Музыка во тьме

      Не верящий своим ушам Вольфганг переспрашивает у стоящего напротив мужчины:       — Вы предлагаете мне поехать с вами?       — Именно, — Сальери чуть приподнимает уголки губ в улыбке. Видимо, его веселит замешательство композитора.       — Если вас не затруднит, — решается юноша, взвесив все «за» и «против». Мужчина жестом предлагает ему следовать за собой и выходит во двор.       Стоит Моцарту ступить на мрамор лестницы, оставив позади освещенный сотнями свечей дворец, как страх накатывает с новой силой, перехватывает дыхание. От ожидающей их кареты с чуть покачивающимся от ветра фонарем на боку Вольфганга отделяют три десятка ступеней и непроглядный мрак. Если бы не Сальери, идущий впереди размеренным шагом, он бы стремглав понесся к свету. Австрийцу кажется, что справа что-то мелькает, и он едва не вцепляется в рукав капельмейстера, но к этому моменту оба подходят к экипажу.       — Даже ваши лошади чернее ночи, — пытается пошутить Амадей, однако из-за нервозности выходит слабо. Итальянец оставляет его слова без внимания, открывает дверцу кареты, пропуская музыканта вперед. Моцарт устраивается на неожиданно мягком сиденье в ожидании Сальери.       — Где вы живете? — спрашивает мужчина и, получив ответ, отдает распоряжение кутающемуся в теплую накидку кучеру. — Ганс, сначала на площадь святого Петра, в «Око Божье».       Юноша на козлах оживляется, проверяет, сел ли хозяин в экипаж, и трогает вороную двойку.       Карета иногда трясется, наезжая на кочку, но, в целом, едет ровно, и ее покачивание навевает на Вольфганга тихий сон. Он широко зевает, не заботясь о том, чтобы прикрыть рот ладонью. Сальери же сидит без движения, чуть склонив черноволосую голову. Со стороны может показаться, что он дремлет, а то и вовсе спит.       — Как думаете, нас ждет новая война с османами? — ради заполнения давящей на него тишины интересуется юноша.       — Вполне вероятно, — размыкает губы итальянец. В этот момент они проезжают мимо уличного фонаря, и в слабом свете Сальери предстает перед Моцартом бледным красноглазым монстром из ужасных кошмаров. Однако морок быстро спадает, и Вольфганг, вжимающийся в стенку кареты, выпрямляется.        «Это всего лишь игра моего чрезмерно богатого воображения», — успокаивает себя австриец. — Неужели люди не могут жить без войны?       — Для кого-то размахивание саблей или стрельба из пушки — такое же призвание и такая же работа, как для нас с вами игра на клавесине и сочинение музыки.       — Если быть честным, не могу представить себя солдатом. Убить человека… Ужасно, — передергивается Амадей. В его памяти всплывают запах крови и застывший взгляд мертвеца, лежащего в переулке. — Вот вы. Вы смогли бы убить?       Сальери долго не раздумывает, его голос звучит решительно:       — Да, если от этого будет зависеть моя жизнь или безопасность моих близких.       Их разговор снова заходит в тупик. Привыкший на лету подхватывать тему, заданную собеседником, играть услышанными словами, в лице Антонио Сальери Вольфганг раз за разом сталкивается с практическим не преодолимым препятствием — немногословием и отчужденностью, вынуждающими его мучительно подбирать нужные фразы. Вздохнув, Моцарт поворачивается к окну, пытаясь определить знакомые места.       — Мы прибыли, — оповещает мужчин кучер.       Действительно, в двух шагах от кареты темным пятном на светлой побелке дома выделяется дверь «Ока Божьего». Вольфганг напоследок скользит ладонями по сиденью, проверяя, не лежит ли там что-то, случайно позабытое им.       — Спасибо, что подбросили, Сальери, — говорит композитор, не решающийся выйти наружу. Почему-то рядом с этим итальянцем, даже окруженный темнотой, он чувствует себя в безопасности.       — Доброй вам ночи, герр Моцарт.       Получив такое своеобразное благословение, юноша покидает капельмейстера и в три шага оказывается за порогом своего пристанища. Там он на ощупь находит на стойке свечу — в пустом помещении загорается тусклый огонек, но его хватает лишь на то, чтобы Амадей смог подняться по скрипучим ступенькам узкой лестницы, не опасаясь свернуть себе шею.       — Вольфганг, — зовет его тоненький голосок. Одна из боковых дверей открывается, являя музыканту кутающуюся в накинутый на плечи платок фройляйн Вебер.       — О, Констанц, я вас разбудил? Прошу, простите меня.       — Ничего, Вольфганг, я все равно встала, чтобы выпить воды, — ее мягкая улыбка, как и всегда, действует на юношу умиротворяюще. — Как ваш визит к Его Величеству?       — Хорошо, я бы даже сказал, замечательно. Кстати, вы не желаете завтра посмотреть на репетицию? Я покажу вам весь Бургтеатр.       — Я бы с удовольствием, — прямо-таки расцветает Констанция, но потом какая-то мысль омрачает ее лицо, — но утром я должна помочь по хозяйству маменьке.       — Не страшно, как закончите свои дела — приходите. Я буду рад.       — Конечно, я обязательно приду, — девушка, воровато оглядевшись, быстро целует Амадея в губы и убегает в свою комнату.       Прошедший день, насыщенный событиями, не проходит бесследно даже для отличающегося переизбытком энергии Вольфганга. Поэтому стоит его голове коснуться подушки, как он тут же проваливается в сон. ****        На следующий день Моцарт сначала поглощен выполнением своих обязанностей композитора и дирижера, затем он водит по зданию восхищенную архитектурой и убранством театра Констанцию. Один из актеров, попавшийся им на пути, замечает, что они неплохо смотрятся вместе. Фройляйн Вебер краснеет, а Вольфганг со смехом отвечает:        — Такая красавица, как вы, Констанц, будет великолепно смотреться в любом обществе.        О Сальери Амадей вспоминает перед тем, как покинуть Бургтеатр. Вроде бы капельмейстер был на его репетиции, но ушел сразу по ее окончании. Возвращаться ему не хочется, поэтому австриец решает найти мужчину завтра. Может быть, даже пригласить на обед в трактир, располагающийся в квартале от места их работы. При воспоминании о еде желудок юного дарования урчит, требуя заполнить его чем-нибудь съестным. Насвистывая жизнерадостный мотивчик, Вольфганг идет по известному маршруту на запах свежего шницеля, доносимого ветром.        Но то самое «завтра» приходится снова перенести. Моцарт заканчивает еще до полудня и отправляется на поиски итальянца. Однако проходящий мимо Пьетро Метастазио — либреттист — с которым Вольфганг пусть и знаком, но весьма поверхностно, видя, что юноша кого-то ищет, останавливается и расспрашивает о цели его поисков.       — Так Сальери у нас довольно поздняя пташка, — выслушав Амадея, сообщает мужчина и поправляет зажатую под мышкой папку. — Раньше двух его тут и не встретишь. А если его требует император, то и вовсе может не появиться.        Музыкант благодарит писателя и ни с чем уходит домой.        