Плохие люди

И молчание окружает тебя

Эта ночь наконец-то была тихой. Весь день в окна бились ветки старого дерева, которые разбудили Берта рано утром. Конечно, не настолько рано, чтобы застать Финна и Курта на кухне. Он больше не смог заснуть. Ни дождя, ни бури, просто… жуткий ветер. Он пил кофе и читал газету в одиночестве, но его часто отвлекали противные хлестки по стеклу, словно оно вот-вот треснет. Залезет в тепло. К девяти он ушел в мастерскую. Ветер продлился до ночи. И ночью, вдруг затихло. Блаженство. Берт быстро засыпает вместе с Кэрол около десяти вечера и просыпается только один раз, чтобы выключить кулинарное шоу, которое пустили ночью на повтор. Финн и Курт долго сидят в своих комнатах. Курт уснул раньше, насколько понял Финн. Раньше он узнавал, спит ли Курт или нет по звуку швейной машинки или по хихиканью с Блейном: по телефону или в живую. Но он не слышал швейную машинку почти месяц. Блейна — еще больше. Так что Финн не знал, что означает тишина в доме. Как можно узнавать правду теперь. Ничего она не значила. Финну приснился дурной сон с бешенными голубями, влетавшими внутрь дома, ломая окна и двери. Он проснулся посреди ночи и перевернулся с бока на спину. Видимо, сильный ветер вчера сказался не только на замерзших ушах. Он перехотел спать и стал пялиться в потолок, будто бы обвиняя его в своей бессоннице. Или спрашивая, с каких пор он боялся голубей? Что означают голуби, потолок? Внезапно, Финн понимает, что потолок ни в чем не виноват и спускает ноги на холодный пол. Тапочки где-то под кроватью, он забывает их надеть и шлепает на кухню. По пути протирает глаза, а ноги идут по памяти. Открывает глаза уже в гостиной и чуть не отшатывается назад, в ванную комнату. — Господи, Курт, — голос Финна моментально становится осуждением. Рука по инерции нашла дверной косяк и прикоснулась к нему; будь в кресле не Курт, он бы сломал эту деревяшку от испуга. — Почему ты не спишь? — Всю ночь не спится, — его тихий голос всегда был на два тона ниже, чем обычный. Он растягивает губы в улыбке так же медленно, как эта улыбка стягивается обратно. Курт был настолько увлечен чтением, что не заметил, насколько ошарашил Хадсона. Финн уже спокойней и без резких движений идет к холодильнику. Его молчание было ожидаемо, но все же Курт взглядом проследил за его маршрутом. Что ж, ладно. — А ты? — Хочу пить, — с бесцветным отчуждением произносит Финн и резко открывает дверцу так, что все вертикально стоячее дернулось. Курт медленно кивнул сам себе, но не закончил кивок, всего лишь приподняв подбородок и оставив взгляд на спине Финна, где он и был припечатан. Все равно это формальности. Конечно Финн бы не стал спрашивать Курта, почему он не спит, не будь он в легком состоянии охринения. Не увидь он единственное освещенное место в комнате и человека в кресле. Теперь и из холодильника неплохо светило. Финн пьет газировку и Курт отступает, опуская взгляд обратно к книге: слова уже не читаются, мысли прерывают боковое зрение и глотки воды. Курт не мог сконцентрироваться на книге или… на чем он там концентрировался, сидя здесь. — Ты читаешь? — Курт поднимает голову прежде чем Финн заканчивает вопрос. Неужели он разговаривает с ним? Неужели он хоть с кем-то разговаривает? Видимо, четыре стены совсем сдавили ему сознание и даже Финн сдался. Или же наоборот не сдается и как обычно потакает любопытству. — Взял сказки из папиной библиотеки. Помогает уснуть. Финн кивнул в полуобороте, приподнял брови и снова поднес бутылку к губам. Есть еще много тем, о которых сводные братья бы могли поговорить, но все в последнее время кажется перебором. Ненужностью. Ожидаемой наигранностью. Враньем. Вся рутина кажется чересчур не той, чересчур вывернутой наизнанку в самом начале. У нас же было где-то начало. Финн не отвечает. Как обычно. Курт уже не скрывает того факта, что не читает книгу, а легко блуждает по ней вакантным взглядом. Он думает не о сказках. Его жизнь — не сказка. Дверца холодильника вот-вот захлопнется. — Ты не ходишь на репетиции, — говорит Курт и оставляет взгляд в одной точке в книге, как добрая и наблюдательная мамаша, желающая уберечь сына от неприятностей. Не слишком твердо, чтобы не напугать Финна преувеличенными ужасающими последствиями, но и не слишком мягко, чтобы Финн не мог ответить: «Отвали, не твое дело». Это каким-то образом дело Курта. Это же было когда-то нашим общим, верно? Хор. Наш общий уютный шкаф, в который мы бежали и прятались. Наши веселые песенки про друзей и любовь, которые склеивали любые трещины. Может, и не склеивали, но розовые очки порой необходимо носить. Не всегда же нам падать. Помнишь? А когда песня ломает. Когда шкаф становится тесным. Куда ты побежишь? Хоровая комната явно разваливается, просто некоторые предпочли не замечать пыль в глазах. Некоторым бежать некуда, только в еще более глубокое болото. Финн потерялся в пространстве. Финн держался за дверцу, а теперь повернул голову к Курту. — Тебе интересно почему? — Нет, — спокойно отвечает Курт и поднимает к нему глаза, и теперь смотрит на него прямо и безотрывно, потому что Финн тоже решил не сворачивать. Нет… У Курта слишком много времени для размышлений — он знает почему. К сожалению, ему видно лучше всех, ведь он стоит дальше всех. — Я просто думаю, что тебе стоит вернуться, если не хочешь пропустить Национальные. Он резко