Жестокая кукла

Мое состояние было не стабильным: меня бросало в жар, капли пота наполняли влагой лицо, затем становилось резко холодно и я то и дело натягивал одеяло до шеи, а потом сбрасывал. Я будто замер весь сконфузился, когда, что-то нежное коснулось пылающего жаром лба. Глаза открылись с предвкушением увидеть, что это настолько приятное. Красные щеки щекотали, свисающие над моим лицом длинноватые черные, как смоль волосы. Сердце колотило в груди, грозясь выскочить с грудной клетки и убежать. В горле все пересохло и я рефлекторно продолжал глотать воздух открытым ртом. Я не успел разглядеть лицо этого настолько притягательного человека, когда он быстро отстранился губами ото лба своими, напоминавшие мне именно лепестки душистого ландыша. Руки автоматично потянулись к нему в попытке обнять, оставить рядом еще на время, прижать, не отпускать... Волна адреналина пронеслась бризом по всему телу. Руки не успели уловить как мне казалось незнакомца: он ловко ускользнул с моих объятий. В бреду я шептал нелепые и неуместные фразы, чтобы он остался... И невольно с губ сорвалось имя желанного и исчезло в этом полумраке, освещающемся огнями свеч, сожгло мою тайну... — Все равно завтра мы все забудем... И ты... и я. И не важно, как сильно, неважно насколько дорого, не имея значения слов, оно само собой забудется... Вскоре мы все оставим... Ведь я знаю, не теряет тот, кто не приобретает... — шептал родной голос, электризуя все мое яство. Подушечки пальцев коснулись подбородка, несмело переместились на пересохшие губы. Все вдруг будто провалилось в бездонную пропасть, образовавшуюся вокруг нас и оставило нас одних на материке из гибельного желания, потребности друг в друге, который окружен алым океаном слез... Пролитые кровавые слезы со временем, становятся просто водой... Понимание придет позже, намного позже, когда уже будет выстроена стена из ошибок, построенная на треснувших кирпичиках из чужих улыбок... Я не хотел ничего понимать, просто противостоять сейчас, значит — не дышать. А воздух нужен, для жизни, без него только — смерть... Я не хотел ничего понимать, просто наслаждался этими легкими, проникавшими вглубь души прикосновениями. Казалось, что что-то настолько близкое, необходимое вот-вот ускользнет, сгинет в этой полутьме навсегда. Руки во второй попытке удержать его поддавшись непобедимому порыву потянулись вперед, глаза снова открылись и уловили женственный размытый силуэт, на стене отображавшийся тенью. Он протянул мне руку и неведомо как притронулся оголенного плеча, неприкрытого одеялом. В глазах мелькают черные точки, становится жарко, как подле самого огня, а сознание теряет контакт с действительностью... Поутру моросил маленький дождик. Я пробудился от ужасной жажды. Горло неприятно першило и болело. Вчерашние события вспомнить давалось с трудом и открыв глаза я не понял где нахожусь. Помню ливень, как я сидел на мокром асфальте, звонок Маны, наш разговор, а дальше – затмение. Если включить логику, по всей видимости – это квартира Маны. Я пробежался глазами по комнате больших размеров и довольно просторной. Высокая двуспальная кровать с пологом и свисающими, прозрачными шторами, по бокам которой расположились две тумбочки с металлическими, узорчатыми замочками. На тумбочках стояли канделябры со белыми свечами от которых исходил легкий запах воска. В правом углу стоял крупный комод, возле которого находилось трюмо с большим зеркалом. Комнату освещало всего лишь одно окно с свисающими от потолка гардинами и занавесками. Это было в духе Маны: он терпеть не мог дневной свет. Весь интерьер выдержан в темных тонах. Стены оштукатурены под мрамор темного синего цвета с чуть зеленоватым оттенком. Вся эта обстановка сочеталась со спокойствием и гармонией. Находясь здесь я чувствовал себя каким-то лордом и казалось, что я прибываю где-то на промежутке XVII – XVIII вв. Не к чему было придраться, все до мелочей было продумано, даже хрустальный графин стоявший на столе. Я был не знатоком в архитектуре и не мог определить к какому стилю принадлежит его убежище. Точно не классика и не модерн, может, ренессанс или барокко, как в старых Английских поместьях, которые я посещал когда путешествовал по Лондону. Моя же комната была полностью в японских традициях. Впрочем мне приходилось бывать в квартире Маны, но в комнате побывать не случалось. Глядя на свечи я мельком вспомнил горящую свечку и мягкие прикосновения шелка к губам. Пальцы невольно потянулись к губам и провели по ним. Может приснилось? Хозяин никак не выдавал своего присутствия в квартире: не было слышно ни единого звука. Я закрыл глаза и сразу представил Ману, вот так по-домашнему в цветном кимоно и лицо озарила улыбка. Нежная, шелковая простынь приятно щекотала оголенное тело, вероятно он тоже лежал на этом же месте, на этой же простыни... Я только понял, что абсолютно голый и сразу приподнял одеяло, чтобы удостоверится в этом. Вот, что значит неожиданность с утра. Наверняка у хозяина квартиры икота началась от моих не лихих упоминаний его имени, так, как послышались шаги по ту сторону двери. Я сразу умостил голову на