Больше недели Вольфгангу никак не удается встретиться с, как ему кажется, избегающим общества австрийца композитором.        — А он сегодня разве приходил? — в пятницу удивленно приподнимает брови фройляйн Кавальери. — Я его в последний раз видела вчера на уроке пения.       — Пошел вон, наглый мальчишка! — верещит в воскресенье Розенберг, когда они с Моцартом случайно пересекаются в коридоре близ кабинетов дирекции театра. — Нечего здесь ошиваться без дела! А у Сальери, в отличие от вас, сегодня выходной.        — Герр Сальери отбыл в Шенбрунн где-то с час назад, — доносится из суфлерской будки голос Штефани во вторник. — Я как раз пересекся с ним на входе.       — А ну уйди с ткани, знаешь, сколько она стоит? — ругается в четверг фрау Штольц, костюмерша, отталкивая Амадея, случайно наступившего на материю для будущего платья. — Да, забегал сегодня маэстро, спрашивал, хватает ли материалов для работы. А то он вроде бы на ярмарку собирался отправляться, ту что на юге города. Я и попросила его забрать сделанный мной у Йохана заказ. Старый пройдоха, небось, снова накрутку сделает…       — Да он в своем кабинете сидит весь обложенный бумагами, — наконец, в субботу радует его новостью Иоганн Адамбергер, исполняющий роль Бельмонта. Стоящий рядом его тезка Фишер согласно кивает головой, добавляя:       — В такие дни маэстро до глубокой ночи в театре остается.       Амадей едва не расцеловывает певцов от радости. На полпути к намеченной цели композитор притормаживает. Ведь что это получается? Если Сальери его избегает, то стоит ему заявиться к итальянцу, как тот сразу же найдет причину сбежать. Нет, надо действовать либо тоньше, либо громче, заставив жертву смириться с обществом австрийца. Заметив в противоположном конце залы директора театра, Моцарт выбирает вариант «громче»:       — Эй, граф, минуту вашего внимания…        Словесная перепалка затягивается аж на две минуты и заканчивается брошенным Вольфгангом в адрес Орсини «мудозвон». После этого в голову музыканта на манер копья летит трость директора, однако, юноша успевает увернуться и со всех ног несется к кабинету Сальери. Едва не пускающий из носа и ушей серный дым, Розенберг бежит следом, но разница в возрасте и росте дает о себе знать: мужчина безнадежно отстает.        — Сальери, спасайте! — врывается в обитель капельмейстера тяжело дышащий Амадей и без каких-либо пояснений прячется под массивным столом.        Благодаря огромным стопкам бумаг и сундуку, стоящему прямо перед рабочим местом итальянца, заметить Моцарта можно лишь сев за тот самый стол. Композитор, если и удивлен столь необычным появлением Вольфганга, вида не подает и спокойно собирает разлетевшиеся от сквозняка листы.       — От этого мерзавца нужно избавиться! — заявляет с порога Орсини. Австриец жалеет, что не может сейчас видеть его лица.       — Здравствуйте, Розенберг, — спокойно приветствует мужчину итальянец. — Решили заняться физическими нагрузками? Полезное дело, вот только в следующий раз снимите парик, он у вас немного съехал. О каком мерзавце идет речь?        — Да, точно съехал, спасибо, что сказали, — судя по звуку, директор валится в одно из кресел. Сальери же садится за стол, благо, места хватает и Амадею, и ногам композитора. — Известно о каком. О Моцарте! Этот… плебей посмел меня оскорбить! Я его за это по миру пущу! Его музыку не то, что аристократы, крестьяне слушать не будут!        — Однако если вы это сделаете, под удар будет поставлена репутация Бургтеатра. Вы же помните слова императора, я надеюсь, — подобно голосу разума увещевает Орсини итальянец. Очевидно, его слова успокаивают мужчину, и он уже ехидно спрашивает:       — А вы, Сальери, не боитесь, что юнец отберет у вас вашу должность и расположение Его Величества?       — Я не люблю заглядывать далеко в будущее. Пока мы даже не знаем, придется ли по вкусу людям «Похищение из сераля». К чему строить догадки? А положение мое сейчас гораздо прочнее, чем у нашего друга из Зальцбурга.        — Я снова вынужден с вами согласиться, — со вздохом признает Розенберг. Слышится какое-то шуршание. — Что это?        — Документы Венского музыкального общества. Программы, списки приглашенных, финансовые сводки.        Мужчины принимаются обсуждать совершенно неинтересные бюрократические вещи, касающиеся материальной стороны творчества, из-за чего Вольфгангу становится скучно, да и спина начинает затекать от скрюченного положения. Желая как-то развлечься, юноша скребет ногтем черный чулок. Сальери на провокацию Моцарта никак не реагирует, и тогда Амадей щекочет его под коленом. Мужчина чуть дергает ногой и отводит ее назад, но упрямый австриец атаковывает теперь другое колено. Композитор терпит секунд сорок, а затем запускает пятерню в волосы юноши, предупреждающе сжимая пальцы. Вольфганг втягивает носом воздух, едва уловимо пахнущий мускатом. Взглянув перед собой, Моцарт, давно и хорошо искушенный в любовных утехах, осознает, в насколько двусмысленной позе находится, от этого его щеки заметно пунцовеют. К счастью, его воображение бушует недолго: мужчины прощаются, и как только за графом закрывается дверь, Сальери встает, позволяя юноше вылезти из укрытия.       — Не стоит вам злить Розенберга. При желании он вставит вам в колеса не то, что палку, ствол дерева.        — Пусть только попробует, старый сморчок, — Амадей получает полный недовольства взгляд Сальери. — Простите.        — Ничего. Теперь же, когда граф не угрожает здоровью вашей головы…        — Быть может, мы сходим пообедать? — понимая, что его вот-вот выставят из кабинета, выпаливает Моцарт. — А то вы скоро покроетесь пылью прямо как эти бумаги, и поесть наверняка забыли.       — Я не голоден, — мужчина скрещивает на груди руки. В это мгновение ветер улицы, залетев в открытое окно, чуть колышет бордовые шторы — солнечный луч пятном растекается по полу, подползая к туфлям капельмейстера. Вольфганг лишь сейчас замечает, что вся комната погружена в полумрак.       — Тогда давайте прогуляемся. Нагуляем аппетит, так сказать, — не сдается юноша.        — У меня много работы, — Сальери отступает вглубь кабинета к книжному стеллажу. Оставшись без опоры в виде обуви, свет снова становится плоским, потеряв всякий объем.        — Потом я вам с удовольствием помогу, — Вольфганг, не глядя, берет с ближайшей стопки связку бумаг, от чего неустойчивая башенка покачивается и рассыпается. Один с извинениями, другой с тяжелым вздохом склоняется, чтобы убрать учиненный музыкантом беспорядок.        — Вы как стихийное бедствие, Моцарт, — делится с Вольфгангом своим мнением итальянец, но молодой человек не обижается: в голосе капельмейстера нет ни раздражения, ни насмешки. — Вы же так просто не отстанете, верно?        — Разумеется, не отстану, — губы сами собой расползаются в довольной улыбке. На этот раз Моцарт добивается своего.        Пообещав через две минуты спуститься вниз, Сальери выпроваживает австрийца, который тратит данное время на пробежку до репетиционного зала, где лежит его сумка. На улице композитор дает Амадею самому выбрать место, где они будут трапезничать. По пути Моцарт разве что не пританцовывает от самодовольства: все идет по его задумке. Заприметив мальчика, продающего газеты, он покупает одну и, переходя дорогу обратно, едва не попадает под проезжающий мимо экипаж. Итальянец, в последний момент схвативший юношу за грудки и притянувший к себе прямо из-под лошадиных копыт, советует чаще смотреть по сторонам и, как ни в чем не бывало, идет дальше.        — Вы часто меня выручаете, — замечает Вольфганг, когда они садятся за стол в, пожалуй, его самом любимом трактире Вены.       — Я все меньше склонен считать это совпадением, — отвечает композитор. Сидя за грубо сколоченным столом с идеально прямой спиной, застегнутый на все пуговицы Сальери выглядит здесь чужеродно, будто пришедший из другой картины персонаж. Моцарт же, завсегдатай подобных заведений, прекрасно вписывается в окружающую обстановку.       — Что закажите? — первым прерывает молчание юноша. — Знаете, у них прекрасная печеная рыба с зеленым луком.       — Спасибо за совет, но рыбу я не ем ни в каком виде, — вежливо отказывается итальянец. — В остальном у меня нет особых предпочтений, поэтому выберете на свой вкус.        Моцарт на весь трактир кричит, чтобы им подали две порции свиных ребер и бутылку красного. Обычно здесь собираются ремесленники и рабочие, иногда заглядывают фермеры, на время покинувшие свое хозяйство, дабы продать скотину или зерно с овощами. Но в четыре часа, когда сюда наведываются слуги музыки, зал почти пуст: в одном углу двое подозрительного вида о чем-то перешептываются, за стойкой сидит небритый мужчина и, периодически вливая в себя очередной стакан алкоголя, о чем-то рассказывает трактирщику, между столов гуляет дворняга в надежде, что ей перепадет кусок съестного раньше, чем озлобленный хозяин заведения выгонит на улицу.        — Почему вы не любите рыбу? Я думал, что уроженец Венеции — города на воде — постоянно будет ее есть, даже если она будет выловлена в Дунае.        — Если быть точным, я родился Венецианской республике в маленьком городке под названием Леньяго. А рыбу не переношу после одного… крайне неприятного инцидента.       — И что, ваш Леньяго меньше Зальцбурга?       — Намного.        — Тогда неудивительно, что вы перебрались в столицу. Жить в маленьком городе — все равно, что быть запертым в ловушке уныния и каждодневной рутины.       — Ваши слова выдают в вас любителя путешествий.        — Я объездил пол-Европы еще в детстве, но, к сожалению, мой отец считает, что музыкант без места — обычный шут, всеми презираемый.        Подошедший трактирщик ставит перед ними блюда, один запах которых кружит голову оголодавшего Моцарта. Композиторы благодарят мужчину за угощение, когда тот снова возвращается, но уже с вином. Вольфганг уже намеревается вонзить зубы в наколотый на вилку кусок мяса, когда видит аккуратно заправляющего за воротник салфетку итальянца. Устыдившись своих манер, юноша повторят за Сальери.        — Ваш отец в чем-то прав. Место при дворе обеспечивает довольно неплохой заработок, даже если его глава считает музыку бесполезным занятием. Когда в твоем желудке три дня не было и крошки хлеба, особо об искусстве не поразмышляешь, — Амадею кажется, что за пространными словами о голоде скрывается нечто большее. Личный опыт? Однако спрашивать об этом итальянца — гиблое дело. И все же с одним моментом он не может согласиться:        — По-вашему, лучше писать безвкусицу и убожество в угоду ничего не знающей о настоящем искусстве знати, чтобы не остаться голодным?! — юноша возмущенно вскакивает на ноги. — Я был о вас лучшего мнения, считал ценителем музыки.        — Сядьте, ни к чему переходить на повышенные тона и сыпать оскорблениями, — мужчина заметно морщится, его голос, все такой же тихий, пропитан строгостью и властностью. Повинуясь ему, Вольфганг буквально падает на свой стул. Он чувствует себя пристыженным, хотя раньше это ощущение в нем мог вызвать лишь Леопольд Моцарт.        — Извините, — почему он только и делает, что просит прощения у этого итальянца, словно провинившийся мальчишка?        — Давайте же приступим к трапезе. Будет жаль, если все остынет, — Сальери разливает вино, тем самым давая понять, что тема их отношения к творчеству временно закрыта.        Чтобы не отвлекать композитора от блюда, Амадей ест, параллельно читая разложенную на углу стола газету. В ней как раз оказывается статья, посвященная барону ван Свитену — его хорошему другу. Когда тарелка остается почти пустой, австриец переводит взгляд на капельмейстера. Тот с толикой интереса смотрит на дворнягу, лижущую ему пальцы. Безумно любящий животных Вольфганг свистом подзывает собаку к себе, чешет за ухом, протягивает кость. Сальери в это время чинно вытирает руки и губы о салфетку, после чего кладет ее рядом с приборами.        — Вам понравилось? — Моцарт снова наполняет бокалы, свой — пустой и почти полный — итальянца.        — Да, местная кухня меня приятно удивила, — мужчина берет в руки сосуд, втягивает носом аромат вина и ставит его обратно. — И все же меня интересует причина, по которой вы столь настойчиво ищите моего общества.        — Дайте-ка подумать, — Амадей задумчиво постукивает пальцами по столешнице. — Пожалуй, все дело в вас самих, Сальери. Вы пытаетесь меня оттолкнуть, словно не желаете знать, но при этом предлагаете свою помощь, цените мой талант. Поверьте, как бы вы этого не хотели, любопытство раз за разом будет заставлять меня искать с вами встречи.        — Что ж, спасибо, что предупредили. Однако я уверен, что вскоре разочарую вас своей серостью и посредственностью, как человек, пишущий в угоду обществу, — отодвинув стул, Сальери поднимается на ноги. На стол возле аккуратно сложенной салфетки ложатся монеты, с лихвой окупающие обед обоих мужчин.        Моцарт хочет сказать что-нибудь лестное о творчестве мужчины, но ведь он никогда прежде не слышал его музыки, а врать капельмейстеру в лицо не хочется. Как бы невзначай юноша интересуется, намерен ли Сальери в ближайшее время устроить академию, на что получает отрицательный ответ: итальянец сейчас работает над новой оперой, да еще не за горами выступление музыкального общества Вены, за которое он несет ответственность.        