, и сколько у него было таких восторженных мальчиков — до Китая раком не переставить. Но я был юный, волоокий и богатый. Смотрел на него как на ожившее божество. Это ему льстило. Целых три месяца я был счастлив. Костя умел быть обаятельным, он оказался прекрасным любовником, и мне не нужно было ничего другого.       Правда, через три месяца блядская Костина натура начала показывать себя в полной мере. Я ему надоел. Захотелось чего-то новенького и свеженького. И деньжат подзаработать захотелось… Наши свидания становились реже и реже, Костя стал отговариваться занятостью на работе, а я верил! Но однажды, явившись к Косте без звонка, застал его в недвусмысленной ситуации с другим парнем. Моё божество и не подумало оправдываться, просто заявило: «Я позже всё объясню». Вытащило из моей помертвевшей руки ключи, вытолкнуло из квартиры и захлопнуло дверь перед моим носом.       Как я добрался домой, что делал — я не помню. Проснулся уже днём, в своей квартире, с жуткой головной болью и мерзким вкусом похмелья во рту. Жить не хотелось. Позже Костя чужим, насмешливым голосом объявил мне, что наши отношения слишком затянулись, что «всё перегорело и выцвело», ибо я занудлив, как орфографический словарь, и что отныне мы свободны друг от друга. С одним маленьким нюансом. Я должен компенсировать ему потраченное на меня время…       Естественно, я послал его к чёрту, хоть на это хватило гордости. Тут мой бывший возлюбленный мерзко улыбнулся и показал мне несколько фотографий наших с ним забав. А потом озвучил сумму и заявил, что если я не заплачу ему, то эти фото окажутся на столе моего отца. Я похолодел. Мысль о том, что отец узнает о моей ориентации, вымораживала. Но я отказался платить, понимая, что если я заплачу один раз, то этот подонок будет доить меня всю жизнь. Я, блядь, умный стал… Через боль, через стон, но умный…       Костя ушёл, а я остался мелодраматично страдать. Мысль о том, что этот подонок шептал слова любви, а сам перед этим хладнокровно установил камеру в спальне, чтобы заснять нашу с ним близость, резала по живому. Я был близок к тому, чтобы сорваться, впасть в депрессию, уйти в запой… Да ещё и ежедневно ждал отцовского гнева. Вместо сна терзания: послал Костя отцу фотографии или не послал? Но отец вёл себя совершенно как обычно, и постепенно я успокоился.       У отца тем временем были какие-то неприятности. По нескольким вырвавшимся у него фразам, по угрюмому виду я понял это. Но никаких подробностей он не рассказал, только попросил быть осторожнее. К чертям! Мне бы его проблемы!       Однажды вечером я возвращался с занятий — у нас изменили расписание и поставили несколько вечерних пар на зачётной неделе. Почему я не взял такси? Но факт остаётся фактом — я решил пройтись пешком. Прошёлся...       Под аркой, на своде которой кессоны розанами, и по ним неровная романтическая фраза: «Ты охуительна!» — меня пронзила резкая боль в затылке… и темнота. Когда я очнулся связанным в каком-то подвале, то понял, что меня похитили. Я даже не особо испугался вначале, решил, что похитители просто решили шантажировать отца, требуя денег… или каких-нибудь уступок в бизнесе. И он выручит меня, он — Бэтмен и Железный человек, надо только подождать. У него служба безопасности не хуже спецподразделений. Найдут! Спасут!       Голова гудела, тело чесалось, рука онемела от выворотности положения… В подвале было зловеще тихо, и темно, и гулко, и страшно. И ещё душно. Начало июня, а зной выматывал город до полуобморочного состояния. Я звал на помощь — сорвал голос. Старался перевернуться — упал лицом в цементную крошку. Чуть не задохнулся. Хотя это был бы выход...       