Дом Шугар

fiction-s.livejournal.com (no subject) Sept. 22th, 2016 | 07:11 аm       Стучат. Никому не открою. Нет меня!       Ежедневно какие-то сумасшедшие! Кто их пропускает через домофон? То агитируют за каких-то страшно благочестивых кандидатов, то распространяют буклетики импортной печати с иеговистскими проповедями, то собирают подписи против парковки вместо детской площадки, то какие-то чудо-средства продают. Безумный, безумный, безумный мир!       Пусть стучат, меня нет дома.       Никого нет!       Впрочем, так и есть. В моей квартире ничего живого. Только мебель, и той минимум. Даже плесени на продуктах нет, ибо нет продуктов. Питаюсь в больнице.       Для того, кто ни во что не верит, ничего не имеет, медицина — самое подходящее занятие. Наш преподаватель по цитологии ПалВаныч учил, что все свои человеческие эмоции и слабости врач должен оставить дома — чувство сострадания мешает помогать людям. Это чувство вообще глобальный обман. Как вера в сверхъестественное. Ведь человек иногда страдает по заслугам, зачем ему сопереживать? Иногда этим самым состраданием мы нарушаем баланс жизни и смерти, встреваем в их дуэль.       Например, пациент Завадский из триста десятой. Автомобильная катастрофа. Переломанный весь, разрыв селезёнки, отёк лёгкого, гематома мозга. Его наши хирурги спасали пять часов! А зачем? То, что этот Завадский — «ухарь купец» — сел пьяным за руль, протаранил машину гаишника, убил молодого парня при исполнении, — не делает ли труд врачей бессмысленным?       Кто-то скажет: врач должен делать своё дело, а Бог — решать, прервать ли жизни нить. Только вот я уже давно не верю в Бога. С детства.       Хотя был верующим благодаря маменьке. Сколько её помню, она молилась перед едой, носила длинные юбки и платки, по пятницам и воскресеньям устремлялась на службу, соблюдала посты, читала мне на ночь Детскую Библию. Даже стала помощницей при воскресной школе, разучивала с нами, воцерковлёнными детьми разных возрастов, стихи о Божьей благодати.       Отец не одобрял мамину веру, даже пытался ей запретить брать меня в церковь. Помню, как он кричал:       — Тебе как поставили диагноз, так ты сбрендила окончательно! И без того была без царя в голове, сейчас и вовсе поехала крыша. Зачем мне такая жена? На такой я разве женился? Ни в свет выйти, ни пригласить кого к себе!       Папа был бизнесмен средней руки, держал три автомойки. Но, видимо, считал себя чуть ли не хозяином города. И выглядел соответственно — важный, широкий, мощный, с кулачищами и взглядом исподлобья. Когда-то он знал маму другой. Пока не болезнь. Ей сделали операцию — слева по шву лобной кости проходила неровная полоса, теменная и лобная части так и не соединились идеально. Врачи ставили хороший прогноз, но время от времени маму кидало оземь, трясло, на шее выступали страшные вены, из белого рта-щели выбивалась пена. И я не верил врачам и их фальшивым прогнозам. Верил только, что Бог спасёт и сохранит, так, по крайней мере, мне маменька говорила.       Это уже сейчас я знаю, что никакой надежды не было. Глиома третьей степени. Рак. Эпилептические припадки — всего лишь следствие гиперплазии глии. А тогда я верил, что вместе с этой пеной и судорогами из мамы выходит болезнь. Сила Божья в действии.       Отец всякий раз во время приступа действовал рационально и уверенно. Меня вытуривал в другую комнату или отсылал с какой-нибудь тётушкой, если мы были на улице. А сам с силой переворачивал маменьку на бок, укладывал её голову на колени, расстёгивал воротник, удерживал, спасал и сохранял. Потом, когда она стихала, делал укол, переносил в постель и сидел печальной горой на краешке подле неё.       