Композиторы прощаются возле трактира, когда мужчина вежливо отказывается от предложения Амадея помочь ему с бумагами. Музыкант делает несколько шагов по направлению к дому и оборачивается, однако, улица за его спиной абсолютно пуста. Юноша отгоняет от себя неприятные мысли о неожиданном исчезновении Сальери и идет дальше. ****        Слухи, расползшиеся по салонам столицы, доходят до Вольфганга лишь в середине августа, и то благодаря письму возмущенного Леопольда Моцарта. Вчитываясь в пропитанные едким ядом фразы, австриец не может поверить, что кто-то всерьез думает, будто он сосватан с Констанц Вебер. С другой стороны, навязчивая мать девушки разве что плешь ему не проедает своими придирками и намеками, теперь уже ясно, подталкивающими его к женитьбе, чем изрядно раздражает свободолюбивого Моцарта. Как же тут не сбежать?        Поэтому в сентябре, упаковав свои немногочисленные пожитки, Амадей съезжает из «Ока Божьего» в квартиру на улице Грабен. Толки о личной жизни композитора постепенно стихают, потеряв былой градус страстей, и все же иногда Моцарту припоминают их с фройляйн Вебер отношения, которые он не явно, но все еще поддерживает. ****        В гостях у баронессы фон Вальдштедтен, его покровительницы, Вольфганг купается во всеобщем внимании к своей персоне. По просьбе сидящих рядом близняшек, Марте и Оделии, одна из которых то и дело кидает на него кокетливые взгляды, юноша наигрывает на рояле веселую мелодию, отвечая на флирт легкой улыбкой. Ободренная вниманием композитора, Марте, одетая в нежно-персиковое платье, присаживается на скамейку рядом с австрийцем, касаясь пышной юбкой бедра в белых кюлотах.        — Вы так талантливы, маэстро, — девушка невесомо поглаживает рукав Моцарта и вполголоса продолжает: — Открою вам тайну, вся наша семья неровно дышит к служителям искусства, особенно к музыкантам.        — Правда? — не отвлекаясь от игры, Вольфганг посылает фройляйн очаровательную улыбку. Возможно, сегодняшний вечер закончится гораздо лучше, чем он планировал. — Это прекрасно, ведь вы можете стать музами любому.       — Вы не иначе, как дамский угодник, маэстро, — замечает вторая близняшка в небесно-голубом. На сестру она смотрит с плохо скрываемой завистью, от чего и пытается уколоть Вольфганга. — У вас, верно, нет отбоя от поклонниц.        Марте, сидящая возле Моцарта, недовольно поджимает губы:        — Не обращайте внимания на слова Оделии. Ее увлечение кануло в Лету, так и не начавшись. Она даже не смогла заинтересовать его.       — А я этому рада, — взвивается ее сестра, бросаясь на защиту предмета своих мечтаний. — Он — женатый мужчина, и то, что он не изменяет той, с которой обручился перед лицом Господа, лишь делает его совершенней в моих глазах.        — Ого, и кто же этот праведник, о котором вы столь высокого мнения? — Амадей убирает пальцы с клавиш, всецело вливаясь в беседу.        — Капельмейстер итальянской оперы — Антонио Сальери, — ябедничает Марте.        Ошарашенный Вольфганг переспрашивает имя мужчины и, все равно не поверив девушкам окончательно, идет к баронессе. Женщина подтверждает сказанное, добавив, что при дворе семейное положение любимца императора не является тайной, и женился тот около шести лет назад на дочери ушедшего на покой венского чиновника. ****       — Сальери, вы подлец! — категорично заявляет Моцарт, появляясь на пороге одного из кабинетов в Бургтеатре. На его счастье, заранее подготовленная и отрепетированная фраза не пропадает втуне: итальянец находится на своем рабочем месте.        Стоящий возле книжного стеллажа мужчина оборачивается, судя по виду, совершенно не впечатленный появлением Вольфганга, и спокойно спрашивает:        — Что же вас подтолкнуло к таким выводам?        — Вы не сказали мне, что женаты, — Амадей, остуженный реакцией собеседника, отвечает куда менее уверенно.        — Не припомню, чтобы вас интересовало мое семейное положение, — сев на стул, Сальери указывает юноше на кресло, которое тот почти сразу занимает, откидываясь на мягкую спинку.        Пока Моцарт собирается с мыслями, композитор что-то записывает, постоянно окуная острый кончик пера в чернильницу. Тяжелые шторы на окне скрывают их от не по-осеннему жаркого солнца, поэтому капельмейстер полностью находится в тени, едва ли испытывая от этого неудобство. Австриец рассматривает мужчину, отмечая мелкие детали его облика, например, едва заметное синее пятно на манжете рубашки или постоянно падающую на лицо прядь волос, которую брюнет откидывает левой рукой.        — Точно, вы же кольцо не носите, — зацепившись взглядом за безымянный палец итальянца, говорит Моцарт. — Как я мог догадаться, что вы обручены?       Запустив ладонь под воротник, Сальери вытаскивает на свет простенькую цепочку, на которой покачивается массивный перстень. Прежде чем мужчина прячет кольцо обратно, Амадей успевает заметить на украшении очертания какого-то рисунка — надписи или, быть может, герба.       — Его неудобно носить, — кратко поясняет итальянец.       Вольфганг понимающе кивает, не зная, что еще сказать. Не спросив разрешения, юноша хватает со стола книгу, смотрит на ее название и хмыкает про себя. Конечно, что еще будет читать Антонио Сальери, как не греческие мифы! Амадей наугад раскрывает томик посередине и вчитывается в текст, безмолвно шевеля губами:       «Суровый перевозчик оттолкнул его и уже хотел отчалить от берега, но жалобно зазвенели струны кифары, и Орфей запел. Под мрачными сводами Аида разнеслись печальные и нежные звуки. Остановились холодные волны Стикса, и сам Харон, опершись на весло, заслушался песни».       «Хм, если не ошибаюсь, Глюк ставил оперу по этому рассказу», — мысленно отмечает юноша. Кончики его пальцев начинает покалывать, когда он представляет своды темной пещеры, через которую протекает бездонный Стикс, и заключенную где-то там, в глубине царства мертвых, Эвридику: — «А что бы я сыграл про этих влюбленных?»       Поднявшись, Моцарт, ведомый жгучим желанием, подходит к клавесину, садится за него, не спросив разрешения у хозяина инструмента, откидывает чуть потертую крышку и начинает играть мелодию, пришедшую ему в голову минуту назад. Он думает о том, каким же должен быть талант и голос Орфея, чтобы зачаровать и природу, и Бога, и как сильно тот юноша должен любить, чтобы не страшиться самой Смерти. Мысли австрийца неспешным потоком перетекают в ноты, трогательные и грустные.       Во время игры Вольфганг по привычке — ведь на репетициях он поступает точно также — кидает взгляд на Сальери, чтобы лицезреть его реакцию на свою импровизацию. Мужчина сидит с закрытыми глазами, полностью обратившись в слух. Уголки бледных губ горестно опущены, щеки наоборот розовеют, меж бровей залегает складка. Капельмейстер будто и не дышит, позабыв о пере, наверняка оставившем на бумаге кляксу.       Мелодия затихает, и пока Сальери приходит в себя, Моцарт жадно впитывает в память образ именно такого итальянца: поглощенного музыкой, живого, без привычного надменного взгляда, коим он одаривает окружающих.       — У вас на сегодня есть какие-нибудь планы, Моцарт? — наконец произносит композитор. Откровенно наглый поступок Амадея он никак не комментирует, впрочем, как и его импровизацию.       — Нет, я абсолютно свободен до завтрашнего полудня, — музыкант предвкушает нечто донельзя занятное, однако предложение итальянца превосходит любые ожидания:       — В таком случае я приглашаю вас посетить мой дом. Если, конечно…       — Я с удовольствием, — восторженный Вольфганг едва не набрасывается с объятьями на опешившего капельмейстера.       В то время, пока Сальери заканчивает работать, переписывая испорченный чернильным пятном документ, Вольфганг разве что не подпрыгивает от нетерпения в своем кресле. Композитор отчего-то уверен, что единицы становятся гостями дома итальянца вне официальных приемов.       А фрау Сальери? Какая она? Амадей пытается представить рядом с капельмейстером женщину, скорее всего, австрийку или немку. Невысокую и, безусловно, изящную брюнетку или, возможно, блондинку, но точно не носящую парик.       — Идемте, — возвращает австрийца в реальность голос Сальери.       Вместе мужчины выходят из Бургтеатра, где почти сразу к ним подъезжает экипаж итальянца. По дороге композитор объясняет Моцарту, что здоровье Терезии, его супруги, весьма хрупкое, поэтому она редко выходит в свет, и просит не удивляться некоторым ее странностям. Вольфганг заверяет, что будет вести себя максимально прилично. Карета во время их разговора сворачивает на улицу, где в основном обитают аристократы и богачи: взглянув на фасад дома в три этажа, мимо которого они проезжают, Амадей прикидывает, во сколько может обойтись квартира в таких хоромах. Сумма выходит отнюдь немаленькая. Оттого ему приходится подавить в себе приступ зависти, когда они останавливаются напротив двухэтажного особняка.       Оказавшись внутри дома, первое, что замечает Моцарт, — впечатляющий своими размерами пейзаж с изображением смутно знакомого музыканту собора, окутанного предрассветным туманом и слабо освещаемого солнцем. С одной стороны здание почти уходит под воду, с других — окружено домами. Люди на картине отсутствуют, и лишь присмотревшись, можно заметить в многочисленных арках зданий вокруг темные, едва различимые силуэты. Вольфганг почти делает шаг к картине, когда над ним раздается:       — Антонио, ты сегодня рано вернулся, — вскинув вверх голову, австриец видит замершую посередине лестницы девушку и едва ли не впервые в жизни лишается дара речи.       Терезия Сальери — девушка, на вид только-только перешедшая порог взросления, обладает поистине утонченной красотой. Ее бледная кожа совсем не нуждается в пудре, а светлые локоны, мягкими волнами струящиеся по плечам, — в парике. В домашнем платье без пышной юбки и множества оборок, имея на себе из украшений лишь обручальное кольцо, бархатку и несколько тонких нитей, вплетенных в волосы, с нанизанными на них жемчужинами, она с легкостью может затмить многих придворных красавиц.        — Прости, что не предупредил, — мягким, извиняющимся тоном произносит Сальери. Когда супруга плавно спускается к ним, мужчина нежно целует протянутую ему узенькую ладонь.       Вольфганг теряется при виде того, какой любовью и обожанием лучатся голубые глаза девушки, обращенные к мужу, будто он застал нечто сугубо личное. Тем паче, что и капельмейстер не похож на себя: всегда отстраненный, в какой-то степени надменный, сейчас он ласково касается белой кожи своей суженной, открыто улыбается. Однако столь трогательная сцена на деле длится всего ничего, и вот Сальери уже знакомит жену с музыкантом.       — Терезия, позволь представить тебе Вольфганга Амадея Моцарта — моего друга и композитора, которого ждет большое будущее. Моцарт, перед вами моя жена, Терезия Сальери.       Девушка делает элегантный реверанс, но руки для поцелуя не протягивает, поэтому австриец отвечает ей глубоким поклоном:       — Вы похожи на прекрасную нимфу, фрау Сальери, вашему мужу очень повезло, — смущенная его словами девушка заметно краснеет. — Прошу меня извинить за то, что появился так неожиданно. Надеюсь, Вы не злитесь на меня за нарушение вашего семейного покоя?       — Ну, что вы, герр Моцарт. Друзьям Антонио всегда рады в этом доме, — успокаивает его девушка, а после обращается к итальянцу: — Вы будете в гостиной или в кабинете?       — В гостиной. Если не стесним тебя, разумеется.       — Вовсе нет, я как раз хотела вернуться к вышивке. Вы идите, а я распоряжусь, чтобы вам подали чай. Герр Моцарт, — блондинка еще раз присаживается в реверансе и уходит.       Композитор проводит Амадея в просторную комнату, в которой, как и в любом другом обиталище брюнета, наглухо задернуты шторы. Юноша не удивляется этой особенности, оправдывая ее жарой, что неизбежно сопутствует солнцу. Обстановку гостиной Вольфганг про себя называет аскетичной: отсутствие позолоты на каждой второй детали интерьера, статуя мужчины с оковами на руках и ногах и сидящим рядом орлом меж двух окон, два кресла и диван со столиком на витых ножках, камин и огромный, роскошный рояль, на который явно не поскупились. Наверно, именно здесь Сальери принимает своих учеников. Единственная картина в комнате, судя по стилистике, принадлежит кисти того же художника, который писал пейзаж с собором. Только здесь изображен венецианский Дворец Дожей — Моцарт хорошо его запомнил еще тогда, когда с семьей впервые приезжал в южную республику. Кроме того, на этом холсте полно людей, снующих по улочкам оживленного города. Юноша даже замечает циркачей на площади рядом. Если посмотреть на положение солнца, то можно определить, что оно для венецианцев на картине всегда будет в зените.       — Интересные пейзажи, — Вольфганг отходит от полотна и присаживается в кресло, оказывающееся не в пример удобнее того, что стоит в кабинете Бургтеатра. — Вы специально их подбирали? Напротив входной двери висит похожий на этот холст.       — Заказывал у знакомого художника во время последнего визита в Венецию, — мужчина раздвигает шторы на дальнем окне — в гостиной становится намного светлее — после берет подсвечник на три свечи, ставит на столик возле дивана и, наконец, опускается во второе кресло. — Боюсь показаться излишне сентиментальным, но этот квадриптих дорог моему сердцу.       — Квадриптих? — блондин, не очень хорошо ориентирующийся в живописи, все же довольно быстро вспоминает значение этого термина. — Есть еще две картины?       — Конечно. Собор Санта-Мария-делла-Салюте на восходе, Дворец Дожей в полдень, которые вы видели, Гранд-канал на закате в моем кабинете и мост Риальто в полночь, что висит в будуаре Терезии.       — Если позволите, я бы с удовольствием взглянул на них.       