захлопывает дверцу и несколько секунд стоит прямо к холодильнику, смотрит на него. Ничего не видит. Как обычно ничего не видит и дело не в темноте. Лунный свет слегка проникает в гостиную и Курт может рассмотреть его спину. Его голова поднимается, ведь перед собой Хадсону ничего не видно. — Нахер Национальные, — тихо и хрипло произносит он, как какую-то неважную и не ценную новость; словно он только что попросил брата захватить мусор утром. Финн развернулся больше чем в пол оборота. Так хорошо Курт видеть не мог, но наверняка его челюсть двигалась от досады, а зубы были стиснуты. — Все равно соло достанется Сэму. Он ведь только приехал. А, а если оно у Сэма, значит и Квинн захочет петь. Я устал смотреть на это. Конечно, он зол и он потерян. Вопрос времени когда бы его лавина свалилась с горы. — По моему, Сэм влюблен в Мерседес, — отвел Курт взгляд чтобы вспомнить некоторые события. — Он прислал ей письмо на День влюбленных, а сейчас они постоянно поют дуэтом. — Да, конечно. Квинн не волнуют конкурентки. — Ну, Квинн не хотела… — Ты не хочешь, чтобы я был с Рейчел? И ночь снова затихает, как после последней бомбы, брошенной с самолета на жилую местность. Курт остается сидеть с приоткрытым ртом и взглядом, застывшим на удивленном лице Финна. Искреннее удивление, со смесью отчаяния и безнадежной грусти. И гнев. Эта красная капелька гнева в его глазах, сверкающая даже в темноте. Курт несколько раз моргает. — Меня это не касается, Финн. Это ваше дело, — он слишком мягок. Ему жутко захотелось уйти обратно в чтение чего угодно. — Нет ничего нашего. Она отстранилась от меня. Не на физическом уровне, понимаешь? Мы часто ходим вместе, но она не говорит со мной, вообще я… — Ты тут не при чем, — вырывается у Курта тише, чем только что говорил Финн. Они оба говорили максимально тихо (если бы не ночь и не спящие родители, Финн бы кричал), но Курт умудрился сказать почти шепотом и закрыть глаза, пытаясь не представлять выражения лица Финна. Или его быстро забегавшие в ту секунду мысли. Ты тут вообще не при чем, как же ты еще не понял. Как же ты не понял, что ты та самая забытая пешка в углу шахматной доски. У Курта вдруг резко закололи виски. Он держит глаза закрытыми. Оставь ее. — Ты знаешь, что происходит? Какого хера он заговорил про всемирную катастрофу. Раньше и слова у него такого в голове не было, он никогда его не произносил. Он понял? Понял. Акцент он сделал на знаешь, ведь то, что что-то происходит — уже давно известно. Вопрос в том, кто знает. Кто знает хоть что-то и почему молчит, потому что Финну нужны зацепки. Он без них сходит с ума. Лучше бы я не знал. Видимо, не один Курт слишком много думает. Финн тоже умел складывать два плюс два. Что ему понимать? Он, может быть, помнил их роли. Может быть, он даже помнит поцелуй в сценарии. Но он не видит в этом ничего такого. Господи, ничего такого. Он просто не стоял там и не смотрел, как Курт. Он не понимает, на что обратить внимание. Курту вдруг показалось, что он запустил какой-то опасный механизм, который секунду назад не работал. В голове у Курта щелчок. Его взгляд в сторону — как щелчок. Код угадан. Дверца сейфа медленно открывается. Там давно известная ему вещь, но сейф открыл Финн, так что… Дело в мюзикле. Нет смысла бежать назад, не дети. У Курта очень сильно колит в висках и он ничего не может сделать, кроме как выстраивать вокруг себя тишину и дышать. Теперь он под подозрением. — Я не знаю, — он открывает глаза, но смотрит куда-то вниз, куда-то, где Финну не видно. А ведь он настойчиво пытался рассмотреть, куда падает его взгляд и как выглядят его глаза. Он винит темноту в его непонимании. Финн, кажется, верит. Хотя он слишком долго смотрел на брата после ответа. Когда верят — долго не смотрят. Рассматривать — значит искать. Так долго, блин, не смотрят и не рыскают в поисках еще чего-то… потому что прежнее тебя не устраивает. Странно, наверно, даже для самого Курта, но... он говорил правду. Он не мог знать наверняка, только думать. — Но вы же типа… лучшие друзья. А ты — парень, в которого она безумно влюблена и готова на все, чтобы тебя вернуть. Или так когда-то писалось в «Чистильщике». Сейчас там другие вещи пишут, ты же знаешь. Финн в отчаянии. И он слишком эмоционален, чтобы решить для себя — что делать. Иногда он играет в жертву, иногда бросается в бега, иногда он атакует. Смотря с кем он ведет разговор и что он хочет получить. Сейчас — у него одна цель. Понять, что происходит с Рейчел Берри, и блин, это не только его цель. Курт слабо улыбается, почти усмехается, будто над устаревшей шуткой и поднимает взгляд. — Есть вещи, о которых лучшие друзья не разговаривают, — говорит он мягким и почти веселым голосом. Так говорят, когда рассказывают детям о элементарных вещах. Есть вещи, о которых никто никогда не говорит. А Финн туда в наглую рвется, не понимая, что ему там точно делать нечего. Финн долго смотрит. Он не идиот, а это бы упростило Курту жизнь. Он не докапывается дальше, потому что верит. Хочется верить, ведь иначе — Курт бы врал ему, а Финну это показалось хуже, чем бьющая в грудь правда. Курт умел ходить вокруг да около, наглядно не врать и отбиваться общепринятыми фразами, прикрашенные его интонацией, в зависимости от ситуации. — Ты идешь спать? — Финн медленно разворачивается. — Да, сейчас иду, — спокойно и тихо. И Финн уходит, не