Когда подвал неожиданно озарился ярким светом, я, наконец, увидел своих похитителей. То, что их лица скрывали натянутые до подбородка шапочки-балаклавы, меня сначала обрадовало. Если они не показывают мне своих лиц, значит планируют отпустить. Я осторожно разглядывал этих людей, опасаясь смотреть прямо в лицо, — где-то читал, что такое может вызвать у похитителей агрессию по отношению к пленнику. Ничего особенного я не разглядел — двое мужчин: один высокий, угловатый, одетый в полосатую красно-синюю майку «10 — Messi» и треники, второй немного ниже ростом, волосатый, сутулый, с длинными руками — настоящая горилла! Он был в старых джинсах, заляпанных бензином. Никаких особых примет я не разглядел, кроме одной. У самопального Месси на шее вился шрам. А Горилла… она и в Африке — горилла…       Между тем, мои похитители решили внести ясность. Тот, что повыше, поинтересовался:       — Что, малой, зассал? Не боись, мы с тобой поиграемся и отпустим. Как только папочка твой нам заплатит…       В общем, всё было так, как и я думал… Мне развязали руки, позволили сходить в стоящее в углу ведро — я, дурак, чуть не умер от стеснения, как-то не привык справлять нужду при посторонних. Потом меня даже накормили — макаронами из бомж-пакета. Паук-Месси вновь меня связал и заявил:       — Если завтра капусту доставят, то всё будет заебись!       Задыхаясь в темноте, я ждал этого «заебись»… Казалось, что в темноте что-то шевелится и ворочается, что скоро оттуда ко мне потянутся мохнатые лапы, схватят и… Попытался сформулировать — кому же отец перешёл дорогу до такой степени, что этот самый кто-то решился на моё похищение?       Я дремал, глючил, боролся с душными призраками, считал до тысячи, пытался разминать ноющие мышцы… пытался жить и сохранить облик человека. Проснулся же от вновь вспыхнувшего яркого света. Горилла и Месси были раздражены, а возможно, и под кайфом. Длиннорукий ещё сдерживал своё раздражение, но тот, что в китайской футболке, ругался без остановки, употребляя многоступенчатые матерные конструкции. Из немногих приличных слов я понял, что отец попросил дать ему неделю на сбор наличными той суммы, которую потребовали от него похитители, так как деньги у него были вложены в другие активы, и чтобы обналичить их, требовалось время. Я похолодел. Мне было прекрасно известно, что в сейфе отца всегда лежит достаточно приличная сумма в долларах на случай непредвиденных расходов. Отец блефует! Он готовит операцию по освобождению, чтобы замочить ублюдков! У меня хватило глупости гордиться хитроумным отцом, нагло ухмыльнуться своим похитителям и плюнуть горилле на ботинок.       Я жадно прислушивался к каждому их слову и толковал все жесты. Из рубленных реплик я понял, что они не боятся, что их отыщет полиция, видимо, место достаточно тайное и надёжное. Что водки и колбасы у них вдоволь. Что «папашка-с-с-сука» ещё заплатит!       Всё это не добавляло героизма. Я цеплялся за мужество из последних сил. Оставшись в темноте, стал бороться с подступающей истерикой. Ведь я был избалованным богатеньким мальчиком, привыкшим к комфорту, хорошей еде и хорошему обращению. Меня в жизни никто и пальцем не тронул, а тут… Но я вновь постарался справиться с собой, твердя, что отец меня обязательно вытащит, что он переживает за меня и надо только потерпеть.       Сон. Видение. Духота. Липкий жар. По ноге когтисто царапает какой-то подвальный грызун. Нос не дышит. Время замерло и злобно уставилось на мою переносицу, как на мишень… А-а-а… Сколько я просидел так, не знаю, но свет вновь вспыхнул, и явились эти ублюдки. Оба они были пьяны — не так сильно, чтобы падать с ног, но именно на той опасной грани, когда человек превращается в скотину, способную творить нечеловеческое.       