подушку, прикрыл глаза и сделал видимость, что сплю. Послышался тихий, чуть слышный скрип отворявшейся двери и я еле удержался, чтобы не выдать себя, так уж соблазнительно было полюбоваться на гитариста в домашней обстановке, да еще и с утра. Мана тихонько подкрался, прямо, как воришка и умостился на краюшку кровати подле меня. Лба коснулась его шелковистая ладонь и тело напряглось, как на пружинах... Я замер, перестал дышать, думать, а время будто приостановилось, только слышалось биение сердца. Может ты и заметил, потому как робко убрал руку. Мое тело разбежалось со шкалой времени: часы тикают, а все происходящее во мне остановилось... Губы расползлись в улыбке и продолжать блеф было бессмысленно: я выдал себя. К сожалению, в кимоно Мана не обрядился, но вместо на нем были черные, очень обтягивающие, подчеркивающие его стройные ноги штаны и длинная черная рубашка. Также меня удивила его прическа а-ля Франкенштейн: растрепанные волосы и без лака стояли дыбом, как у ведьм с добрых сказок. Ни грамма косметики на лице, только измученные синяки под глазами. Такое милое заспанное лицо предстало перед моими глазами, постоянно зевающее. Только проснувшиеся люди говорят только правду и выглядят искренне. Фотография, на которой Мана в сценическом виде протлела и развеялась пеплом. Теперь я сделаю снимок в сердце таким какой ты сейчас и буду хранить в памяти... Мы сидели не оборонившись и словом и смотрели друг на друга, будто изучая каждую линию в лицах. — Я не помню, как оказался у тебя в квартире, — решился сказать я. — И не нужно, — тихо говоришь и отводишь взгляд. – Ты хорошенько простыл, бредил всю ночь, температура держалась… К утру только спала. Как сейчас себя чувствуешь? — Обошлось все, горло только дерет… — И что тебя вчера занесло туда? Моего ответа не последовало, потому, что сам не знал почему. Я только склонил голову и вздохнул. — Тебе повезло, что я приехал, а если бы не приехал, чтобы было? Думать нужно. Моей группе не нужен окоченевший вокалист, — голос становится сосредоточенным и более громким. — Прости... — Просто обещай, что больше не будешь делать безрассудных поступков, — пристально смотришь в глаза. Только сейчас понял, что нет этого кукольного взгляда, мраморного голоса... — Обещаю, — голос подрагивает. Он не мог измениться за одну единственную ночь. Я смотрю на тебя и не верю, ты ли это Мана? Сизой мантией облеклось небо прочными тучами. В окно стучались мелкие, назойливые капли осеннего дождя. Хмурая погода не влекла за собою позитивное настроение и всегда порождала во мне тоскливость. Когда такая непогода поселялась в городе я по возможности кутался в теплый плед с чашкой горячего конечно зернового(так как порошковый просто терпеть не мог), крепкого кофе и просто о чем-то размышлял, таком болезненном, иногда выплескивая все тягости на бумагу, с тем придумывая тексты песен. Я весел и невозмутим только в одном случае: если все прекрасно складывается. В других же случаях быстро унываю, но не показываю это посторонним, пытаюсь решить проблемы и долго горюю. Я просто научился маскироваться, одел прочную броню и не подпускал к себе настолько близко, пытался не привязываться к людям, зная о последствиях. Но я забыл о своих правилах с тобой, Мана, именно когда сам так настырно хотел расколоть твою скалу из неведения. Мы сидели молча, оба вглядываясь в пейзаж за окном на едине каждый со своими мыслями. Никто не думал нарушать такую ненавязчивую тишину. Мне было настолько хорошо наслаждаться только твоим присутствием. Ты и я и никого кроме... Я украдкой взглянул на твое лицо устремленные глаза смотревшие вдаль и множество раз проклял себя за то, что называл тебя куклой... Что ты видишь там, Мана, отражение в окне, нашу новую жизнь или... просто стекло? Мне приспичило справить нужду и я хотел было встать чуть сдернув с себя одеяло, но вовремя одумался, вспомнил, что я в чем мать родила. Мана заметил мое смущение и вопросительно взглянул на меня. — Мана, а где моя одежда? – щеки окрасил румянец смущения, — Ты раздел меня? — Нет, соседи, — саркастически ответил гитарист. – А что нужно было тебя оставить в насквозь мокрой одежде? Не переживай так никуда не денутся твои шмотки, сохнут они. — А домой как поеду? — Ты понимаешь, что сегодня ночью ты пережил страшный жар. Тебе нужно лежать и не дергаться. Завтра поедешь, как раз и одежда высохнет. И к врачу сходишь обязательно. — А работа? — У нас неделя отдыха. После череды всех этих концертов, нужна разрядка. И при том, не забывай, у нас на носу запись нового альбома, тогда уже такой щедрости не жди, — обладатель этих слов встал и направился к окну. На среднем пальце его левой руки красовался серебряный перстень с большим черным камнем, который, как я заметил он никогда не снимал. Мана дернул шелковистую, серую занавеску, что свисала до самого пола, тем самым закрыв нею окно. — Пора беспрерывных дождей, — тихо, как-то безрадостно сказал Мана. — Когда идет дождь, мне становится спокойно... Как сейчас так безмятежно... – ненароком я сказал свои тайные мысли... Все тайны когда-нибудь открываются, хочешь ты этого или нет...