обернувшись и не передумав. *** Перед его носом проносится толпа кричащих девочек, но Курт не отступает обратно в туалет, а замирает на месте с широко открытыми глазами. Ему нужна секунда, чтобы подумать и озадаченно посмотреть им вслед. Не отрывая взгляда от нужной стороны коридора, Курт подошел к своему ящику, положил туда учебники, с которыми обнимался всю перемену и закрыл ящик, не двигая головой. Что еще за переполох? Будто бы Джордж Клуни приехал, чтобы дать лекции по актерскому мастерству. Это бы Курта не удивило, но что-то ему подсказывает, что в их захолустье никакая знаменитость не заявится. Он быстро идет по коридору, на автомате уворачиваясь плечом от учеников и обгоняя самых медленных. Голова пыталась заглянуть за угол, за который и забежали девчонки. Шум и крики только усиливались. Звенит никого не волнующий звонок. Второй вход в школу перекрыла Бриттани на табуретке. На изгибе руки у нее висело ведро с фотографией ее лица, а внутри — разные сладости. Все яркого и отвратительного розового цвета, насколько успел заметить Курт. Другой рукой она их брала и раздавала, приговаривая ничто иное, как: «Голосуйте за Бриттани!». И все велись. Курт стоял и мысленно осуждал. — Это оскорбляет всех, кто за нее голосует, по многим причинам, — низким тоном произнесла Рейчел, словно у нее на языке были ядовитые пауки. Курт повернул голову и увидел ее сморщенный нос. Он вздыхает и еще несколько секунд наблюдает за дикими и голодными животными. Если бы ему предложили либо проиграть, либо позволить им себя растерзать — он бы проиграл. — К концу дня у них выработается диабет и они все умрут, — поспешно выговорил Курт первое попавшееся оскорбление, которое он выловил из тысячи им подобных. Он развернулся. — Идем. И они пошли. Между четвертым и пятым уроком всегда пауза, и эта пауза используется как репетиция хора. Они вдвоем выглядели так, словно идут в столовую. Особенно Рейчел, говорила все больше и больше о заявлении в НЙАДУ, а Курт понимал, что она некоторые вещи уже говорила и сдержанно улыбался. Но это заявление так важно. Так важно! И эти Национальные. Рейчел не могла представить вещь, которая была бы важнее. Они садятся рядом в самом низу и начинают разговор с другими окружающими. Как камень с души. В кабинет заходит еще парочка людей. Его появление она почти не заметила и продолжила говорить с Тиной до последней секунды. — Всем привет, — вдохнув, произнес Уилл и тут же повернулся к пианино, чтобы положить туда сумку и кучу бумаг, которые он сам и не знал зачем носил. Кажется, он должен носить тексты песен, ведь он так всегда делал. Он растягивает время, поправляя стопку бумаг по краям и облизывая губы. Нужно привыкнуть к тишине за спиной. И нужно привыкать заново ее разбивать. И не только за спиной. — Сегодняшняя тема, — он разворачивается на пятках, помещая руки в карманы джинс, — Национальные, — с улыбкой наклоняется вперед. Его тошнит от улыбок. Что он вообще делал? Как капли падали с крыши, так и проходили его дни, один за другим. Падали и растворялись в земле. И он понятия не имел, куда они уходили и даже не задумывался. И то, что вода падает, тоже не видел. Как же раздражала его профессиональность. Она тоже собиралась быть профессиональна и смотреть на него, как на наставника. Как на обычного, мать его, Шустера, уничтожающего карьеру Рейчел. Уничтожающего Рейчел. Она собиралась смотреть, но почувствовала себя полной идиоткой. — Для некоторых это последний год. Ты рад, что для нее? Или в следующем году совсем загнешься? Иногда ему бы стоило молчать. Рейчел все равно внимательно слушала, даже если это все были скучные бла-бла-бла. Она сидела не с кислым лицом. Нет-нет, не сейчас. Знала бы ты, Рейчел, как громко я молчу. — И что бы не случилось на Национальных, главное — что мы дошли сюда вместе. Тактика что бы ни случилось — ему не под силу. Она усмехнется позже. — Хорошо? Пора поговорить о песнях. Они так сильно не смотрели друг на друга, будто бы не поговорили вчера в кабинете испанского, а переспали. Очень смешно. Рейчел не выносит его лица, а он не выносит ее. Это уже не просто прятки, это назло. Осознанно. Они честно друг на друга не смотрят, как тогда. Как все началось, с того момента, с первого не взгляда. Поцелуй — это остановка времени. Мы там застряли. Мы никогда не уйдем со сцены. Мы всегда будем стоять за закрытыми кулисами и не смотреть друг на друга впервые, всегда. Мы не двигаемся ни вперед, ни назад. А все вокруг почему-то катится по наклонной… А мы смыкаем пальцы на пустом пространстве. — Сэм, как насчет соло? Мерседес заерзала на стуле. Курт задумался над словами Финна. Он ведь это предвидел. Сантана закатила глаза. Рейчел неосторожно поднимает к нему взгляд, даже не подумав заранее, как на него посмотрит: с каким оттенком и под каким углом. Это как подойти и толкнуть человека в грудь, только Уилл, наверно, не заметил бы. Сколько раз она тебя толкнула. Однажды, даже по настоящему. Ты видишь, до чего ты довел меня? Я толкаю тебя в грудь, а ты смотришь, пытаясь отыскать на мне что-то еще. Помимо того, что тебя отталкивает. Рейчел не думает, почему он не дал соло ей. Еще бы. Даже если бы они были тошнотворно обычными, он бы не дал ей соло или устроил бы прослушивание. Ничего нового, на самом деле. Рейчел думает, почему не Финн. И думает не из-за Финна, не из-за беспокойства о