Пятьсот оттенков красного

Life's getting shorter every hour, it keeps on feeding in my face. Why can't we stop the evil power that will kill the human race [1].

Ароматный дым змеями расползается в воздухе, забивается в каждую щель, закрадывается в лёгкие с первым же вдохом ещё до того, как Кайен открывает дверь — его сестра здесь, по обычаю, где же ещё ей быть? Куукаку, хоть и своевольна характером — Шиба же! — но в кое в чём поразительно постоянна: всегда днём сидит в личных покоях, нагло развалившись на всём доступном свободном пространстве: пол завален чертежами, графиками, расчётами, бумагами, связанными с распределением имеющихся ресурсов на какие-то. Всё это богатство в следах туши и чернил, покрыто слоем пепла, кое-где прожжено насквозь фривольно падающими углями, или же бесцеремонно помято. В центральной бумаге этой композиции иглой в пол торчит циркуль. — А, это ты, Кайен, — приветствует его сестра, даже не поднимая глаз; тёмные волосы хаотично, как кажется на первый взгляд, перевязаны белыми лентами, как будто это выверенная композиция. Порой их редкие гости высказывают мнение, что у Куукаку серьёзная травма головы, а бинты, не ленты — распустившаяся от темпераментных движений лечебная повязка. Частично это правда. У Куукаку действительно травма головы, полученная лет тридцать назад, не меньше. Всегда плевавшая на технику безопасности, его сестра однажды горько поплатилась: взрыв самопальной бомбы чуть не снёс ей голову, осколки кое-где начисто содрали кожу с черепа, лучшие медики Сейретея ничем особо не помогли с этим. Но Куукаку, которую, ко всему прочему, ещё и контузило, такие мелочи, как внешность, не волновали от слова совсем. Она криво забинтовала голову, чтобы жуткие проплешины не белели и не алели между прядями волос, и принялась за дело с удвоенной силой. Через два месяца она лишилась куска правой руки. — Давно не виделись! — Кайен жизнерадостно машет ладонью: и не понятно, то ли здоровается так, то ли разгоняет пахучий дым; легче, если что, не становится, и запах лимона, корицы и молока по-прежнему дурманит разум. Вместо этого он всего лишь кашляет пару раз и расчищает себе пятачок на полу, путая и без того разбросанные документы. Куукаку неопределённо ведёт головой, явно прослушав приветствие и безвозвратно упав в свои мысли. У Кайена болезненно сжимается что-то внутри: у него никогда — никогда! — не бывает такой увлечённости чем-то! У всех в их клане так или иначе есть связь с порохом, взрывами, огнём — с созиданием и разрушением в одном флаконе, гениальность или безумие, что перевесит, то и победит! Он же казался белой вороной, отщепенцем, который никогда не интересовался взрывчаткой, расчётливо предпочитая секретам алхимии тайны искусства владения мечом. Даже стихия у него была вопреки знаменитой фамилии — вода. Куукаку, наконец, отвлекается, и бросает куда-то прочь кисть; капли чёрной туши подобно мазутному дождю веером летят в разные стороны, парочка мажет по щеке Кайена, но он их не стирает, ведь этим сделает только хуже. Его сестра хохочет с этого, хотя у неё пальцы черным-черны, под ногтями тонна грязи, не больше и не меньше, и подхватывает лениво тлеющую трубку, затягивается на пару секунд и выдыхает пару кривых колец, а в конце — широкую дымную струю ему прямо в лицо, потому что он решился подойти и наклониться к ней, чтобы обнять. Кайен кашляет и отступает на шаг назад. Куукаку снова заходится низким смехом, отчего её открытая на обозрение грудь тяжело качается; он сглатывает комок в горле, ведь знает, что она не помещается даже в его крупные мужские ладони. В Сейретее такое поведение не поощряется, но… Это, по правде говоря, не трогает Кайена абсолютно. Какие ещё грязные слухи могут распустить про его семью, переставшую быть одним из Благороднейших кланов? Ниже падать некуда. Оказывается — ещё как есть! — Как твоя рука? — вежливо спрашивает он, садясь на прежнее место на почтительном расстоянии от сестры, будто она святыня какая-то; так и есть. Кууаку дёргает деревянным (с виду) протезом, на котором можно заметить разметку, как на линейке, и въедливо осматривает его с ног до головы, особенное влияние уделяя отчего-то шее. Потом бесшумно, как ниндзя — нет, как шинигами — поднимается и сокращает между ними расстояние. Наклоняется так, что его лицо утыкается в вызывающий разрез на груди, крепко пахнет глиной, спиртом и едва уловимо — пчелиным воском, нежно гладит по волосам, таким же, как и у неё: тёмным, непослушным и стоящим торчком, будто бы она старшая сестра, а не младшая. — Найди себе нормальную девушку, братец. Или парня, ты же знаешь, что нашему клану всё равно на это. — Ты хочешь сказать — тебе, — глухо бормочет Кайен, по-детски обнимая её за колени. Они стоят-сидят в странной и неудобной позе; дым вокруг потихоньку рассеивается; в доме тихо и прохладно, как в склепе, хочется, подобно змеям, выползти на солнце и погреться, но за неимением возможности находиться на поверхности прямо сейчас и такая альтернатива хороша. Куукаку молчаливо соглашается, немного покачиваясь с носка на голые пятки. — Эх, братец, что не так с мозгами в нашем клане? — тоскливо спрашивает она, намекая на одного конкретного представителя Шиба кроме них. Кайен нагло целует её оголённое бедро. — Всё не так. Куукаку покорно опускается перед ним на колени, прежде чем жарко поцеловать в губы. В самом деле — всё.