Горилла подошёл ко мне, схватил за волосы и больно дёрнул, заставляя поднять голову, а потом заявил высокому:       — Смотри, какой сладенький мальчик! Шлюх сюда всё равно не вызвонить, так что пускай он нас обслужит… если жить хочет.       Долговязый в джинсах засомневался:       — Не, я только по девкам…       Горилла засмеялся мелко и противно:       — Мальчик, девочка — какая в жопу разница? Да и в рот тоже неплохо!       Меня затрясло. Я уже готов был просидеть в этом подвале в темноте хоть неделю, хоть месяц — лишь бы Месси образумил своего гнусного приятеля. Но тот был слишком пьян, чтобы всерьёз возражать, и как-то нерешительно промычал в ответ:       — А что? Давай попробуем.       И дальше — урывки, вспышки, словно отдельными кадрами разрезанной киноплёнки. Сопротивляться двум сильным взрослым мужчинам я долго не смог. Очень быстро с меня сорвали всю одежду, ткнули лицом в мою подстилку, и длиннорукий гнусно хмыкнул:       — Ну что, сладенький, понеслась?       Меня разорвала боль. Но даже не это было самым ужасным. Кошмарным было ощущение того, что сейчас меня имеют, как шлюху, а я бессилен. Я ощущал себя использованным, грязным… Это было мерзко, так мерзко, что я вряд ли найду подходящие слова, чтобы описать то, что я чувствовал тогда.       Сколько времени они насиловали меня? Мне казалось, что вечность. В какой-то момент я превратился в силиконовую куклу, во мне словно умерло всё, что до сих пор делало меня живым, так что, когда насильники натешились всласть, я даже не ощутил никакого облегчения.       Они ещё не раз спускались в подвал, не раз проделывали это со мной, а если я пытался сопротивляться, били. Особенно усердствовал Горилла. Я прекратил всякое сопротивление, не из трусости, нет… Я чувствовал, что умер и попал в свой собственный ад, из которого меня не спасет ничто. Механически подчинялся своим насильникам, а в остальное время просто сидел или лежал, безразлично смотря в стену. Долговязый Месси, видимо, стал опасаться моего неадеквата, он сумел как-то утихомирить своего приятеля и сам больше меня не трогал, пытался кормить дурно пахнущими макаронами. Но всё это я вспомнил только потом: и запах макарон, и облупленный таз с холодной водой, и серый край неба в полукруглое оконце, и даже орнамент на истёршемся фланелевом пледе — моей единственной одежде. Я был мёртв, а мёртвым всё равно. А когда высокий, спустившись в подвал, сказал, что завтра будут деньги и меня отпустят на все четыре стороны, я не обрадовался. Мёртвому свобода не нужна.       Гориллообразный бандит устроил напоследок «ебаный выпускной», как он выразился…       — Хорош притворяться! Что с тобой такого страшного случилось? Ты ж пидор! Радоваться должен!       Я продолжал молчать, смотря перед собой безразличным взглядом, и это бесило его сильнее. Он ударил меня по лицу и рявкнул:       — Я сказал, шлюха, хорош притворяться! Не пытайся чокнутого играть!       Когда этот озабоченный наконец убрался, я вдруг ясно ощутил желание умереть. Просто невозможно представить себе возвращения в прежнюю жизнь. Настолько я чувствовал себя вывалянным в липкой грязи с головы до ног, ощущение собственного ничтожества просто выедало меня изнутри. Неожиданно до меня дошло, что насильник не связал меня.       Я поднялся на ноги, двинулся к двери. Ногой запнулся за что-то и упал. Носом в верёвку! Верёвка! Та самая, которой ублюдок забыл меня связать!       