Жестокая кукла

Мана предложил изведать его скромных кулинарных пожитков на что я охотно согласился, будучи голодным, как дикий волк. Вкусностями оказалось карри, приготовленное самим хозяином. Я уминал за обе щеки его творение. Улыбка посещала мое лицо чаще обычного, ведь настолько ясно и просто умиротворенно не было никогда на моей душе. Не смотря на то что карри было его любимым блюдом, Мана ел без энтузиазма, то и дело отвлекаясь на пустые разговоры со мной. Его слова оставляли будто записи в блокноте ложась на душу, как на чистую бумагу. Разве я смею просить большего? Это будет наглость с моей стороны просить чего-нибудь большего... От горячего кофе в фарфоровом сервизе исходил легкий пар и кухня пропиталась приятным запахом кофе. Это обстановка напоминала мне домашнюю идиллию с тем же порождала во мне смутную мнимость. День пролетел в мгновение ока, лучшим образом с тем человеком, который мне был необходим. Как бы банально не звучало, но нужен как жаждущему вода, голодному пища или же, как человеку чистый воздух... Так быстро млели минуты с Маной, что я даже не заметил темень покрывшую город. Минуты счастья, так быстротечны... Можно было забыть обо всем, о всех мирских проблемах, которые, честно говоря, никогда особо и не входили в мой кругозор. Я лежал в кровати под толщей одеял. В подсвечниках горели свечи, порождая полутьму. Мана устроился рядом на постели и гордо делал вид, что ничуть не устал и совсем не хочет спать, но было заметно, как его клонило в сон. Разговаривали на совершенно разные темы и мне показалось, что за все наше знакомство, мы не говорили столько, сколько выболтали сегодня. Мы никогда друзьями то и не были. В принципе, у него толком вообще друзей не имелось. Обнес себя железной решеткой, не подпуская никого в свое личное пространство. Постоянных девушек или парней у него тоже не было, только ночь-две и прощальный взмах рукой. В прессе все время толкуют, что Мана типичный гей, но это частично клевета, так как насколько я знаю, спал он с представителями двух полов. — Ты увлекаешься живописью? – спрашиваю Ману, меча взглядом по стенам комнаты и натыкаясь на пару-тройку картин. Все эти картины мне были не знакомы. — Когда мне было девятнадцать я поехал в Францию и там познакомился с начинающим художником. К моему счастью он знал японский. Он показал свои картины, и они были очень не дурны. Наши разговоры чаще всего сводились к искусству. Он рассказывал мне многое: о художниках, направлениях и все что связанно с живописью, — говорил Мана медленно, растягивая слова, наверное, вспоминая то время, закрывал глаза. — Именно тогда у меня зародился интерес, и я стал посещать разные выставки, постепенно по мере доходов приобретая картины. — Не думал, что тебя это интересует. — И что, по-твоему, меня должно интересовать? – заглядывая в мои глаза, насмешливо сказал Мана. Мне стало не по себе, за свою откровенность. Ответить, что я считал, что он ничем не увлекается было самым глупым ответом. Почему же я так думал для меня самого было не понятным, может, я никогда не задумывался над этим. Мы были слишком далеки друг от друга, чтобы говорить о чем-то личном. — Не знаю, — выкрутился я таким банальным однословным ответом и чтобы загладить свою вину (по-моему, мнению именно вину), ускользнув этим от столь нежеланного ответа, спросил его о художниках, чьи полотна украшали его комнату. Вечерний пейзаж малоизвестного художника, показался мне самым проникновенным, таким далеким, с тем же казавшимся не чьей-то выдумкой, а фотографией сделанной двумя столетиями ранее. Мана не согласился со мной, когда я настаивал, что именно эта картина самая оживленная и сказал, что это подарок и она не в его вкусе. Холодные тона, темно-голубой колорит, колыхавшиеся ветви деревьев под дуновением ветра на фоне вечернего неба, что показалось мне непреклонно великолепным творением. — А вон та, — указывая на дальнюю картину о которой он мне так и не рассказал, заинтересованно сказал я, — балетное соло, оригинально. — Эта картина напоминает мне творение Дега Эдгара под влиянием импрессионизма, только, поэтому я повесил ее. Сам же оригинал этого художника стоит целое состояние. — Я слышал о нем и даже видел пару его шедевров. Меня впечатляют работы маринистов, — от чего-то робко сказал я. В эти минуты мы не могли притворяться будучи теми кем не были. Откровенность – это все что руководило мною и надеюсь Маной в том числе. — Мне кажется маринисты могут выразить то душевное состояние человека именно в изображениях морской воды. Буря, шторм, штиль – все связано с характером человека, — говорил Мана спокойно, переворачиваясь на бок, лицом ко мне и ложа руку под голову, закрывая глаза на длительное время, готовым вот-вот отправится в сон. Но речь его была серьезной и заставляла прочувствовать то, что он хочет передать своими словами, дать понять свои чувства в такой форме, тихого разговора, наполненного до предела искренностью. – Глядя на воду хочется – утонуть, в пропасть сделать шаг вперед... Было ли у тебя такое чувство? — Когда смотришь на картину, то будто переносишься в то пространство, что изображено на ней. Но вглядываясь в бурю, мне хочется спастись, а не пойти ко дну, а над пропастью сделать шаг назад, — сомкнутые веки твои дрогнули и раскрылись и я увидел в глазах грусть, именно как тогда в гримерке и мне показалось я не понимаю тебя, совсем, будто мы разные континенты, одной планеты. — Мне снился сон в котором я стою над бездонной пропастью и слышу тихий голос оттуда, зовущий меня и хочу сделать шаг, поддаться стихии ветра и невесомо полететь вниз, как раненая пташка, но что-то крепко цепляется в мои плечи и крепко сжимает. Страх овладевает мною и я кричу, во все горло кричу от безысходности и... просыпаюсь, — вслушиваюсь в каждый слог, звук твоего подрагивающего голоса. Становится от чего то страшно, не за себя, а за Ману, просыпается жалость к нему и я готов защищать его чего бы мне это не стоило, ограждать его от невзгод. Невыносимо больно стало от мысли, что я могу потерять его от обыкновенной прихоти. — Зачем прыгать? Если ты прыгнешь, то непременно увлечешь за собой других, найдется тот кто прыгнет за тобой... – вспыльчиво сказал я и сузив брови пристально посмотрел на его лицо. Чуть приоткрытые обсохшие губы, которым так и требовалась влага; глаза которые уже не смыкаются, как ранее, в них блистал огонек, такой жизненный и недоступный. Все мысли куда-то исчезли оставляя одно единственное желание, противостоять которому было нереально, когда оно становилось сильнее меня самого, сильнее той жизни в которой я жил, и наконец-то сильнее всего на свете...