Тут в гостиную друг за другом входят две девушки, каждая с подносом. Первая, шатенка с чуть вздернутым носиком и тонкими губами, опускает на стол чайник и чашки с блюдцами и убегает обратно. Вторая, девушка с русой косой и орехового цвета глазами, подойдя прямо к итальянцу, протягивает мужчине кубок, рассмотреть содержимое которого Амадею со своего места не представляется возможным.       — Что это? — несмотря на вопрос, по Сальери видно, что природа жидкости в сосуде ему прекрасно известна.       — Госпоже Терезии показалось, что Вы болезненно выглядите, поэтому она велела принести Вам лекарство.       Только сейчас Моцарт замечает, что итальянец действительно слишком бледен, хотя кроме оттенка кожи ничто не выдает возможный недуг композитора. Сальери кивает и, забрав у служанки кубок, одним махом опрокидывает в себя его содержимое. Девушка сразу подает хозяину дома воду. Выпив все, что от него требуется, капельмейстер с минуту сидит без движения с закрытыми глазами.       — Это лекарство так ужасно на вкус? — спрашивает Амадей, провожая взглядом русоволосую служанку, которая в дверях сталкивается с шатенкой, несущей вазочку со сладостями.       — Наоборот, я бы даже сказал, что оно слишком хорошо, — Сальери выпрямляется в кресле, сейчас он действительно выглядит куда более оживленным. — Прошу, угощайтесь.       — В таком случае вы обязаны назвать мне имя своего лекаря, — Вольфганга долго уговаривать не надо: он тут же тянется за конфетами, запивая их восхитительно пахнущим чаем. — Ненавижу все эти горькие микстуры еще с младенчества.       — Вы помните время, когда были младенцем? — итальянец улыбается, помешивая добавленный в напиток сахар.       — Нет, но мама часто рассказывала, что каждая попытка скормить мне целебный порошок или какое-нибудь зелье превращалась в маленькую войну, — Вольфганг с нежностью вспоминает, как Анна Мария поглаживала его по голове, чтобы приободрить, когда он ссорился с отцом или не мог сыграть особенно сложную комбинацию нот. — А ваша семья, Сальери? У вас есть родители, братья, может, сестры?       — Терезия — вот вся моя семья, — без выражения отвечает опершийся подбородком на кулак композитор. Нетронутый чай медленно остывает в фарфоровой чашке на столе. Амадей ловит себя на мысли, что итальянец великолепно смотрелся бы с распущенными волосами, освещенный лучами заката.       — Вы так любите свою супругу. Хотелось бы, чтобы и мои отношения с будущей женой после многих лет брака оставались таким же чуткими и теплыми, как ваши.       — Не стоит. Я не люблю Терезию так, как должно любить мужчине женщину, а мужу жену. Вы подобрали неудачный пример.       — Но почему? Разве вы не заботитесь об этой чудесной девушке, как о величайшем сокровище, и разве не смотрит она на вас, словно вы единственный, кто существует для нее в этом мире? Если не любите ее, то зачем было жениться? —Моцарт не ждет реакции на свою проповедь, но Сальери в этот раз не собирается отмалчиваться:        — Знаете, нельзя равнодушно относиться к тому, кто так сильно тебя любит. Да и за нашим союзом… — мужчина силится подобрать правильные слова, — стоит слишком многое.       — Это неправильно, — бормочет себе под нос юноша, вместе с тем отчасти понимая мотивы такого поступка Сальери. — В такие моменты вы напоминаете моего отца, словно ваш возраст гораздо больше, чем есть. Столько рассудительности и столько недоверия к зову сердца.       — На каждого мечтателя должен найтись прожженный скептик. Редкий человек отыскивает баланс между ними. Например, барон ван Свитен. Я слышал, он стал вашим покровителем.        Вольфганг несколько пренебрежительно отмахивается, не понимая, чем Сальери мог заинтересовать его знакомый:        — Барон — человек, безусловно, образованный, да и как собеседник приятный, даром, что дипломат, но в его доме не звучит ничего кроме Генделя и Баха! Верите или нет, я их произведения знаю уже лучше, чем собственные! Вам-то смешно, — по-детски обиженно тянет Моцарт, когда итальянец смеется, прикрыв рот ладонью.        Мужчины довольно долго обсуждают общих знакомых. Сальери, человек много знающий, однако не любящий теми самыми знаниями делиться, иногда сообщает Вольфгангу интересные и неизвестные ему факты, но в подробности не углубляется. К примеру, выясняется, что «любимый» австрийским композитором граф Орсини-Розенберг приходится хорошим другом не менее горячо «любимому» им епископу Коллоредо. От красноречивой тирады Амадея, узнавшего хотя бы отчасти причины ненависти к нему со стороны директора театра, пунцовеет одна из служанок, забирающая в этот момент посуду со стола между музыкантами.        — Моцарт, воздержитесь от ругательств в обществе фройляйн, — осаждает юношу капельмейстер. — Недавно пробило пять часов, близится время ужина. Амалия, накройте на стол через час. Герр Моцарт будет ужинать с нами. Вы же не против? — Вольфганг согласно кивает, радуясь, что может пробыть в гостях подольше. — И известите об этом Терезию, пусть спустится к нам, если захочет.        — Как Вам будет угодно, маэстро, — та самая девушка с русой косой приседает в книксене и поспешно удаляется.       — Вы можете сказать, что мне не пристало считать чужие деньги, но, черт возьми, этот особняк, статуи и картины, личная карета и прислуга — во сколько все это обошлось, что музыкант, пусть и капельмейстер итальянской придворной оперы, смог себе такое позволить?        — На деле я не так богат, как вы себе это представляете. Дом и большинство предметов интерьера достались мне от учителя, а работает здесь лишь четыре человека, без которых тут все просто развалилось бы. Разве что экипаж можно причислить к роскоши, но я часто нуждаюсь в быстром перемещении в любое время суток, поэтому без него не обойтись, — композитор ненадолго замолкает. — Кажется, будто я пытаюсь оправдаться из ложной скромности.       — Есть немного, — решает не кривить душой Вольфганг. — Однако у меня еще в первую нашу встречу создалось впечатление, что вы не любите излишнюю пышность и праздность.       — Вы правы. За годы, прожитые мной в Вене, жажда окружить себя роскошью во мне так и не пробудилась. А каким вы видите свой дом?        Юноша принимается в красках описывать свой идеальный быт: с гостиной, где он поместит бильярдный стол для игры с друзьями, не забывает рассказать и о музыкальной комнате с роялем, может быть даже таким, какой стоит у Сальери. Еще у него непременно должна быть лошадь, на которой Вольфганг собирается совершать утренние прогулки, собака, кошка, а то и две, певчие птицы. Итальянец беззлобно шутит, что любая женщина сбежит от Амадея и его зверинца в считанные дни.        Увлеченные беседой мужчины не замечают появления фрау Сальери, пришедшей, чтобы пригласить мужа и гостя к столу. Подойдя к итальянцу, она мягко касается тонкими пальчиками его плеча. Капельмейстер, почувствовав прикосновение, накрывает ее ладонь своей.        — Ужин уже подан, пора идти, а то все остынет, — замечает девушка, обращаясь к супругу. Вольфганг думает, что его не замечают или даже игнорируют, но фрау тут же поворачивает к нему свое миловидное лицо. — Надеюсь, герр Моцарт, наша незамысловатая кухня вас не разочарует.        — Что Вы, приятную компанию я всегда ценил выше самых изысканных блюд, — Вольфганг поднимается с ранее занимаемого им кресла и вслед за хозяевами дома проходит в столовую.        Столовая в этом доме, очевидно, используется и как зал для приемов, но этим вечером посередине помещения стоит длинный, человек на двенадцать, стол, накрытый на три персоны. Сальери отодвигает для Терезии стул и только потом занимает свое место во главе стола, Моцарт же присаживается напротив хозяйки, с любопытством осматриваясь по сторонам и принюхиваясь к запаху накрытых крышками блюд. Уловив-таки аромат мяса с подливой, Вольфганг ощущает, как поджимается в ожидании еды живот, и надеется, что бурчание его желудка не слышно чете Сальери. Фройляйн Амалия, единственная из всей прислуги, находится здесь же, готовая прислуживать господам.        В целом, Амадей более чем доволен предоставленным ужином. Сытный суп прекрасно утоляет первый голод, а второе блюдо, пусть и не может похвастаться редкими ингредиентами в своем составе, также приготовлено «на ура», а изумительное вино удачно его дополняет. Вот только одна вещь его сильно смущает:       — А вы, что же, есть не будете? — наконец не выдерживает юноша, чувствуя себя неловко из-за того, что является единственным из присутствующих, кто уплетает пищу за обе щеки.        Тарелки супругов абсолютно пусты, а бокалы не наполнены, хотя, судя по всему, мужчину и девушку это не волнует. Они явно не намерены вести за столом беседу, как это обычно бывает, когда в доме присутствует гость.        — Мы редко едим по вечерам, — объясняет итальянец, аккуратно сворачивая салфетку, что до этого зачем-то лежала у него на коленях. — Но вы на нас не равняйтесь, людям ведь необходимо хорошо питаться.        — А вам будто не необходимо, — тихо бормочет Амадей в бокал вина.        Когда Вольфганг заканчивает с трапезой, все трое выходят из-за стола, позволяя служанке убрать посуду. Терезия какое-то время заметно мнется, но в итоге решается:        — Герр Моцарт, Антонио сказал, что Вы композитор, — девушка неуверенно смотрит на мужа, словно ища у того поддержку. Брюнет согласно кивает, подталкивая тем самым ее продолжить. — Не могли бы вы сыграть что-нибудь?        — Разумеется, — обрадовано заверяет ее юноша, польщенный желанием фрау Сальери услышать его музыку. — Сальери, я займу ненадолго ваш рояль?        — Прошу, он в вашем полном распоряжении, — разрешает капельмейстер.        Терезия, равно, как и ее супруг, слушает музыку Моцарта заворожено, застыв подобно статуе. Истинно ангельская улыбка не сходит с ее лица все то время, пока льется мелодия, а она сама представляется Вольфгангу неземным существом. В глубине души музыканта шевелятся зависть и злоба: столь прекрасная девушка не должна быть с тем, кто по-настоящему не любит ее.        Кантилена обрывается на высокой ноте, и в гостиной повисает тишина.        — Ваша музыка чудесна, герр Моцарт, — наконец произносит фрау Сальери. — Теперь я понимаю, почему Вы смогли привлечь внимание Антонио. Такая живая мелодия.        — Я польщен вашими словами. А вы, Сальери, не намерены усладить наш слух? — говорит юноша, отчасти желая впервые услышать музыку композитора, играемую самим автором, и, с другой стороны, чтобы доказать превосходство своего гения над способностями итальянца.       — Если вы того хотите, — мужчина сменяет Вольфганга за роялем, замирает, положив пальцы на нужные клавиши, и только затем начинает играть.        Выбранная брюнетом кантилена звучит слишком торжественно, чтобы отнести ее к так обожаемым венской публикой комедиям, но в то же время в ней нет мрачности и строгости, присущей работам Глюка, по слухам, любимых Сальери. Вольфганг вынужден признать, что итальянец, как и он сам выходит за рамки привычной для людей их времени музыки, вот только за этими границами они расходятся в разные стороны.        Амадей не знает, сколько минут или даже часов проходит мимо него, пока играет Сальери. Когда мужчина ставит своеобразную точку в своей мелодии, австриец молчит, не в состоянии найти в себе силы признать вслух чужой талант.       «В конце концов, он меня тоже особо никогда не хвалил», — оправдывает себя юноша. Не желая пересекаться взглядом с капельмейстером, он отворачивается к окну и с ужасом понимает, что на улице глубокая ночь. О том, чтобы пойти домой пешком и речи быть не может, поэтому Вольфганг решает обратиться за помощью к хозяевам дома.       — Простите мне мою наглость, но не могли бы вы одолжить мне свой экипаж? Уже так поздно.       — Поздно? — Сальери также обращает свой взор на окно, а Терезия непонимающе смотрит на сконфуженного из-за собственного страха перед темнотой композитора. — Действительно, мы что-то увлеклись. Однако я уже отпустил Ганса. Было бы невежливо отбирать у юноши драгоценные часы отдыха.       — Да вы правы, — соглашается Моцарт, в душе досадуя от ответа итальянца. Не желая опускаться до новых унизительных просьб, Вольфганг произносит: — Что же, надеюсь, я смогу поймать в это время извозчика.       — Вы можете переночевать и у нас, — буднично предлагает Сальери, вызывая в Амадее очередной прилив злости: нельзя было сказать сразу?       — Спасибо, но не хочу лишать отдыха других ваших слуг, — движимый обидой, гордо отказывается юноша. Кивнув итальянцу и поклонившись его супруге, он разворачивается и покидает гостиную.       С каждым шагом, приближающим его к выходу на улицу, решимость оставляет Вольфганга, и ручки двери он касается трясущейся ладонью. Амадей уже жалеет, что не смог в нужный момент засунуть подальше свою спесь. Рука, опустившаяся на плечо, заставляет юношу крупно вздрогнуть.       — Ну и куда вы пойдете в таком состоянии? — тихо, чтобы никто другой его не услышал, спрашивает брюнет. — К тому же на улице похолодало, и в таком легком камзоле вы рискуете заболеть.       — Боитесь, что из-за простуды я пропущу репетиции? — Вольфганг поворачивается к мужчине с выражением дерзости на лице, хотя внутренне его захлестывает облегчение.       — Разумеется, ведь я не могу допустить, разочарования Императора в вашей постановке, — улыбается краем рта Сальери, припоминая правила их своеобразной игры в увиливание от истины, произносимой вслух.       — Герр Моцарт? Вы все-таки останетесь у нас? — заглядывает в прихожую хозяйка дома. Мужчины с некоторой неловкостью поспешно отходят друг от друга.       — Да, фрау. Ваш супруг убедил меня повременить с уходом до утра.       — Вот и славно. Я прикажу, чтобы вам приготовили гостевую спальню. Доброй ночи, Антонио, герр Моцарт.       Отступив от Амадея, брюнет подходит к жене, ласково касаясь ее волос:       — Доброй ночи, — произносит он, по-отечески целуя белый высокий лоб. Девушка мягко улыбается, на секунду прижимаясь к груди мужа, а после поднимается наверх. До Амадея доносится распоряжение Терезии о подготовке комнаты, обращенное к некой Ют.       Сцена двух если и не влюбленных, то очень дорогих друг другу людей, стоит перед глазами австрийца, когда он устраивается на широкой для себя кровати под теплым одеялом. Ют, шатенка, которая приносила им чай, из-за двери говорит, что в случае необходимости музыканту достаточно позвонить в колокольчик, стоящий на столике у кровати. Кажется, Моцарт сильно смутил девушку, когда начал раздеваться, готовясь отойти ко сну, в то время, пока она разводила огонь в камине.       Амадей засыпает с мыслями о прошедшем дне. ****        Воздух, наполнявший легкие, был спертый и от того жаркий, но, не смотря на это, все окна в доме были плотно закрыты. Вольфганг отчего-то знал, что нельзя позволить воздуху с улицы проникнуть в дом: дров осталось совсем немного, да и в город снова пришла зараза.        Оглядевшись по сторонам, юноша отметил, что на стенах когда-то висели картины: от них остался характерный след, да и вся обстановка казалась сильно обедневшей.       — Опять рыба, — разочарованно протянул детский голосок впереди. Пойдя на звук, Амадей оказался в маленькой столовой, почти всю площадь которой занимал обеденный стол.       Оказалось, жаловалась меленькая девочка. Еще пятеро детей, возрастом постарше, сидели рядом, молча уткнувшись в свои тарелки. На них периодически кидал взгляды рослый мужчина, расположившийся во главе стола. Единственный взрослый в комнате выглядел уставшим, будто отягощенным неприятными думами. Сдвинутые к переносице черные брови, глубокие морщины вокруг глаз и опущенные углы губ — все это бросалось в глаза. Разве что были еще смоляные волосы, едва тронутые сединой на висках.       Решив разглядеть и ребятню, Вольфганг едва сдержал испуганный крик: лица присутствовавших девочек и мальчишек походили на холсты, размалеванные недовольным художником. Нос, рот и глаза невозможно было разглядеть, до того они оказались расплывчатыми. Именно поэтому мальчик, сидевший по левую руку от отца, привлекал к себе внимание. Он один не был похож на жуткую абстракцию, имел четкие очертания. Изучив единственного ребенка, не вызывающего у него ужаса, Вольфганг пришел к выводу, что тот, скорее всего, пошел в мать, переняв от отца лишь цвет волос и разрез глаз. Углубившийся в свои мысли Амадей прослушал большую часть бесед, что вели люди в столовой.       — Как только я поправлю торговлю, ты снова пойдешь на уроки скрипки. Сейчас лучше следи за остальными. Помогать мне будешь потом, — поставил точку в разговоре мужчина, обращаясь к самому высокому из детей.       Надломив рыбу напополам, брюнет вгрызся в ту половину, что держал в правой руке. Вырвав приличный кусок из жареной тушки, он, почти не прожевав, проглотил его. Вольфганг поморщился. А еще ему говорили, что у него манер за столом никаких. Амадей уже хотел отвернуться: вид трапезничавшего мужчины вызывал в нем отвращение, когда тот начал надсадно кашлять. Ударив себя несколько раз кулаком в грудь, брюнет потянулся к кружке, но и жидкость не принесла ему облегчения, кашель только усилился.       — Отец? — испуганно воскликнул «отчетливый» мальчик.       Когда мужчина побагровел, мальчишка вместе со старшим братом кинулся к нему, чтобы хоть чем-нибудь помочь. Однако ни стук по спине, ни вода, которую практически насильно пытались влить ему в глотку, не помогали. Впившись ногтями в собственное горло, брюнет свалился на пол, задушено хрипя. Вольфганг кинулся к мужчине, но его руки раз за разом проходили сквозь людей.       Предсмертные вздохи потонули в детском плаче. ****       Резко очнувшись, Моцарт едва не подлетает на постели. По его лицу струится холодный пот, а стена напротив плывет перед глазами.       — Сон? Н-нет, скорее, жуткий кошмар, и такой реальный, — произносит австриец вслух, желая услышать хоть что-то, что нельзя будет отнести к эфемерным звукам. Ощутив сильную жажду, юноша решает самостоятельно спуститься вниз за водой, а не будить давно спящих обитателей дома.       Спустив ноги с кровати, он обувает туфли, что без чулок, на голую ступню, сделать гораздо сложнее. Накинув на рубашку камзол, Амадей выходит из комнаты, надеясь, что полы в обители капельмейстера не имеют привычки скрипеть.       Но до лестницы Моцарт не доходит, застыв перед одной из дверей, чуть приоткрытой вовнутрь. Почти погасшие дрова в камине слабо освещают комнату, но вполне позволяют разглядеть двух человек, сидевших прямо на полу. То, что их именно двое, Вольфганг скорее догадывается — до того крепко один силуэт вжимается в другой. Сделав шаг ближе, Амадей, наконец, может четче разглядеть их.       — Антонио, они убьют тебя, Антонио! — неразборчиво, сквозь всхлипывания, повторяет фрау Сальери, трясясь в объятьях супруга.       — Тише, тише. Никто меня не убьет, — успокаивает ее итальянец, поглаживая светлую голову. Положив одну руку на узкую девичью талию, он начинает покачиваться. — Тебе нечего бояться.       — Яд, они отравят тебя! — уже тише, но все равно истерично произносит Терезия, пытаясь убедить брюнета в своей правоте. — Ты им мешаешь, они тебя ненавидят! Молю, не пей ничего, что предложат тебе эти чудовища. Пожалуйста, Антонио!       — Я не возьму в рот ни капли из рук моих врагов, клянусь тебе, — спокойно, словно маленькому ребенку, втолковывает Сальери. — Ты же знаешь, ядом им меня не убить. Так что все будет хорошо.       Продолжая укачивать в своих руках плачущую девушку, итальянец на грани слышимости поет:       Ninna nanna ninna oh       questo amore a chi lo do       Lo do a te finché       vivrò solo te io amerò       Ninna nanna ninna oh       questo amore a chi lo do       Lo do a te finché       vivrò e a nessun altro lo darò       Lo darò alla tua dolcezza       quando tu mi parlerai       Ad ogni bacio ogni carezza       che tu mi regalerai       Lo darò ai tuoi desideri       quando a te mi stringerai       Lo darò a tutti i tuoi sogni       che con me dividerai       Завороженный чистым, глубоким голосом итальянца, Вольфганг стоит, не шевелясь, чуть дыша. Кошмар, который терзал его полчаса назад, растворяется в его душе, превращается из неподъемного камня в легкую дымку. В этот миг юноше хочется оказаться в таких же теплых, надежных объятьях, в каких спряталась от страхов Терезия. Одернув себя из-за недостойных мужчины мыслей, Амадей возвращается в отведенную ему спальню, позабыв о жажде и дурных снах.