нем, а просто... Как он мог? Что с ним? Его тут нет, верно, но Шустер ни слова не сказал. Ни одного, блять, слова. Что, Финна тоже терять неприятно? А он теряет? Тебе интересно наблюдать за падающими домино? — Мистер Шу, я бы тоже от него не отказалась, — Мерседес скромно поднимает согнутую руку, демонстративно смотря на Шустера, а не на Сэма. — Пойте дуэтом. Да ему насрать на Национальные. Не так, чтобы совсем не было дела, но ему нет дела до победы. Он организует и автобус, и отель, и места в зале…но он не дернется ни при победе, ни при проигрыше. Рейчел вдруг пугает эта мысль. Берет за плечи и начинает трясти до холода, до остановки легких, до пустого взгляда вперед. Ему плевать на нее, а значит — на остальное тоже. Кто же знал, что мы — начало. Мы начальные домино и мы падаем. Когда-то мы с Финном пели дуэтом, а ты смотрел. Тебе больше не хочется? Курт всего лишь сидел на своем месте и переводил взгляд то с одного, то на другого. Сейчас он смотрит на Шустера, вне зависимости от того, кто говорит. Интересно. Что происходит? Все то, что Курт и сказал. Мерседес и Сэм спорят, как старая супружеская пара, потому что нравятся друг другу. Сэм бы не стал заигрывать с Квинн, а значит, Финн лишь искал причину. Так долго искал причину, чтобы расстаться с Квинн, что начал сходить с ума, а та газета, как ангел с небес. Какие все стали грязные и отвратительные. Только ты бежишь от их брызг, Курт. И создаешь новые. Бог знает, ты этого не хотел. — Я ни за что не спою дуэтом с Сэмом, — Мерседес смотрела прямо на Шустера, зная, что Сэм пялился на нее с верхней ступеньки. — Наши голоса сочетаются. — Не сочетаются, — быстро исправляет его Мерседес и стреляет наконец взглядом. Сэм держался спокойно и с улыбкой, наслаждаясь хоть каким-то вниманием Мерседес. — Ты просто вредничаешь. — Мистер Шу, можно я ударю его? Между ними начинается шум и гам, тыканье указательным пальцем, перекрикиванье, попытки Сантаны брезгливо отмахнутся от них обоих, потому что она — посредник, и колебания воздуха доходили именно до нее. Квинн сидела с краю, держась рукой за лоб. Ей эти ругани в хоре давно надоели: именно ругань несколько дней назад спровоцировало их с Финном брейк-ап. Курт тоже был одним из спокойных сидящих и закатывающим глаза. И Рейчел. Всегда Рейчел. Теперь в упор смотрящая на Шустера с презрительным и осуждающим вопросом; с вечной, уже заледеневшей грустью. Она все еще помнила, почему должна злиться, даже если он выиграл вчера. Даже если ей плевать, она смелее. Он тот, кто должен прятать взгляд. Даже если, даже если... Рейчел не помнила причины, по которой хотелось на него смотреть. Шустер был из тех, кто молчал и закатывал глаза. Но как же, по инерции он должен был увидеть Рейчел. И он увидел. И теперь они долго, молча, смотрели друг на друга. Они оба осмелели. У них были причины злиться друг на друга и были причины молчать дальше, и Господи, это было не так. Игры в прятки, избегания и отрицания превратились в осознанное молчание, ожидание чего-то и отсутствие этого чего-то, а потому… и злость. Какая-то новая, опасная стадия, где Рейчел могла залепить ему пощечину. Поэтому мы, хотя бы, смотрим, раз уж запрещено разговаривать. Вчера они поняли, что лучше два пальца в рот, чем разговаривать. И другим все равно, не замечают. Все спасают свои гнилые душонки, а мы спасаем свои. Вот это — это наше дело, и наверно, они это понимали. Тебе плевать на это, да? Ты не хочешь их остановить? Не лезь в это, Рейчел. Куда мне не лезть? В Вашу жизнь? Вы сами в мою лезете. В мыслях не его мейл. Не его мейл — это вообще — все ее мысли. На это он сворачивает с дороги одностороннего движения. Начинается перемена, но никто не собирается вскакивать и бежать. Все слишком увлечены разборками Сэма и Мерседес, в которых оскорбления голоса перешли на оскорбления личностей: кто кому изменял, где, с каким мотивом, и вообще, Сантана пыталась успокоить их психологическим сеансом, крича что-то типа: «Да все друг другу изменяют! Повзрослейте!» Повзрослейте. Рейчел готова потерять сознание от головокружения. Сантана, наверно, часто так говорит, потому что Рейчел это слышит не впервые. Наверно, слышит не от Сантаны. У Рейчел мозги вскипают и она первая бежит из хоровой. Курт удивляется сильнее, чем Шустер. Курт как можно незаметнее цепляется за нее взглядом, и будто бы призраком следует за ней, пытается уберечь от херни, которую она делает. Шустер словно ждал. Только не знал, когда. Теперь увидел — когда, и опустил железный взгляд обратно к пианино. Рейчел ничего не слышала от того, как ее колотило. В груди колотило меньше, чем в ушах. Она крутится на одном месте, как на детской карусели, на которой ее начинает тошнить. С которой она не может слезть, потому что карусель не детская и она с каждым кругом набирает обороты. Рейчел тошнит. Она не помнит, как оказалась здесь. Боже, она не помнит. Это сбивает с толку. Она не помнит, почему выбежала из хоровой. Она только знает, что ее начало тошнить от его лица и неизвестности. Непонимания. Это не он вчера послал сообщение, но тогда бы он смотрел иначе. Не смотрел бы. Говорил бы иначе. Рейчел привыкла. Даже привыкла к мысли, что она сходит с ума в одиночестве, так зачем сводить ее с ума по второму кругу? Или это был третий? Рейчел больше не хочет. Ладно? Ей плохо. Как свет в конце туннеля, она видит Джейкоба; и