Дом Шугар

fiction-s.livejournal.com (no subject) Sept. 15th, 2016 | 04:02 аm       Немолодая, немного мужеподобная докторша с шершавыми, как наждак, руками по третьему разу начала мне объяснять, что гистология пришла «плохая» и что мне срочно нужно ложиться в онкологическое отделение областной больницы. Я кивала, уже зная, что никуда не поеду, но послушно взяла протянутое направление и встала, чтобы уйти.       — Вам нужно поговорить с родственниками, — вдруг сказала докторша. — У вас же есть родственники?       Я задумалась. Сестра, бывшая на много лет старше меня, давным-давно растворилась на просторах нашей необъятной страны. Вестей до меня не доходило, но я надеялась, что она жива. Мама умерла четыре года тому. А больше никого никогда и не было. Возможность иметь детей я оставила в операционной под шершавыми, как наждак, руками две недели назад.       — Есть, — сказала я.       — В вашей ситуации очень важна поддержка родных, — никак не желала отвязаться докторша, — возможности современной медицины…       — Безграничны, — подсказала я.       — Нет, — вздохнула она, — но по сравнению с тем, что было двадцать лет назад…       — Я поняла, — перебила, — спасибо вам, доктор.       И уже на пороге обернулась:       — Поменяйте билет на любую другую дату.       — Простите? — переспросила докторша.       Всё, как обычно.       — У вас забронированы билеты на самолёт — измените дату вылета, — сказала я, — подумайте о внучке.       Она смотрела на меня по-жабьи выпученными глазами. Я попрощалась и закрыла за собой дверь.       Всё плохое случается в дни, когда я вижу.       Нет, не так.       В дни, когда я вижу, случается всё плохое.       Мама говорила, что это дар. Я бы назвала это проклятьем. Оно у нас в роду давно: все женщины семьи — кто больше, кто меньше — отравлены болезнью всезнайства.       Когда я была маленькой, то думала, что у моей мамы очень много друзей. Она забирала меня из школы, и мы ехали к «хорошему другу» в Читу или Петрозаводск, в Краснодар или Челябинск. Мы приезжали в незнакомый дом, где всегда пахло сердечными каплями, а на плечи давило страхом и недоверием. Люди, которых я до этого не видела, заискивали перед мамой, а меня кормили шоколадом. А потом мама уходила с ними в другую комнату и, достав старую колоду карт, садилась за стол. Я могла незаметно проскользнуть следом и затаиться где-нибудь в углу, меня не выгоняли. Мама перекладывала карты несколько раз — то направо, то налево, то вверх, то вниз. Она курила одну за одной, перемешивала карты и начинала снова. Иногда так проходили часы. В итоге она говорила хозяевам то, что они хотели услышать. И тут начинались слёзы, мама хмурилась, бралась пальцами за виски.       За всю жизнь я ни разу не видела её плачущей. Или кричащей. Когда она начала меня учить видеть, она сказала: «Если ты не научишься его контролировать, он сожрёт тебя». Мамина сестра закончила жизнь в психушке. Это я знала. А о том, что бабушка покончила с собой, мне сообщили болтливые соседки в день маминых похорон.       После этих поездок у нас появлялись деньги. Мама брала меня с собой в магазин, где я могла выбрать всё, что угодно, но только что-то одно. Я никогда не думала долго. Просто говорила «это» и показывала пальцем. Мама расплачивалась, и мы тащили через полстраны то когтеточку для кошки, которой у нас на тот момент ещё не было, то надувной матрас, на котором мы укладывались спать через месяц в первой собственной нашей квартире.       Если сосредоточиться, то можно не видеть. Это как внести кого-то в чёрный список на телефоне. Он будет пытаться пробиться к тебе, но у тебя всё время будет занято. Я научилась выстраивать стену между собой и виденьем очень рано. Ещё в школе. Смирившись с тем, что мне никто никогда не верит, что меня считают ненормальной и в лучшем случае обходят стороной, я «закрывалась», зарывалась в себя — как можно глубже. Будущее тех, кто окружал меня, было опасно откровениями, не нужной никому болью.       