Кроме одного раза. Это было зимним утром. Из своей комнаты я слышал, как отец и мама ругались. Вернее, я слышал только отца. А потом жутко знакомый вскрик, как у подбитой чайки, и грохот. Я выглянул в щёлочку двери. Отец с таким же мертвенно-бледным лицом, как у мамы, бившейся в судорогах, удерживал мамину голову лицом в потолок и закрывал ей рот своей ладонью. Голова стучала по полу основным басом, руки и ноги выколачивали аритмичные удары. Пьеса смерти. Долгая и хриплая.       А потом врачи чмокали, мотали головами:       — Захлебнулась, несчастная…       — Отмучилась, — добавляла сердобольная соседка в грязном переднике.       Отец рыдал, по-мужски, скупо, сокрушался, смотрел невидяще вдаль, получал соболезнования. Меня тоже все обнимали, трепали по вихрам, жалели, потом и вовсе отослали к бабушке. Но я не рыдал. Я был зол. Бог помог не тому человеку. Должен был маменьку спасти, а жив, здоров, вновь женат и по-прежнему крут папенька… Не может быть, чтобы Бог это молчаливо допустил! Значит: Бога нет.       Стоило это признать, как стало легче и свободней. Словно инъекция бупивакаина обезболила тот участок тела, что функционировал как вера и вырабатывал бесполезный гормон надежды. Боли нет, веры нет, но ясное сознание и двигательная активность сохранены. Отец, кстати, умер на операционном столе через много лет — самоуверенное сердце не вынесло передозировки анестетика. Бупивакаина.       Вскоре и другие рудиментарные органы самообмана были надёжно блокированы. Например, вера в справедливость.       Ещё в школе.       Вадим Кожинов, в общем-то, с самого начала был лидером класса. И потому, что из блатной семейки, и так как в кармане его всегда были деньжата, которыми он щедро пользовался, да и отличался выдумкой, напористостью, наглостью, своенравием. Не то чтобы я его боготворил, но был одним из ведомых им, считался другом. До одиннадцатого класса.       Тогда к нам пришёл новый учитель. Физик. Пётр Сергеевич. Приехал из столицы. Довольно-таки молодой, но, видимо, уже с опытом работы. Приятный, интересный. Мы наконец стали хоть что-то по физике понимать, рассказывал он увлекательно, просто, рисуя на доске схемы и принципиально не пользуясь проектором. Девчонки, все через одну, повлюблялись в Петрушу — так его называли за глаза. Они говорили, что «Петруша — милашка», типа красивый, обаятельный. Все приняли физика на ура.       Кроме Кожинова. На первом же уроке физики Вадим вызвался к доске и схлопотал «пару». Петруша же не знал, что Кожинову ставят двойки редко: во-первых, из-за его склочных родителей, которым казалось, что к их чаду придираются; во-вторых, из принципа «не тронь говно — вонять не будет». Все знали, что Кожинов и сам способен поскандалить из-за унизительной оценки, даже если он действительно отвечал плохо. Предпочитали не спрашивать устно. Только письменно, когда в наличии аргументы и факты. Впрочем, и позже, когда Петруша уже адаптировался в нашей школе, он не выказывал Вадиму особого отношения.       Двойки в журнале выстроились непоколебимой шеренгой. На кожиновские словесные провокации Петруша не вёлся, никаких споров не заводил, на его поведение на уроках не обращал внимания, «факов» в свой адрес в упор не замечал, а в разговоре с родителями, видимо, был убедителен. Физик безупречно держал эшелонированную оборону, чем вызывал ещё большее уважение среди учеников — в том числе. Выглядело всё так, как будто войну ведёт только один человек — Вадим, — а учитель не в курсе. Кожинов начал войну и в ней бездарно проигрывает.       Петруша привлёк мальчишек в кружок практической физики. И даже я, увлекающийся химией, с удовольствием там занимался. Пётр Сергеевич согласился играть одну из ролей в новогоднем спектакле, что было абсолютно неожиданно. А когда наша класснуха заболела, он поехал с нами вместо неё на автобусную экскурсию в столицу. Как мы смеялись над его комментариями по поводу некоторых достопримечательностей… Все наши жалели, что такой учитель появился только под занавес учёбы.       