Мои пальцы зашарили по верёвке, распутывая узлы, я понял, что это мой единственный шанс уйти, оставив похитителей и судьбу в дураках. А отец… Что отец? Если он узнает — а он непременно узнает, что проделывали со мной похитители, — то возненавидит меня. Он будет презирать меня всю оставшуюся жизнь… К тому же у него остаётся Танечка. Если я уйду, сестрёнка никогда не узнает о том, что со мной случилось, никогда не увидит сломленным и раздавленным. Да, так будет лучше.       Я давно разглядел торчащий из стены кусок арматуры, на высоте чуть выше моего роста. Я соорудил петлю, привязал свободный конец верёвки к пруту и накинул петлю на шею и подогнул ноги... Я где-то читал, что таким способом вешались в камерах заключённые. Никаких слов себе и Богу, никаких слёз и молитв, никаких проклятий и картинок перед глазами. Я же кукла…       Горло обожгло огнём, в глазах замелькали красные круги, по ногам потекла тёплая жидкость. Так вот как я умру — в грязном вонючем подвале, в луже собственной мочи… Ноги инстинктивно задёргались, пытаясь вернуть опору, спастись, но почему-то не хватало сил удержаться — мир вокруг начал куда-то уплывать. Получилось…       Но я не успел нырнуть в смертельную пасть полностью. Сухо щёлкнул выстрел, бетонные крошки обожгли мне лицо, и я мешком обвалился на бетон.       Очнулся я уже в больнице. Белый, стерильный мир. И никакой радости освобождения, только апатия. Приходил отец, он постарел, смотрел на меня скорбно.       Говорил, что мне повезло: получив деньги, похитители скинули на телефон отца СМС с адресом места, где я находился. Это была заброшенная деревня, обозначенная даже не на всех картах. Отец взял начальника охраны и поехал за мной. Так что выстрел мне не почудился, когда они ворвались в подвал и увидели меня хрипящим в петле, а старый вояка сумел среагировать мгновенно.       Отец… Нет, он не выказывал своего презрения, но я-то понимал: он знает, что творили со мной похитители. Об этом знали все вокруг: и мне казалось, что все на меня косятся с презрением и брезгливой жалостью. Это было невыносимо, начались кошмары, хотя физически я оправился довольно скоро.       Отец оплачивал клиники, лекарства, реабилитацию… Сначала — наши, потом заграничные… Иногда в таких удивительных местах, что удавалось на короткое время забыть, принять жизнь, улыбаться солнцу… Но всё возвращалось. Петля того подвала затягивалась и затягивалась…       Пока не появился Костя.       Он просто однажды утром возник на пороге моего жилища. Неужели он надеялся, что я кинусь к нему на шею с распростёртыми объятиями? Я захлопнул дверь. Признаться, я не сразу сообразил, что это он. После похищения я болезненно реагировал на мужчин. Даже когда отец подходил ко мне слишком близко, у меня начиналось сердцебиение, а на висках выступал пот. А уж прикосновение… Этого я просто не мог вынести.       Костю я к себе не пустил, он пытался звонить и стучать, но я не отвечал, потом на шум высунулась старушка-соседка и обещала вызвать полицию, так что моему бывшему пришлось уйти. Я надеялся, что он понял — здесь его не ждут.       Зря надеялся — спустя неделю я обнаружил в почтовом ящике конверт. Вскрыл, и из конверта выпал листок, написанный знакомым почерком. Костиным почерком.       «Малыш! (меня передёрнуло) Прости, я понимаю, что ты зол на меня из-за того, что я послал твоему отцу эти фотографии, но я реально не хотел, чтобы всё так повернулось. Давай начнём всё сначала, я понял, что всё равно люблю тебя, несмотря ни на что. Твой Постоянный».       Я смял листок и отбросил его. К чёрту этого непостоянного Постоянного! Отец знал о наших с Костей отношениях до похищения?       Я просидел, уставившись в пустую стену всю ночь, я составлял эту неправдоподобную историю. Давние слова и образы, случайные жесты и незамеченные поступки соединял как пазл. Всё складывалось логически, но не нравственно. Картинка получалась почти шекспировской.       