тошнота, стуки в стенах головы, белый шум в мыслях — превращаются в одно банальное рвение. В шаги и припечатанному тельцу к шкафчикам с характерным звонким треском. Джейкоб сейчас не посмеет заговорить о ее груди. — Зачем ты взламывал все эти мейлы? — она начинает сразу с высоких нот, непривычно. Она не держит его, она не умела драться, как главные разбойники МакКинли. — Зачем тебе делать подобное? — О, Боже, тебя послала Сью Сильвестр? — Никто меня не посылал. Говори. Я сама это делаю. Сама рассыпаюсь на кусочки. Сама ломаю себе кости, пластик, крошу в руке и позволяю сыпаться сквозь сжатые пальцы. В этом деле не нужны посредники. Голос парня дрожит и пытается сложить необъяснимые звуки в смысловые предложение, а руки он добровольно держал у шкафчика. — Я-я, я не хотел, футболисты, — пищал он отвратительным дрожащим голосом, — футболисты заставили меня взломать и найти годовые контрольные, я понятия не имею, я не мог ничего… — Зачем ты послал мне имейл? — Я послал его всем, — в оправдание, уже тише. — От имени мистера Шу? Зачем? Мистера Шу. Ты такая смешная, Рейчел. Она сама на секунду замедляет свои мысли и выдох на губах, чувствуя, как по-чужому звучит его фамилия. Как прикрывательски. Как холодное колючее одеяло, которое тебя не согревает и в которое ты продолжаешь закутываться, чтобы не стоять голой посреди коридора. Она помнит, как хорошо оно звучало раньше и какой волной облегчения оно действовало. И какой волной топит сейчас. Как сложно собирать буковки в его фамилию и размазывать сухую помаду по губам, как что-то вкусное и приятное. Она давится его фамилией. Захлебнись ею, потому что она — вранье. Джейкоб молчит некоторое время, двигая ртом, ресницами и пальцами. Как же легко его напугать! И кем? Рейчел Берри? Честно говоря, улыбающееся отражение в зеркале пугает даже ее в последнее время. Каждое утро после горячего душа, она вытирает запотевшее зеркало и смотрит на нее него слишком долго. — Что? — наконец-то решает переспросить он и Рейчел сильно, но на короткое время смыкает глаза, чтобы прибить в себе необоснованные эмоции и сообразить адекватное предложение. — От мистера Шу. Не заставляйте ее повторять. Не заставляйте ее звать его и сводить два конца веревки вместе, чтобы понять, что Джейкоб — не второй веревки, а она. А Шустер на другом конце, и так будет всегда. — Я не посылал ничего с его мейла, клянусь! Я-я, не мог, даже если бы захотел, а я не хотел, правда, Рейчел. — Не ври, — несколько спортсменов, проходящих мимо и пьющих слаш, обернулись, удивились и прошли мимо. — Это мог сделать только ты. Только ты. Раз не он, Господи. Так сказал Шустер, так что, пожалуйста, не заставляйте ее повторять. Не заставляйте ее снова сходить с ума. Снова кричать на него. Снова смотреть на него, как будто бьешься всем телом об стену. Не заставляйте ее снова думать в конце концов. — Его мейл запаролен, я не знаю его пароль! А если я не знаю пароля, я не могу посылать сообщения от имени этого человека, — он нервно усмехнулся в конце, не понимая, как еще рассосать Рейчел очевидную информацию. — Пожалуйста, отпусти меня. У меня затекла шея, — его выражение лица становится кислее и более жалкое. А у Рейчел взгляд никак не может измениться. Она не хочет его менять. Она уже устала осознавать снова и снова одни и те же вещи, и не привыкать к ним. Сообщение она открывала не один раз. Она знает его наизусть. В голове черный шрифт надолго отпечатался, что на всю ночь и этот день хватило. «Ты могла сделать тест лучше» — ее мысленная, вечная, бегущая строка. Ты могла лучше, Рейчел. Ты лучше всего этого, Рейчел. Разве не так раньше было? А как было раньше? Не хочу помнить. Она ничего ему не говорит, просто дышит. Это и есть освобождение Джейкоба. Прежде чем убежать, поправив рюкзак, он пискнул. Боялся, что Рейчел спросит что-нибудь еще или схватит за плечо, но Рейчел не способна на насилие. В порыве эмоций, возможно. В порыве эмоций можно подраться с Квинн, можно толкнуть Уилла, можно отмахнуться от Хадсона, но сейчас какие-то не те эмоции. Какая-то совсем измученная пустота. Силы, отданные на роль, израсходованы. Роль Джанет кончилась, но и роль новой Рейчел ей больше не нравилась, совсем не нравилась. Ей кажется, на той сцене — она умерла. Кажется, если навестить театр Лаймы, она сможет увидеть неподвижное тело Рейчел Берри в розовом платье. Ее глаза будут открыты, а взгляд — упертый в потолок. Она посмотрит на нее, возненавидит и позавидует. Там — она настоящая. Мы не на сцене, Рейчел. Ври мне, но не себе говорил тихий голос Курта, словно забирался под кожу и двигался там, так же медленно. В крови. Так неприятно. Рейчел уже не пыталась закрыть глаза и вытрясти из себя остатки правды. Пусть она ее и разлагала. Рейчел слушает эти голоса снова и снова, ставит на повтор, и слушает, и молчит. Тебе нужно успокоиться Повзрослейте Окончательная потеря себя не эмоция. Это состояние разума, тела. Стоять и смотреть в чей-то шкафчик, приводя в порядок дыхание — не глубокое размышление. Она ни о чем не думала, если такое возможно. Врал ли Джейкоб — она не может этого знать. Остается надеется, что врал. Пусть бы он сорвал, Господи. Было бы проще. Рейчел было проще и привычнее лежать на дне в одиночку и больше никогда ни о чем не думать. Главное о нем не думать. Все равно. Лишь бы дожить до подсчета бюллетеней. Рейчел