Пятьсот оттенков красного

Любая песня звучит как эпилог. Прощайте, стены, и пол, и потолок. Когда ты здесь — земля уходит из-под ног.

Эс Нодт словно в задумчивости провёл ногтями по краям острых шипов на маске, ясно понимая, что ни один из них не пробил бы защиту, не ранил бы и миллиметра кожи. Мало что было способно ранить его тело, но разум? Разум — другое дело. Взгляд этой женщины частично пугал даже его, властелина страха. Он смутно вспомнил заученную информацию про врагов из шинигами, особенно — про капитанов, овладевших банкаем. Ему бы напасть прямо сейчас, вскрыть глотку голыми руками, направить чужой страх против обладателя, как он делал сотни и сотни раз до этого. Однако. «Какое уродство на такой красивой шее», — мимолётно отметил квинси, беззастенчиво впериваясь в чужой шрам, некрасиво бугрящийся по наверняка нежной и гладкой коже, в привлекательную линию подбородка, в резко очерченный контур губ (некоторые суеверия гласили, что это признак жёстокости). Поворот головы кинул на них тень, покрасив в тёмную соблазнительную киноварь. Произведение искусства, не иначе. С такой женщины только портреты писать да скульптуры лепить, такие, чтобы каждая складочка одежды казалась реальной, чтобы глаза обманывали восприятие, кричали, что ещё миг — и статуе ветер пошевелит волосы, а рука аккуратно и отточено уберёт их обратно. С другой стороны, жуткая отметина привлекала к себе внимание, ежесекундно напоминая, что у этой шинигами были слабости, раз был и след от раны, что она не была бессмертным произведением искусства и состояла из плоти и крови. И страхов. А это была до самого последнего атома юрисдикция Эс Нодта, сладко ухмыляющегося под маской. — И чего ты стоишь там? Это невежливо, — голос у шинигами оказался неожиданно не мелодичный и не милый, а гремящий, усталый, хотя ничего пока не произошло, и хриплый как после долгого молчания. С нескольких метров квинси видел, что ни в одном её движении или слове не было боязни, несмотря на то, что боги смерти совсем недавно потеряли своего главнокомандующего и кучу других сильных соратников. Видел он и то, что зрачок у капитана бликовал красным, нечеловеческим от слова совсем (пускай они все тут и не люди как таковые), равнодушным и кровожадным. На мгновение ему стало интересно: а что было бы, если бы он прямо сходу применил фольштендиг? Заскулила она бы в страхе, схватилась бы за волосы, начала бы неистово рвать их и расцарапывать симпатичное лицо до крови, деля вдоль и поперёк на кривые треугольники, квадраты и ромбы? Или как император взглянула бы спокойно и ухмыльнулась чему-то своему, личному? Что-то было в ней до боли напоминавшее Яхве, в выражении лица, во внешности, будто бы они были какими-то дальними родственниками. Но это было невозможно. Мысль об императоре вереницей потянула за собой и другие. О том, в первую очередь, что эта женщина не была его соперником, предназначалась кому-то другому. А если он сейчас влез бы в сражение, то всё это затянулось бы надолго. С капитанами всегда так: они как крысы до последнего держались за свои тщательно скрываемые силы, выживали и после того, как в них вгоняли сотню стрел, а после выскакивали будто черти и мешали с удвоенной силой. Эс Нодт сожалел, но приказы Яхве был неоспоримы для всех квинси без исключений: — В другой раз, шинигами. — Другого раза не будет, — ровно отозвалась ему в спину шинигами, так и не притронувшаяся к рукояти катаны, не дрогнувшая и кончиками пальцев в попытке заклинания. Эс Нодт твёрдо решил, что после задания вернётся сюда ради праздного интереса, выпотрошит её страхи наружу, заставит смотреть в глаза своего фольшендига непрерывно, раскроит грудину и будет наблюдать за заполошно бьющимся в рёбрах куском мягкой красной плоти до тех пор, пока тот не взорвётся от ужаса. Он опять улыбнулся. За маской этого не было видно.