Мой отец — ярый гомофоб. Я — его единственный сын и наследник, но вдобавок один из тех, кого он презирает. Гей. Скандал поднимать нельзя — подобного рода резонанс не на пользу бизнесу. И он решил меня перевоспитать! Нанять пару отморозков, за деньги готовых на всё, — чего уж проще? Разыграть похищение как по нотам, поручив этим самым отморозкам выбить из меня дурь, чтобы больше на мужиков не тянуло. А отморозки… немного перестарались. Не только выбили.       И эта отговорка, что он не смог сразу собрать наличные... Чтобы у моего запасливого отца и не нашлось не самой крупной, с его точки зрения, суммы свободных денег? Вот почему он выглядел виноватым, когда навещал меня в больнице, — не рассчитал эффект перевоспитания? И сейчас заезжает редко — не потому, что заботится о моей психике, а потому, что сын-гей, которого трахали, как последнюю сучку, ему противен?       Когда я составил эту версию, со мной приключилась нехилая истерика. Хотелось прыгнуть с крыши, запереться в ванной с пачкой лезвий, открыть газ, найти ту самую верёвку… Но я пережил ночь, а наутро, которое «мудренее», я подумал: что, если это — только мои домыслы, бред моего воспалённого мозга? Я должен был это проверить.       Довольно долго, ибо неумело и не выходя из квартиры, я искал частного детектива. Нашёл. Его звали Андрей Токмаков. Никогда бы не подумал, что этот щуплый лохматый человек с проницательным зелёным взглядом и тонкими пальцами настоящий сыщик. Я даже встретился с ним лично, хотя каждый выход из квартиры был для меня сущей пыткой, к горлу подкатывала тошнота, подступала паника, в любом приближающемся мужчине виделся враг… Да ещё и это знойное лето... Я сидел рядом с Андреем и считал это огромным достижением для себя, ведь он даже касается меня рукавом, а я не пытаюсь с воплями убежать.       Мою историю он выслушал с профессиональным интересом, равно как и мою версию, согласился с тем, что она вполне правдоподобна, получил аванс, мы подписали договор, и он удалился, чтобы искать. А я — чтобы ждать и надеяться, что это лишь моё воспалённое воображение.       Но уже через неделю Андрей полностью подтвердил мои подозрения. Назвал случившееся эксцессом исполнителя. Похрен как это называется — мой зыбкий мир вновь рухнул. Не в первый раз, но этот удар был не менее тяжёлым. Я вновь оказался погребён под обломками собственной реанимированной веры и надежды, барахтаясь, как раздавленный жук.       Я чувствовал, что во мне поселилось зло. Нет, не зло! Праведная ярость!       И эта ярость меня спасёт. Вернёт мне самого себя».       Листы, исписанные мелким почерком, многократно поправленные, я не хотел сжигать. Чтобы не уничтожать свою праведную ярость, чтобы чувствовать себя живым и сильным. Чтобы не жалеть себя.       Нож я выменял на бутылку водки у вонючего алкаша Мотьки. Забавно, что Мотька бесконечно вставлял в свою сбивчивую речь слово «дерьмо» в разных сочетаниях. Жизнь — дерьмо. Дерьмовая закуска. Дерьмовая баба. Дерьмо у тебя, а не водяра. Я им покажу собачье дерьмо! Дерьмово ты ножик держишь!.. И так далее…       Отец тоже вставлял это словцо куда ни придётся. И погода дерьмовая, и власти, и пробки, и законы, и, видимо, сын… Такое вот фатальное совпадение: отец и пьяница Мотька.       После Мотьки, его дерьмовой лексики и его ножа мне стало легче. Как вдох спасительного кислорода. Прояснение в голове и сила в мышцах. Правда, на время. До вчерашнего дня.       Вчера, в дождь, я гулял по полупустым улицам. На перекрёстке, нарушая правила, из дорогой машины вылез грузный человек. Он, матерясь, стал раскрывать неподдающийся зонт. И вроде ничего примечательного... Но тут я заметил татуировку на руке. Черепа, розы, полусолнышко... Как у отца. Сразу навалилась духота, несмотря на прохладный дождь... Кто этот человек?       Я проследил за ним. Я знаю, где его найти. Я беру Мотькин нож... Link | Leave a comment {01} | Share