проходит мимо открытых дверей хоровой и не заглядывает туда. Она не знала, во что верить. Хотелось хоть в какую-нибудь правду. *** Шли уроки, одни за другими. Финн не выглядел забытым мальчиком в торговом центре. Еще час-два и он домой. На выборах и не думал оставаться. Он знал, какую позицию хотел занять и занял ее. Ему не нужен хор из принципа, потому что все из хора его бесят. Бог знает почему он и Шустера в это мусорное ведро снес, но все жалеющие глаза его бесили. Хотелось толкнуть их и пройти мимо, но Финн не такой. Пусть и злой. Он защитник. Такая позиция в футболе делала его популярным, не полным дном. А теперь когда его нет в хоре — он завел еще больше друзей с футбола. И он знал, какие они. Знал, что они поливают слашем хористов в свободное время, но… предпочел забыть, закрыть глаза, отворачиваться, когда это происходит. Он не в хоре. Он играл в футбол. Но и там — не его дом. Он гулял по школе и пытался учиться, хотя кого он обманывает. Ничего он не пытался. Бежит куда-то во все стороны и надеется что хоть где-то ему скажут правду, где-то его догонит Рейчел и возьмет за руку. Скажет, что у нее есть идея для Национальных, а он удивленно улыбнется. Обрадуется. Эта его сказка на ночь, от которой тянуло тошнить. Сейчас он громко захлопнул дверцу шкафчика с каменным лицом. За дверцей, где-то в шагах от него стоял силуэт. Так в коридорах не стоят, если только у человека есть цель. Есть повод постоять в проклятом школьном коридоре. Финн не провел бы тут ни секунды, если бы не мать и не Берт, постоянно задающие вопросы: «Почему ты не завтракаешь?», «Ты же любил смотреть матчи по вечерам», «Тебя не было на семейном ужине». Если он еще перестанет ходить в школу, мама совсем с ума сойдет. Финн не настолько холоден. Итак, коридор. И силуэт, облокотившийся плечом на стену, перекрестив ноги, а руки сложив на груди. Взгляд наверняка рассматривает Финна, раз он застыл, ощутив его. Только, блять, не это. Шустер. Финн ждал этого, рано или поздно. Он бы сказал, что лучше бы поздно, но кажется, что сейчас уже поздно. Черт, наверно мама ему позвонила. Или он сам, он же мог сам додуматься. Осторожно покосившись на него, Финн заметил, что Шустер позвал его рукой. Не дождавшись реакции Финна, учитель развернулся в другую сторону и исчез в кабинете за спиной. Если бы шкафчик был открыт, он бы еще раз им хлопнул. Вместо этого — уставший взгляд к потолку и ноги, еле-еле несущие его в чей-то свободный кабинет. На одном плече у него висел рюкзак. — Что? — ничего интересного в кабинете истории не было, кроме Уилла, сидящего на краю парты. — Присядь, — кивает головой в сторону парт. Над этим Финн подумает. Интересно, Эмму и его родителей он не припрятал где-нибудь в шкафу? И как только Финн заговорит о своих проблемах, они выскочат, как клоуны, и начнут прыгать вокруг него и говорить, говорить, говорить… Шустеру ведь он все выложит. Он его лучший друг. Ему можно. Финн над этим тоже думает. Смотрит на него и подозревает. Он всех подозревал. Для него виноваты все. — Я не вернусь туда. Можете не стараться, — Финн остался стоять на ногах на пороге. — Финн, у тебя нет причины уходить из хора, — пытался спокойно донести Уилл, как обычно, открывая ладони и поднимая брови. Ему тоже надо было в психологи с таким бесящим тихим голосом.У меня есть причина уйти оттуда. — Да? Ну, скажите, кому вы дали соло. — Тебе, если бы ты пришел. — И что дальше? — рюкзак мешал ему на плече и он его бросил. Уилл не мог машинально не посмотреть. Всеми нужными и ненужными вещами Хадсон так разбрасывался. — Я спою песню, Рейчел, как обычно, споет что-нибудь шикарное, мы выиграем, проиграем — не важно, — Уилл не думает о том, что у Рейчел нет соло. Она даже не просилась. Он забывает об этом, — В последний день Вы скажете какую-нибудь вдохновляющую речь о нашем будущем, мы уйдем и ничего, — он хрипит последнее слово, — ничего из этого не будет значить. Потому что мне некуда идти. Я не стану певцом, не поеду в Нью-Йорк, не пойду в колледж, потому что у меня ничего из этого не получается, — выдыхает, — У меня ничего нет. — Это не так, ты не можешь… — Конечно, Вы не скажете мне другого. Вы не можете говорить правду, — он яростно тыкает пальцем в воздух, в сторону Уилла, и Уилл мог поклясться, что застыл, потому что почувствовал укол. Финн плавил дотла его железо, — не можете признать себе, что я ничего не достигну. Все же катится вниз, — он разводит руками, пожимает плечами. Он бы мог перевернуть парту, расплакаться и Шустер не удивится, если он так сделает. Он бы тоже так сделал. — Хор. Школа. Сначала Квинн, теперь Рейчел, — голос срывается куда-то вниз, но берет фальшивую высокую ноту и ломается, режет Шустеру слух, как ногтями по стеклу. Блядски неприятно слышать ее имя, — Рейчел была единственным подтверждением того, что я чего-то стою, — уже тише и сопливее произносит Финн и садится на стул, опуская взгляд и намеренно его поднимая, чтобы увидеть Шустера. Чтобы увидеть, что он забыл из солидарности опустить взгляд, мол, мне тоже грустно, но Шустеру грустно из-за другого. Он думал о другом и Финн не мог этого увидеть. Они уже говорили о ней и о том, что Финн хочет ее назад. Шустер ответил ему что-то банальное тогда. И вот опять. Жизнь бьет Уилла, заставляя его сказать что-нибудь не банальное. А что-то не банальное, это что-то правдивое. Теперь