Помню, как единственная подруга, которая была у меня за всю жизнь, кричала: «Неправда! Неправда! Ты всё врёшь! Ты просто завидуешь! Ты — уродка, ненормальная, психичка!» Я не спорила. Она тогда всё-таки добилась своего, заставила меня посмотреть. И я ей сказала как есть: что тот, кто вот-вот станет её мужем, предаст, что после него будут ещё двое, но и с ними она не найдёт счастье. Счастье с ней случится в тридцать два, когда она забеременеет от случайного любовника и родит смешного кудрявого мальчишку. Я видела их недавно в магазине — она несла его на руках, осторожно и торжественно, как коронационную драгоценность на подушке, а малыш болтал ногами, улыбался, в русых кудрях путался солнечный свет…       Наверное, я могла промолчать тогда, но я была глупа и думала, что что-то можно исправить, если показать. Теперь я молчу. Они проходят мимо меня каждый день — с отметинами скорой, нелепой смерти, с червоточиной страшной болезни, о которой не узнают, пока не станет поздно, с разбитыми завистью и жадностью душами, а я стараюсь не смотреть.       Я ведь предназначена, чтобы вмешиваться в их жизнь, оберегать, учить, показывать и говорить только правду. Это покаяние, которое на всех нас накладывает дар. А я не хочу. Быть самой известной городской сумасшедшей, видеть чужой ужас и брезгливость, желание заработать на тебе, наблюдать, как надежда и упование сменяется неверием и злостью, выслушивать истерики пополам с проклятиями. Они ведь не готовы, не хотят знать правду. Им нужны нелепые сказки про любовь до гроба и нежданное богатство, про поверженных врагов и собственное бессмертие. Я не могу им этого дать.       Сейчас, когда из-за болезни защита ослабла, меня просто захлёстывает чужим будущим. Огромный внешний мир ломится в мою скорлупу, которая идёт трещинами и вот-вот начнёт рассыпаться.       На остановке, где я жду автобус, стоит парень лет двадцати, копается в телефоне, периодически напряжённо всматривается в ту сторону, откуда должен показаться долгожданный транспорт, и притопывает ногой в нетерпении. Ждать ему осталось недолго. Как и жить. Отмерено ему до сегодняшнего вечера. А завтра его найдут за городом в овраге, который надёжно укрывает стена борщевика. Найдёт мимо проезжий, случайный, которому невмоготу будет дотерпеть до города и он остановится на обочине, чтобы отлить.       Я знаю, что он мне не поверит, но у меня тоже остался последний день, и я должна попытаться. Купить одну жизнь за другую. Перекроить сегодня, чтобы завтра настало для других. Наконец я поняла, почему молчит сестра, давно от нас уехавшая. Значит, у неё всё хорошо. Значит, у неё родились две дочки. А я, бесплодная, должна уйти. Так было всегда: две девочки в каждом поколении, одной из которых доверено продолжить род. В нашем ей стала не я. Горевать бессмысленно. Спорить бессмысленно. Спрашивать почему — бесполезно.       — Не езди к нему, — говорю я в спину мальчишке.       — Что? — оборачивается он.       — Не езди к нему, — повторяю я. — Ты умрёшь, если поедешь.       — Что вы несёте? — возмущается он.       — Я несу правду, — усмехаюсь я, — у него вечеринка сейчас: куча народа и слишком много наркоты. Он не ждёт тебя. Он про тебя забыл. Если ты не приедешь, он не будет тебя искать, не станет звонить. Тебе будет обидно, зато ты будешь жить, — я смотрю внимательно, — долго. Не здесь. И с человеком, который будет тебя любить, по-настоящему.       — Вы ненормальная, — скорее утверждает, чем спрашивает он, — вас выпустили из дурки домой на побывку?       — Почти, — соглашаюсь я, — я сбежала. Там, далеко, у тебя будет свой дом с дощатой террасой и собака, о которой ты всегда мечтал. Бернский зенненхунд. Ты назовёшь его Флойд.       Он вздрагивает.       — Откуда вы знаете?       — Я всё знаю. Я же ненормальная, помнишь? Только ненормальным даётся истинное знание, юный падаван, — улыбаюсь я, — именно поэтому я не прошу у тебя сигарету. Ты бросил неделю назад. Ведь он сказал, что не любит запаха сигарет. А сам дымит как паровоз. Несправедливо, да?       Он подавлен, это видно, до него медленно начинает доходить, что я не шучу. А ещё я не рассеюсь в воздухе, если он меня трижды перекрестит. Я не глюк. И говорю совершенно ужасные для его разума вещи.       — Я не могу сотворить файербол, чтобы убедить тебя, юный падаван, — вздыхаю я, — просто возьми подарок.       — Какой подарок? — спрашивает он.       — Жизнь. Одну жизнь с хорошим, правильным будущим в обмен на одну смерть. Честный обмен, согласен?       — Я не понимаю… — Он жалок в этот момент. Он хотел бы никогда не видеть меня. Сейчас он слышит мерзкий треск в голове — это шатаются пресловутые устои. Ему страшно.       — Тебе не нужно понимать — поверь. Это всё, чего я прошу.       — Я не могу.       — Твою маму зовут Вера. — Я уже злюсь, потому что я зря теряю с ним время, это точно, а у меня его осталось так мало. — А отца — Сергей. Они очень долго тебя ждали. Лечились, ездили на богомолье. Ты родился, когда надежды уже почти не было. А после тебя им дали ещё одного сына. Всего через полтора года. Правильно?       Он кивает, ошарашенный.       — А маме от меня передай: пусть отпустит своего благоверного, который не нашёл ничего умнее, чем закрутить роман с секретаршей. Он вернётся.       Парень комкает куртку на груди, открывает рот, чтобы спросить что-то ещё, но я его прерываю:       — Это всё. Решай.       Из-за угла выезжает автобус, и мальчишка смотрит на него, как на одного из коней Апокалипсиса.       Ярко-жёлтый ISUZU останавливается у кромки бордюра и распахивает двери. Парень делает шаг вперёд. Я зажмуриваюсь. Я сделала всё, что смогла. Сделала именно то, чего от меня ждали. Чем я должна была заниматься изо дня в день, перенося насмешки и ненавидящие взгляды, пропуская мимо ушей оскорбления, чтобы люди знали правду, которую они не хотят знать, к которой они не готовы и не будут готовы никогда. Чтобы дать им шанс избежать боли, отчаянья, смерти...       Глупо. Пока никто им не воспользовался. А значит — я буду жить. Ведь все, кого я предупреждала, оставляли мне свою жизнь взаймы...       Двери с шипением закрываются, меня обдаёт бензиновой гарью, и я открываю глаза.       Мальчишка стоит напротив, не сводя с меня взгляда.       — С вами всё в порядке? — вдруг спрашивает он.       — Да, — говорю я, — насколько это вообще возможно для ненормальной.       Он натягивает на голову капюшон толстовки и, сгорбившись, идёт прочь. Он уже пожалел о том, что поддался эмоциям и никуда не поехал. Его будущее изменилось, но он этого никогда не поймёт, потому что оно для него — тонкая клейкая неощутимая нить, паутинка, и только я вижу паутину целиком.       — Его зовут Марк, — вдруг кричу я вслед, — подожди его. Это недолго.       Он втягивает голову в плечи и бежит от меня, как от чумы.       Теперь мне нужно домой. Моё будущее тоже изменилось. Достаточно одного испуганного мальчишки, принявшего подарок. У меня есть пара дней, чтобы разобраться в прошлом, смириться с настоящим и рассмотреть будущее. А если мне не понравится то, что я увижу, у меня ещё останется створка окна, распахнутая с седьмого этажа прямо в небо. Link | Leave a comment {54} | Share

***

      — Алло! Кирилл, почему не звоните?       — Некогда здесь. Игра в самом разгаре. Наши полицейские на высоте… Хотя, конечно, это не те пузатенькие копы, что на дорогах стоят или дознание ведут.       — Репортаж будет не очень гусарским?       — Обижаете, Клара Бруновна! Я хвастать чужими победами не умею.       — Что там с дамой с седьмого этажа? Та, которая в годах…       — Ни в каких она не годах! Ей всего тридцать пять! Просто она одевается так копеечно, ступает тяжело, сутулится, хвостик фигулечный на голове, тёмные уродские очки, ни серёжек, ни маникюра.       — Тридцать пять? А кто она по профессии?       — Никто! Гардеробщица в спортивном комплексе. Баба с закидонами. Говорит всякое, людей пугает. Побаиваются её.       — Как узнал?       — Следил за ней. Она в поликлинику пошла. Карточку заказала, а в регистратуре моя знакомая работает, Анютка, мы с ней и пообщались. На карточке и возраст, и прописка, и родители, и род занятий. А Нюрка мне сказала, что у этой тётки голос какой-то завораживающий, да и она ни с того ни с сего велела ей завязывать с социальными сетями и ни с кем там не знакомиться. В общем, чудаковатая дама.       — Эта чудоковатость нас и заинтересовала! Ты с ней пообщался? Может, она и пишет одинокими ночами?       — Не успел. В подъезде она от меня шарахнулась и неожиданно проворно поскакала на свой этаж. А утром к ней скорая приехала, двери квартиры нараспашку, я заглянул… Убого там. Не пахнет гонорарами, пахнет табаком. Что-то с ней серьёзное случилось: врачи со скорой суетятся, сквозняк по квартире шныряет и зеркало на стене всё в трещинах, будто по нему кто-то молотком саданул… А Анютка ещё говорила, что тётка медкарту свою брала. Теперь же всё по заявлению, через журнал. А в журнале выдачи в графе «куда» написано: онкологическое отделение ОКБ…       — Беда…       — Она самая.       — Слушай, а ты Анютку-то свою поспрашивай! Может, она знает кого в онкологии? Если нет, есть у меня там ниточка…       — Спрошу. Побежал я, Клара Бруновна, сейчас награждение уже будет. Пророчу: наши менты победят!