На зимних каникулах Кожинова обязали приходить на дополнительные занятия по физике…       После этого всё и произошло.       Сначала все заметили, что Кожинов подозрительно тихо себя ведёт на физике, хотя в остальном он абсолютно не изменился. А потом как гром среди ясного неба! Сначала в школе появились слухи о том, что Петруша — голубой, и именно поэтому он уехал из столицы, поэтому живёт один. Некоторые пацаны прекратили ходить в кружок. А в феврале и того хлеще: в школу приехали менты. Оказывается, Вадим рассказал, что на дополнительных занятиях по физике подвергся сексуальному домогательству. Учитель его лапал, раздевал и… заставил отсосать! Только так он готов был поставить положительную оценку.       Что тут началось! Не скандал, а скандалище! Петрушу временно отстранили от уроков. К нам следователи как на работу ежедневно ходили: допросы, дознания, сплетни, вопли родителей, статья в газете. Образ физика обрастал немыслимыми деталями. Но я точно знал, что всё это враньё.       Нам-то, своим дружкам, Кожинов поведал правду. Он ведь не хотел, чтобы мы его за пидора принимали. Конечно, Кожинов всё придумал. Убедительно сыграл перед родителями, они его обнаружили при «подготовке к самоубийству», перед петлёй. Вадим рыдал… Про анальный секс он не мог ничего сочинить, пришлось нагородить не менее омерзительное…       Мы оказались трусливыми тварями. Кожинов велел нам молчать, пока дело не разрешится в его пользу. И мы молчали. Правда, Валька Жуков сильно был побит неизвестными, он попытался вякнуть против Кожинова…       Скандал длился месяц. Город гудел, захлёбываясь от радостного гнева. Судом не закончилось. Потому что никаких подтверждений рассказу подростка не нашлось. Петруша хладнокровно отвергал все обвинения. Выяснилось, что физик никакой не гей, что из Москвы он уехал как раз из-за девушки. В общем, вроде бы должны были его оправдать! Но одно дело юридическое мнение, другое общественное. Вадичку все жалели, Петрушу обливали грязью. Некий невменяемый родитель плюнул ему в лицо на улице…       Петруша под нажимом уволился из школы. Другой работы в нашем городишке он найти не мог. От него шарахались соседи по дому, люди в магазинах показывали пальцем, дверь квартиры исписали словом «педофил», какие-то ублюдки обкидали его грязью… Пётр Сергеевич уехал из города. Мы с Валькой втайне пришли его провожать. И сознались ему в собственной трусости.       — Вряд ли ваша честность мне бы помогла, — грустно сказал физик.       — Пётр Сергеевич, Кожинов ведь сам к вам клеился? — вдруг выдал Валька, сильно покраснев. Учитель поднял бровь, то ли вопросительно, то ли глубокомысленно, но помотал головой. Никаких слов и заявлений не последовало. Нас он простил и даже переписывался потом.       По Сети я узнал, что к Петруше на работу в Москве присылали пасквили о его «педофильском прошлом» — Кожинов доставал Петрушу и по прошествии времени… Правда так и не восторжествовала. Справедливости нет.       Никакой закон — ни людской, ни правовой — не в силе защитить хорошего человека от подлости. Валька, правда, меня уверял, что не от подлости, а от страсти… Нет. Страсть предполагает обожание, любовь, а тут… Кожинов сломал жизнь учителя, сам же продолжал получать удовольствия. Пока не сдох, вколов вместо героина хлорид калия. Такая вот физика-химия… Но это случилось только спустя четыре года. За четыре года кожиновского блядства, кстати, вполне определённого голубоватого оттенка, алкогольного и наркотического угара, бешеных гонок по спящему городу. Кто знает, сколько за эти годы он погубил надежд, перечеркнул судеб?       