Рейчел, теперь Рейчел, теперь Рейчел… скрипящий и сломанный голос отбивался от стен еще несколько секунд в повисшей тишине. Он же готовился к разговору, у него же была ободряющая речь, но Финна ничем не купишь. Он же готовился, но упустил момент с Рейчел. Забывать о ее существовании упрощает жизнь, пока кто-нибудь снова о ней не заговорит, а ты не замолчишь. И не подумаешь, какой же ты идиот, что позволил «а теперь и Рейчел» случится для Хадсона. Нет. Сначала Рейчел, а потом все остальное. Чувство вины за разрушение всего живого. Как с таким жить? Уилл бы написал пособие, но он не знал. Чувство вины, за то, что ты — взрослый человек и ты ничего не знаешь. Только рушишь. И любой шаг — только хуже. Ты становишься только хуже, делаешь хуже другим. Если бы не Уилл, ничего бы не было. Зачем ты сейчас молчал? — Рейчел — твое подтверждение? — Конечно. Когда она влюблена в тебя, это что-то значит. Зачем он использовал такую формулировку, выбивающую почву у Шустера из-под ног? Наверно, Финн. Наверно, это так. Уилл думал, что мог говорить с ним и быстро отвечать, но если он сам заминается, молчит и дышит, у Хадсона это доверие не вызовет. Не заставит изменить мнение. Заставит только приглядеться к Уиллу Шустеру, как он ночью пытался разобрать лицо Курта в непроглядной темноте. Он не знал. Он не мог знать, значило ли это что-то. Он знал, что хотел иногда застрелиться и если это то самое значение, то наверно, для Финна существует другое. Для Финна, Рейчел была только «теперь», а для Шустера — стартовая линия. Здесь и закопано наше непонимание. Ты не найдешь его истоков. Финн резко поднимается на ноги и отворачивается. Затем поворачивается. Ерзает на месте. Уилл был уверен, что он уйдет. — В день мюзикла что-то случилось. Рейчел не хочет говорить, поэтому я спрашивал Вас. Вы ведь не станете врать, — говорит он, как факт. Усмехается, наверно, думая, как жаль, что Рейчел врать можно, в отличие от Шустера. Жаль, но хорошо, что есть Уилл Шустер. Шустер же учитель, друг, хороший человек. Был когда-то. Шустер смотрит прямо на Финна, пытаясь молча подтвердить его слова, ведь если он заговорит — он ничего не подтвердит. Поверь же ему, пусть у тебя больше нет оснований. Но Финна слишком долго топили в воду, в которой уши закладывало, что теперь он выучил разные формы молчания. — Правда? Правда? Он уже задает вопрос. Над всегда вечным фактом он вдруг ставит знак вопроса, тебе недостаточно, Шустер? Тебе мало Рейчел? Хочешь вдребезги и Финна? Уилл Шустер был единственным человеком, которому Финн доверял. Будучи брошенным в коридорах, он знал в каком кабинете его всегда ждали. С кем точно можно выпить кофе и кто отвезет тебя домой. Этот песок в руках раньше не рассыпался, а сейчас сыпется, сквозь пальцы и он не понимает, почему это происходит. Ему не за кого схватится, они падают. Все домино валятся и рано или поздно, мы все будем лежать. И он задает ему вопрос, который в жизни не должен задавать. Который не нужен, и так понятно! Правда? Сегодня виноват каждый. И он прав. — Думаю, тебе самому нужно с ней поговорить. — Почему Вы с ней не поговорите? — срывается. Срывается пощечина, удар кулаком в живот. Мысленное падение с лестницы, когда думаешь, что больше ступенек нет и ты пришел. Но там еще ступенька. Кажется, они всегда будут шагать по ступенькам вниз. Он должен поговорить, потому что Рейчел далека не только от Финна, а от жизни. Рейчел превращается в другого человека и он, черт возьми, просит Уилла прекратить. Почему мы вдвоем не разговариваем? Если бы ты слышал нас вчера, ты бы понял. Финн же на это и рассчитывал в первый раз. На помощь, о которой не нужно напоминать ему. Уилл всегда понимал, всегда все было так, и именно в этот раз все ведут себя как идиоты. Ничего не видящие, не слышащие, только Финн все слышит и видит, и тогда понимает, что не может быть единственным. Он не единственный, он — последний. Финн же ждал этого, а не бездействие. Он же видел, как Рейчел кричала на всех в коридоре, в том числе и на мистера Шу. Значит, он знал, что у Рейчел проблемы. Так почему ничего не сделал? Как ты еще не понял, Финн? Как будто специально, специально, у Финна гудит голова от жужжания некрасивых слов. Плохих. Почему все сговорились и не сказали ему правила игры? Остальные тоже импровизировали. — Спросите, что случилось на мюзикле. Очень смешно, Финн. Уилл не двигался на сцене. — Узнайте, что с ней не так. Узнай, что с ней не так. — Вам она скажет. Ему она скажет. Давно хочет сказать. Только ему она и скажет. *** Спортзал вновь преобразили. Расставили столы у стенок, за которыми сидели учителя и отмечали голосующих. Сами кабинки стояли рядом. Где-то по три кабинки у каждой стены. По центру — шведский стол, непонятно зачем и непонятно кем устроен. Фиггинс бы точно не стал выделять деньги на бесплатную еду для учеников. Возможно, Бриттани, которая раздавала сладости в коридоре? Возможно, еще кто-то богатенький пытается подкупить детей. Какая разница, если Рейчел уже проголосовала и теперь ходит и пьет вишневый сок из трубочки? Она бы ушла, но они с Куртом договорились увидеться здесь, на выборах. А Курта нет. Повсюду Джейкоб бегал с микрофоном и дешевой камерой, так что, возможно, Курта затиснули где-то в углу другие ботаны и берут интервью? Во всяком случае, Рейчел пыталась медленно пить сок и ходить туда сюда, здороваясь с