***

      — Единственное, что я выяснил про парня со второго этажа, что он не просто Развалов, он тот самый Развалов!       — В смысле?       — Сын Родиона Развалова, владельца развлекательной империи «Империя».       — Как? Ведь писали, что он живёт в Великобритании!       — Вот так. Его Британия — это наш район и однушка в старом доме. Он никуда не выходит, никого не принимает. Я его самого видел только в окне… А вчера к дому подкатил белоснежный «гелендваген», пассажира я не разглядел, так как его заботливо прикрыли от дождя и моего наблюдения зонтом. Но номера-то машинки мне расколоть на раз — друзей много в ОВД. В общем, это был Развалов-отец. Он дошёл до третьего этажа, своих шавок оставил в подъезде, а сам зашёл в квартиру этого загадочного парня. Разговор охранников я и подслушал, так и понял, что в квартире сын.       — Очень странно! — Карла нахмурилась. Застыла на пару мгновений. Повернулась к монитору компьютера. Набрала что-то на клаве и объяснила мне: — Спросим Байсан, она же писала о разваловской «Империи».       В кабинет Карлы величественно вплыла Байсан, безупречна, как всегда.       — Какой-то вопрос, Клара Бруновна?       — Присаживайся, Байсан. Вопрос о Развалове, вернее о его сыне. Я понимаю, что ты сыном не занималась, но ведь что-то знаешь о семье. Вон Кирилл говорит, что сын Развалова живёт в его доме.       — Интере-е-есно… — протянула наша восточная принцесса, и никаких эмоций на лице.       — Может ли такое быть?       — Я могу рассказать следующее: два года назад прошёл слух, что сын Развалова — Павел — похищен. Потом вдруг батюшка-олигарх опроверг эту информацию и сообщил, что сын уехал учиться в Лондон. Я полагала, что отец захотел вправить сыну мозги, отправив его в какой-нибудь закрытый колледж, так как Павел гулял налево-направо: клубы, гонки, шлейф прихлебателей, фейерверки, уик-энды в Гренобле, вечеринки на яхте… Хотя, в общем-то, он парень неплохой — честно получил медаль в школе, побеждал на каких-то олимпиадах по программированию, законов не нарушал, в политику с малолетства не лез… Симпатичный. В мать.       — Кирилл видел Развалова-отца у себя в доме и слышал разговоры охранников. Получается, что Павел не в Лондоне.       — Возможно, слухи о похищении — не слухи? И теперь у Павла есть причина прятаться от людей, от прессы и даже от бывших приятелей. Может, он изуродован? — Байсан повернулась ко мне.       — Я видел его издалека, но уродств не заметил.       — Вы подозреваете его в том, что он и есть автор Эм Шугар? — Байсан всегда отличалась прямотой.       Я пожал плечами.       — Не получается, — вздохнула Карла. — Во-первых, слишком молод. Во-вторых, ещё три года назад он был прожигателем жизни и вряд ли мог написать «Дебют стрижа» и «Ниже пояса». Если только он не страдает чем-то вроде раздвоения личности.       — Мне продолжить копать эту историю?       — Каким образом? Полагаю, что интервью тебе никто не даст, в квартиру Павла ты не влезешь, полицейские ничего не знают…       — Для этой истории нужен не журналист, а сыщик, — встряла Байсан. — Кирилл, у тебя же есть приятель, такой толстый и разговорчивый. Он же помогал тебе пару раз. Обратись к нему.       — Это Андрей Токмаков, частный детектив? — прищурилась Карла. — Вы правы, Байсан. Звоните Андрею, Кирилл. А сами лучше проверьте одинокую женщину с седьмого этажа. На всякий случай.       Я неохотно набрал номер Токмакова, надеясь, что тот крайне занят…