Нет справедливости. Как, впрочем, и любви… Этого пациента из триста десятой, гонщика Завадского, даже спасать не для кого. Самый близкий человек — его невеста. Эта краля, как узнала, «что тот будет жить», даже как-то подрасстроилась. Она те редкие разы, что приходила к «любимому», большую часть времени строила глаза хирургу Иванову, беседуя в ординаторской. Любовь как фантомное чувство нужности, как инкубационный период острой душевной боли, должна быть удалена из организма как рудимент, как воспалённые аденоиды, что мешают дышать. Так, как это сделал я.       Правда, такая «операция» очень болезненна, ибо «пациент», как дурак, не принимает анестезию, отвергает помощь и запускает болезнь до разрушительной стадии.       Со мной именно так и было. Любовь пришла поздно: никаких школьных приступов созревания и томления плоти я не испытывал. Как результат — моя любовь приняла извращённую форму с самого начала. Мы познакомились в Сети. Я зелёный студент в первопрестольной, она «девушка чуть постарше» из северной столицы, поэтому мудрее, опытнее, ей сподручнее было сводить и разводить мосты, мостить и поджигать посты.       Я знал её сначала как Эллу, потом как Элю, потом как Эльку. Познакомились мы на каком-то пафосном сайте с отзывами о фильмах. Слово за слово, и решили встретиться в социальной сети — файлообменнике одиночеств. Три её фотки, на которых миловидная, хрупкая, короткостриженая девушка. Десятки городов, где уже побывала она и куда стремился попасть я. Сто треков её музыки, которые так попали в мои вкусы. Тысячи часов переписки: шутливой утром, почти деловой, на бегу днём, философской вечером, романтической ночью. На какой фотке, с какого трека, в котором часу я влюбился? Я не заметил.       Это заметил мой друг — сосед по общежитской комнате.       — И когда я её уже увижу?       — Кого?       — С кем ты там бесконечно переписываешься! Влюбился?       — С чего это ты взял?       — По лицу вижу. Лыбишься, светишься, глохнешь, не жрёшь, не пьёшь… Я как ночью ни проснусь, ты всё время в экран пялишься. Только по девчонке можно так сохнуть!       — Мы просто переписываемся. Она интересный человек.       — Угу… ПалВаныч тоже интересный человек. Наша комендантша Никитина — крайне интересный человек. Что-то ты с ними не общаешься — ни очно, ни заочно! Покажи хоть фотку!       Я неохотно показал одну из трёх.       — Хм… на актрису похожа, которая придурочную француженку играла…       — Не, не смотрел…       — Вдул уже?       — Мы по Сети общаемся.       — А это не мешает. — Мой сосед любил показаться опытнее, чем есть в реальности, хотя весь его опыт — это несуразные отношения с библиотекаршей и зависание на порносайтах. — Сейчас интернет-секс популярнее Ютьюба: и безопасно, и всегда в удовольствие, так как каждый из партнёров «видит» то, что хочет. Фантазия — великая вещь! Не теряй время, разводи её на секас!       И ведь я попробовал… Сначала робко. Сухими пугливыми губами. С поцелуя в шею, туда, где звенят жизненные струны. Эля на какое-то время притихла там, на другом конце электронной нити. А потом появилось слово:       — Ещё.       Самое желанное и ёмкое слово в мире. Я даже услышал, как она его произнесла. Хрипло и требовательно.       В тот интернет-вечер мы забыли вдруг все темы, что обсуждали обычно: её нервную работу, мою трудную учёбу, наши впечатления о фильмах, книгах, сайтах, переживания за любимых спортсменов, мои тексты для факультетского театра, её стихи и даже споры о политике… Всё вдруг стало второстепенным. Важнее всего этого была родинка на её груди, цвет сосков, вкус кожи, упругость ягодиц… И такое долгожданное «люблю».       