Мерседес, Арти, проезжающим мимо с Тиной на коленях, Сэмом, пытающимся дотянуться до последнего шоколадного пончика среди клубничных, при этом отбивавшимся от остальных халявщиков. Мерседес задержала на ней взгляд дольше обычного, думая, почему Рейчел не боролась за соло? Ее это устраивает, всех все устраивает... просто вынуждает задавать вопросы. Рейчел боролась за другие вещи. Спеть на Национальных, конечно, хорошо — но Национальные были где-то за прозрачной и прочной стеной. Она не видела. Не думала. В маленькой, уже ничтожно маленькой комнате ее сдавливали другие вещи. Она не могла пока вздохнуть. Нужно было послать ему мейл... То есть, НЙАДЕ послать мейл. Насчет прослушивания. Бороться за Нью-Йорк намного перспективней. Рейчел просто пытается поступить правильно. Ладно, она пытается восстановить то, что было когда-то правильным, покрываясь очередным слоем пластика. Музыка долбила в колонках. Правда, слышался только шум разговоров и вибрация паркета. Шаг, и пол трясется, еще шаг… может, он провалится. Рейчел все равно. Курт видит ее слегка кудрявые волосы издалека и идет к ней. Рейчел тоже заулыбалась издалека. — Ну, — игриво подкрадывается к ней Хаммел. — И за кого ты голосовала? — Пусть это останется секретом, — ее улыбки были падающими, засохшими желтыми листьями. Всегда медленно падающими вниз и не достигавшими дна. Ее голос бы звучал иначе, он знает. Она тоже знает. Не много ли секретов ты держишь, Рейчел? Они вдвоем словно потеряли память, но их стягивает обратно. Пусть они и оказались на разных берегах. Они должны быть здесь вместе. Курт улыбнулся. Так бы сделал он. И Рейчел больше не молчала на его вопросы. Она отвечала. К счастью, теперь он знал все ответы, и иногда, Рейчел повторялась. Так бывает с говорящими куклами: запас фраз ограничен. Они шагают в неизвестном направлении, гуляя, как дети на этом мероприятии. Осталось взяться за ручку, улыбнуться, найти розовый и синий шарик, и гулять. Обычные, только не о чем говорить. Только по молчанию и можно понять, что они — не как обычно. Это молчание, как иголки, на которых мы спим. Было больно когда-то. А сейчас — привыкание. К такому лучше не привыкать. — Не уверен, насчет победы, — Курт пытается ввести новую привычку. Говорить правду. — Брось, ты выиграешь. — И если нет… — как Курт мог не подумать о письме, в котором ему отказывают о поступлении в НЙАДУ? Оно снилось ему в кошмарах. — Ты выиграешь, — Рейчел решилась взглянуть на него с широко открытыми глазами, ничего не боявшимися. Это Курта не обнадежило. Только смутило. Его море помутнело от почерневших листьев Берри. И молчим. Все это странно. Говорить с Куртом не о том — бесполезно, как и с ним. Особенно с ним. У него самого это получалось блестяще. Он сам стоял на другом краю и следил за кабинками, рядом со столом Холли. Холли, к счастью, была занята учениками и вечными пошлыми шуткам, которые Уилл иногда слышал и мотал головой. Не сказать, что ему было скучно, ведь ученики и правда творили глупости: заходили с едой, пытались пробежать без очереди или не отметившись. Или Сью, которая спокойно зашла в кабинку и думала, что Уилл не заметит. Или она просто хотела его побесить. Во всяком случае, он недовольно вздохнул и сказал в пустоту ее имя. И она вышла. Показала жестом, что следит за ним. Неугомонная. Стоял, оглядывался, смотрел на наручные часы. Он чуть не повалился на живот, когда со спины на него налетела тренер Бист. — Хо-хо, дружище, — локтем, она сжимала его шею и тянула к себе, а Уилл не мог не рассмеяться и не попытаться вежливо убрать руку. — Скучаем? А вообще, ты видел что творится на столе? Это как отель на Гавайах, на который я никогда не накоплю денег, — она громко смеется и тут же перестает, откусывая половину бутерброда. — Мы обязаны остаться на подсчетах. — Что? — спросил он через плечо, ведь ничего не понял. — Считать все эти бумажки в конце, — она откусывает еще раз. — Нам дадут бесплатный обед. Уилл был способен улыбнуться беззаботной подруге и подумать, сколько же еды в нее может влезть. Глубокий выдох и ничего не видящий взгляд на закрытую кабинку. — Не знаю, Шэннон. Много работы. — Да ладно, Уилл, — она бьет его по плечу и делает несколько шагов, чтобы встать перед ним. — Развейся чуть чуть, — одновременно жует и разводит руками, — В последнее время мы вообще не видимся. Ты не приходишь в учительскую, — он на вздохе отводит глаза, — Если ты сел на диету, я не обижусь, просто скажи. Опустил голову, скрестил руки, чтобы усмехнуться себе в грудь. Конечно, он сел на диету, только не он выбирал ее, а она его. Еда сама не хотела лезть в глотку. И только иногда, когда он забывал, что делает, и забывал, что не хочет есть — он ел на автомате. Жил на автопилоте. Вздыхает, смотрит на Бист. Размышляет. Посиделки дома перед телевизором ему все равно не приносят удовольствия. А тесты он проверил. Шэннон хотела его выгулять, как грустную собачку, по большей части потому что ей самой скучно туда идти. Из учителей — у нее только Шустер в друзьях. И Эмма, но Эммы тоже нет в последнее время. Уилл просто сделает нормальную вещь с подругой. Разве он не привык видеть так, что видимое - невидимое, а невидимое становилось видимым; уходить оттуда, где он хотел бы остаться, и оставаться там, откуда он хотел бы уйти? Надо возвращаться обратно. Надо отвыкать. — Бесплатный обед, говоришь?