Пятьсот оттенков красного

Right, baby, don't cry, keep on dancing tonight on the edge of time [1].

Падение в подпространство напоминает ему о том, что он более не просто Пустой. Он — арранкар, шинигамифицированный «минус» с подобием занпакто внутри, там, что люди называют душой. Нужно всего-то пару часов, чтобы выбраться отсюда, обратно, в Лас Ночес, и умертвить того рыжего и наглого, возомнившего о себе невесть что. Его босая нога на фоне тёмной воды, разлитой повсюду тонким слоем, выделяется словно кость в открытой ране: болезненно белеет, когда Улькиорра делает первый шаг вперёд и его ступню по кругу очерчивает водная рябь. Здесь холодно и тихо; если это и есть его душа, думает Куатро, то она ему подходит как ничто другое. Он заинтересованно осматривает пустоту, но только её и видит, за исключением собственного нагого тела, воды и каких-то красных кругляшей в них, будто небрежно раскиданных детьми. Изображение перед глазами то плывёт, то вновь становится чётким, эфемерный смех музыкой ветра звенит вдали, но Улькиорра знает, что это не спасёт его от злых духов. Он сам — злой дух. — Мурсьелаго, — зовёт он свой меч: никого другого здесь звать нельзя — бесполезно, потому что никого другого тут нет и быть не может. В этой темноте он один на один со своими воспоминаниями и тем, кто их хранит и прячет бережно, чтобы никто, даже хозяин, их не нашёл. — Мурсьелаго, — повторяет Улькиорра ещё — и на этот раз темнота отзывается сотнями распахнутых жёлтых глаз, падающими в воду чёрными перьями и неусыпным вниманием, от которого по коже против воли бегут мурашки. К ногам снова сыплется то-то маленькое, красное и круглое, хлюпает, отскакивает от его пальцев; тысячи когтистых лап протягиваются к нему, окидывают его маленькими подарками снова и снова, пытаясь добиться от него… чего? Он отводит глаза и смотрит вниз. Брусника. Улькиорра помнит, что любил эти ягоды при жизни — такой далёкой, полузабытой, дымкой на краю сознания, более не нужной в этой не-жизни. Но всё равно наклоняется и зачерпывает небольшую горсть, разом отправляя её в рот. Кислота и небольшая горечь растекаются по горлу вниз, ухают послушно в вечно пустой желудок, вода и красный сок капают с губ на грудь, текут безвольно дальше, ниже, как ритуальная краска, жгут огнём внутренности. И Мурсьелаго в ответ невидимо улыбается тьмой отовсюду, скалится довольно, бесшумно скользит по небу, оправдывая своё имя, в то время как Улькиорра кружит по поляне, топчет злосчастную бруснику в диком танце, в тщетной попытке поймать часть себя же. Трава прорастает сквозь темноту и воду, блестит зеленью, ягодами и мокрыми чёрными перьями, брызги взлетают в воздух и оседают моросью на его волосах и бледной коже. Он чувствует, как свои-чужие крылья прорезаются через кожу на спине, раскрываются и стряхивают с себя его кровь, которая разлетается повсюду брусникой, гибкий сильный хвост рвёт позвоночник, рога прорастают из черепа, как трава сквозь воду, и кровь течёт из глазниц, застывая чёрными волосами, но всё, что трогает его в этот момент — ощущение, что он свободен, свободен, свободен, наконец-то свободен!.. Его тело подпространство выплёвывает безжалостно на белый песок, и Улькиорра не падает только потому, что он никогда не падает. В голове шелест перьев, тихий вкрадчивый голос, слов которого Куатро не может разобрать, а в руке — раздавленные красные ягоды. Улькиорра брезгливо отряхивает ладонь, кладёт её на рукоять меча и идёт побеждать того рыжего и наглого.