С каждым разом наш виртуальный секс становился всё более раскрепощённым и даже разнузданным. И наше «люблю» более привычным, но не менее значимым от этого. На родительские деньги купил дорогущий тогда смартфон с 3G, он только появился в продаже. И теперь мы могли общаться не только у мониторов компьютеров, ведь мы нуждались друг в друге много чаще, чем раньше. Я мог предложить ей заняться сексом в пустующем парке, во время пробежки, вернее вместо пробежки, рискуя, что ранние жители заметят озабоченного меня и натравят своих свирепых псов. Она пару раз разогревала меня прямо на лекциях, «залезала под стол и ублажала ртом», я чуть не рухнул со ступеней, когда убегал из римской аудитории, дабы не опозориться. Мы даже ходили «вместе» в кинотеатр, подобрав фильм и одинаковое начало сеанса, купив билеты «на соседних» местах… О чём был фильм — не знаю. Он нам нисколько не мешал…       Начав с миссионерских поз и пуританских поцелуйчиков, через три месяца безумной переписки мы разыгрывали прелюдии, придумывали роли: то я — дальнобойщик, а Эля — придорожная шлюха, то она султанша, а я раб-наложник… Я даже приобрёл страпон, отчаянно замаскировав внешность перед посещением секс-шопа. Однажды, несмотря на негласную договорённость общаться вслепую, я отправил ей эпичный кадр с нетерпеливо стоящим главным органом. Сделал это, так как пообещал побрить заросли в паху. Побрил — отчитался. Даже рассказал Эльке, как выгибался, запершись в душевой, как сосед долбился в дверь, искренне не понимая, «чего там можно мыть уже полчаса?»       Мой проницательный друг, конечно, определил, что я внял его совету, как раз тогда, после самоотверженного бритья, он и раскрыл нас. Но, к моему удивлению, не стал ржать и стебаться:       — Сурьёзно у вас… Аж пах побрил! А встретиться в реале не хотите?       — Элла говорит, что реал может всё испортить. Увидим друг друга на перроне, и химия не сработает. Вдруг у неё не тот голос, что я представляю, а у меня запах изо рта…       — Нет никакого запаха… Хотя она права во многом. Увидит твою замызганную толстовку и сколотый зуб, и всё, завяли помидоры… Впрочем, и ты можешь увидеть совсем не Одри Тоту…       — Кто это?       — Актриса. Твоя Элла похожа на неё…       В общем, сосед поддержал меня в этом извращении. Теперь стало гораздо легче объясняться, почему я не иду на попойку, с кем я там опять болтаю, куда я намыливаюсь. Я даже поделился парочкой нюансов нашего вирта, сосед жадно слушал. А после того, как я получил офигенный снимок круглой попки от Эли, я нагло попросил друга сфоткать и меня со спины в душе. Фотографии были ещё, в основном мои, так как я, должно быть, возомнил себя аполлоном, малодушно поддаваясь на Элькины восторги и просьбы, веря в её стеснительность. Хотя по тем единичным кадрам, что получил от неё, искренне не понимал, чего там стесняться — шикарное молодое тело.       Как после оказалось, было чего…       Мы сдали госы, получили распределение в ординатуру, почему-то скромно отпраздновали выпуск и собирались съезжать с насиженных общежитских мест. Но вместо трогательных посиделок в последний наш добрососедский вечер друг, хмурый и необычно молчаливый, усадил меня за комп и набрал адрес какого-то сайта.       Название пошлейшее. Дизайн переполняли похабные фоточки. На странице текст рассказа под заголовком «Мой дальноёбщик». Автор Элиана. На аватарке голое мужское тело со вздыбленным членом. Я не сразу понял, что это та самая фотка.       — Читай, — просипел друг.       Начинал несколько раз. Прочитывал два абзаца и понимал, что слова уплывают, в башке рой и гул ужасных мыслей. Но всё-таки осилил. Потом посмотрел, какие ещё шедевры предлагает Элиана… И уже стало совершенно понятно. Это наша с Элькой переписка. В каждом из порнорассказов. Кое-где даже стиль диалога сохранён… Но самое ужасное — к рассказикам прикладывались фоточки. Вовсе не Аполлона Бельведерского, а Лоха Доверчивого.       Сосед неожиданно материализовал бутылку водки.       — Братан, давай выпьем. Я бы на твоём месте не парил мозги. Она ведь не написала, кто ты… Я — могила! От меня никто не узнает!       — Как это тут оказалось? — тупил я.       — Братан, пей. — Он набулькал с мензурку дешёвой водки, звякнул о стакан, наполненный до краёв, и заглотнул.       — Ты хочешь сказать, что Эля сама это выложила? — никак не мог въехать я. — Нет! Это кто-то у неё спиз…       — Братан! Ты на даты порнушек посмотри.       Я как-то механически, не почувствовав крепости и духа водки, вылакал всё и начал тыкать по списку рассказиков Элианы. Полгода назад, два месяца назад, неделю назад… Публиковалось сразу после нашего виртуального секса… Водка, видимо, уменьшила энтропию моего мозга, элементы хаоса после «большого взрыва» образовывали уродливую картину обмана, потреблядства, нелюбви. Оказалось, что это больно. И никаких препаратов-анестетиков не существует.       — Братан, ты знаешь, у меня племяш — хитрожопый хакер. Хочешь, мы вычислим её ай-пи, определим личность, найдём реальный адрес?       — Зачем?       — Ну… Я бы… Я бы вмочил ей, не посмотрел на то, что баба. Или не знаю, давай прославим её настоящую, как порнографа, где, ты говоришь, она работает?       — В казначействе.       — Вот! Там по-любому не обрадуются!       — Нет. Я с ней сначала поговорю…       Конечно, я справился с собой. И даже выдавал что-то наподобие шуток, допивая водку в гулкой от пустоты общаге. И мой друг несколько успокоился, ожидал-то более острой реакции…       Написал я на следующий день, когда ехал на поезде домой. Написал, что «не знаю, как объяснить это» — и ссылка на этот сайт. Ответа ждал три дня. Его не было.       Тогда я позвонил тому самому хитрожопому племяннику моего приятеля, номер телефона которого я всё-таки взял. Он справился с задачей всего за сутки. И я поехал в Питер.       Ей было около пятидесяти. Эля — это её настоящее имя. Разведена. Есть взрослая дочь, которая умотала чуть ли не в Китай учить тамошний люд русскому языку. Внешне Эля ещё молодилась. Волосы неестественно бордового цвета, ярко-красные губы, массивные украшения, юбки по колено. Хотя я заметил признаки подагры, коленные суставы припухли, припадает при ходьбе, как будто пальцы болят, лицо отёчное… Видел, как она зашла в аптеку и купила колхицина в ампулах, для инъекций… Она любительница мороженого. Каждый день после работы заходила в маленькое кафе «Пингвин». Съедала скромный шарик ягодного сорбета и томно пила кофе из малюсенькой чашки. Туда зашёл и я, сел напротив и спросил:       — За что?       Она побелела, покраснела, выпучила глаза, что-то заблеяла… Что-то про «не нужно было приезжать», «как ты меня нашёл», «всё это так глупо!», «не принимай близко к сердцу», «у тебя всё будет хорошо, ты молодой, симпатичный», «я не хотела тебе зла…» Пришлось даже успокоительное ей предоставить. Она побежала в туалетную комнату — убирать тёмные пятна потёкшей туши…       В её сумке раскрытая пачка колхицина. Видимо, заходит в медпункт, где прокалывают курс. Нет двух ампул. Достал приготовленную ампулу, ничем не отличающуюся по форме — может, чуть тоньше. На стекле лишь маркировка с датой и номером, на который никто не обращает внимания. Вытряхнул колхицин и вставил в свободный картонный паз тиопентал натрия.       Когда Эля вернулась, меня уже не было. Она заказала ещё сорбета. Целых три шарика! И как-то вроде даже плечи расправила, повеселела… — «гора с плеч».       И у меня тоже. Лёгкость и здравый смысл. Не верю, не надеюсь, не люблю! Анестезиология, как оказалось, моё призвание. Обезболив себя, спасаю от боли других людей. И этот мир.       Впрочем, не весь мир. Завадский из триста десятой столько боли всем причинил, что пусть сейчас испытывает её сам. И справедливо, и экономно. Вместо лидокаина физраствор или бессмысленный витаминчик. Анестезия как возмездие… Вернее, отсутствие анастезии.       Лежу, улыбаюсь…       Чёрт, опять звонят!.. Link | Leave a comment {19} | Share

***

      Я вышел от Карлы в мыле. Трудно мне дался её разнос за «издевательский тон» в адрес краснознамённой и красномордой полиции, которая ожидаемо оказалась в победителях на международных спортивных играх полицейских. Я понимаю, что это не мнение редакторши, что ей тоже влетело сверху, но всё равно… обидно. Статья-то была зачётная!       Да ещё пришлось сочинять про анестезиолога. Что я могу про него узнать? В здравоохранении оптимизация, врачи работают за себя, за фельдшера, за медбрата и медсестру вместе взятых! На приём к нему записаться невозможно, он же анестезиолог, а не терапевт…       Хотя, конечно, романтично и благородно. Обезболивать.       В коридоре встретил Вовку Кабанова.       — О! Вован! Давно не виделись! Видел твой репортаж… Очень!       — Да, ла-а-а… Пойдём покурлыкаем? Что там у Карлы?       — Отымела за копов.       — У-ха-ха! Читал, в курсе.       — Ты сейчас над чем работаешь? Тебя что-то не видать… — Мы зашли в курилку. Вовка, как всегда, без курева, курлыкает на халяву.       — Да так… темка о кладбищенской мафии образовалась.       — Ого! Это не мой материал?       — Спокойно! Ни у кого хлеб не отнимаю! Прикинь, в Дойчланде придумали технологию из пепла кремированных родственников делать фианиты! Умер дедуля, а ты из его праха камешек сделаешь и жене на серёжки напилишь.       — Так и обогатиться можно! — И откуда только Кабанов берёт такую инфу?       — Но вообще, кладбище — это особая жизнь.       — Каламбур, однако.       — Как там твоя Шугар? Фигуранты обозначились?       — Никаких. Все люди как люди. Живут, страдают, любят, ненавидят, сводят счёты с жизнью… Но таких, кто бы писал это дерьмо, я не нашёл…       — Не согласен. Не дерьмо. В её текстах есть что-то, чему веришь.       — Карла думает, что это не «она», а «он».       — А с этим согласен. Ты знаешь, что мужчины с ума сходят чаще, чем женщины?       — Ты думаешь, что Эм Шугар безумен?       — Я не знаю, как объяснить то, что тексты этого писателя такие разные. Сначала я думал, что это много авторов, этакая хитрость издателя… Но не вижу выгоды. А издательство — это бизнес, заключать авторский с пятью авторами неприбыльно. Совсем. Ардов — акула, он бабло из говна стряпает. Ты знаешь, что он гей и БДСМщик?       — Мне пофиг!       — А мне нет. Мне понятно, почему он всех шизанутых авторов пригревает. Он умеет молчать. Он знает этого Шугар. И знает, что тот шизик. Либо этот писатель этакий Билли Миллиган и каждая личность графоманит. Либо у него редкая форма гипертрофированной эмпатии.       — Хм… Миллиган — понятно, множественность личности. А второе? Тоже психиатрия?       — Хрен знает! Это моё определение. Например… вот кого-нибудь из соседей ты проверял, разыскивая Шугар?       — Ну, да… Например, анестезиолог из восемьдесят восьмой квартиры. Ничего особенного, только живёт один, никому не открывает, на работе на хорошем счету, никаких сплетен и слухов. Вид уставший. Хотя пьёт умеренно…       — Ну вот. А эмпат Шугар уже бы впитался в него, пощеголял в его шкуре, придумал целую историю. Три слова, взгляд на человека, стиль одежды, звук голоса, случайно услышанная фраза — ему этого достаточно, чтобы создать целый мир. Чужой мир, заметь.       — Не представляю, что можно придумать о заморённом работой медике!       — Ну это ты… А Шугар представляет. Впрочем, это только гипотеза… Я понял, что ты на писателя не вышел ещё?       — Не-а… осталось проверить одного товарища. Кстати, он гробокопатель!       — О как! Может, подсобить в свете моего расследования?       — Отвали! Этот вряд ли фианитами промышляет…       — Ну, удачи! Бывай! — Вовка всё-таки халявщик. Одну сигарету выкурил, две с собой взял. Паразит!